Православие в Белоруссии во время Великой Отечественной войны

Православие в Белоруссии во время Великой Отечественной войны

Ситуация в преддверии войны

К началу Великой Отечественной войны на территории Белоруссии в Православной Церкви сложилась крайне неравномерная ситуация.

В восточной части республики церковная (Патриаршая Церковь Московского Патриархата) организация почти прекратила существование ещё к 1939 году: в Минске не было ни одного открытого храма; летом 1939 года власти закрыли последний официально действовавший храм, бывший в Бобруйске; существовало 2 катакомбные общины в Могилёве и Гомеле. В западной части, аннексированной Союзом ССР в сентябре 1939 года, ещё действовало около 800 храмов и 5 монастырей, объединённых в 3 епархии: Виленскую, Гродненскую и Полесскую, до захвата Польши принадлежавших Польской Православной Церкви. 17 октября 1939 года управление новоприсоединёнными епархиями было поручено от имени Московской Патриархии архиепископу Пантелеимону (Рожновскому), которому было дано звание Экзарха западных областей Белоруссии и Украины. Но каноническая власть митрополита Сергия (Страгородского) как возглавителя Московской Патриархии была признана только Острожским епископом Симоном (Ивановским); архиепископ Пинский и Полесский Александр (Иноземцев) и епископ Волынский и Кременецкий Алексий (Громадский) учредили Синод, который не был признан Московской Патриархией.

В июле 1940 года из Москвы в Луцк прибыл митрополит Николай Ярушевич, назначенный митрополитом Сергием (Страгородским) на кафедру Волынской епархии со званием экзарха Западных Украины и Беларуси. Архиепископ Пантелеимон (Рожновский), ранее занимавший пост, был освобождён от обязанностей экзарха. По просьбе последнего, 30 марта 1941 года в Москве был рукоположён во епископа Брестского, викария Гродненско-Вилейской епархии, архимандрит Венедикт (Бобковский), настоятель Жировицкого монастыря. Епископ Венедикт остался жить вместе с архиепископом Пантелеимоном в Жировицком монастыре.

Ситуация во период нахождения территории в Рейхскомиссариате Остланд

Архиереями непосредственно перед войной были:

• митрополит Николай (Ярушевич) с титулом Экзарха Западной Украины и Белоруссии, убывший вместе с отступающими советскими войсками в июле 1941 года;
• архиепископ Пантелеимон (Рожновский), возглавлявший новосозданную Гродненско-Вилейскую епархию и снова назначенный экзархом после отъезда Николая Ярушевича;
• епископ Венедикт (Бобковский), викарный епископ Брестской епархии, бавший с 1937 года управляющим Жировицким монастырём;
• архимандрит Почаевской лавры Вениамин (Новицкий), епископ Полесский.

После нападения Германии на СССР, началось возрождение церковной жизни в восточной Белоруссии: открывались новые храмы, рукопологались священники, массово проводились таинства. Оккупационные власти содействовали возрождению церкви в расчёте на завоевание симпатий среди православного населения. В сентябре 1941 года в Варшаве митпрополит Дионисий Валединский создал Белорусскую церковную раду, в которую, в частности, вошёл архимандрит Филофей (Нарко); Рада получила поддержку германских властей.

Во второй половине сентября 1941 года в Минск прибыл епископ Венедикт Бобковский из Жировицкого монастыря для организации церковной жизни. Начальник Минского округа Радыслав Островский посодействовал ему в получения разрешение германских властей.

Была учреждена Белорусская митрополия, во главе которой стал Пантелеимон (Рожновский). Власти учреждённого Германией Генерального комиссариата Белоруссия (в составе Рейхскомиссариата Остланд) по рекомендации приехавших в Белоруссию коллаборационистов поставили митрополиту Пантелеимону ряд условий:

1. Православная Церковь в Белоруссии руководствуется святыми канонами, а немецкая власть не вмешивается в её внутреннюю жизнь;
2. Православная Церковь в Белоруссии должна называться: «Белорусская Автокефальная Православная Национальная Церковь»;
3. проповедь, обучение Закона Божия и церковное письмоводство должны вестись на белорусском языке;
4. назначение епископов, благочинных и священников не должно производиться без ведома немецкой власти;
5. должен быть представлен статут «Белорусской Православной Автокефальной Национальной Церкви»
6. богослужения должны совершаться на церковно-славянском языке.

Устроив официальное заседание, митрополит Пантелеимон и епископ Венедикт постановили принять условия оккупационный властей, однако объявление автокефалии отложить до признания её прочими поместными Церквами, то есть соблюдая все необходимые канонические правила. В числе прочих решений было придание митрополиту Пантелеимону титула «Митрополит Минский и всея Белоруссии» и перенос митрополичьей кафедры из Жировицского монастыря в Минск.

После этого епископ Венедикт был командирован в Гродно для управления приходами Гродненской епархии (гродненский регион был присоединён немцами к Восточной Пруссии). В Минск для организации деятельности Православной церкви там и в восточной Белоруссии были приглашены священники Иосиф Балай и Иоанн Кушнир. В восточную Белоруссию с санкции оккупационных властей были направлены архимандрит Серафим (Шахмуть) и священник Владимир Кударенко.

В связи с возросшим количеством приходом и священников было принято решение об увеличении количества православных епархий в Белоруссии.

30 ноября 1941 года выл возведён в сан епископа архимандрит Филофей (Нарко), служивший до этого в Варшаве в юрисдикции митрополита Варшавского Дионисия. Ему был присвоен титул епископа Слуцкого, викария Минской митрополичьей епархии. После этого митрополит Пантелеймон и епископ Филофей уезжают в Минск на постоянное жительство.

В Минске с самых первых дней пребывания митрополита Пантелеимона возникли и впоследствии обострялись напряжённые отношения с приехавшими после оккупации Белоруссии деятелями белорусского коллаборационизма. Последние вместе с немецкими оккупантами требуют скорейшего провозглашения автокефалии, увольнения русских по национальности священников и других подобных мер. В отличие от коллаборационистов, учитывающих лишь политические аспекты деятельности православной церкви в Белоруссии и не учитывавших религиозно-богослужебных аспектов, митрополит Пантелеимон стоял в основном на церковно-богословских позициях и стремился соблюсти канонические нормы, согласно которым объявление автокефалии в Белоруссии возможно только при согласии Русской православной церкви.

С связи с отказом Пантелеимона от немедленного провозглашения автокефалии и его приверженностью по сохранению канонической связи с Московским Патриархатом, отказом от проповедей на белорусском языке, деятели белорусского коллаборационизма неоднократно обращались с жалобами на него к немецким оккупационным властям.

В марте 1942 года состоялся собор епископов под председательством митрополита Пантелеимона, постановивший открыть в Белоруссии 6 епархий, назначив на них епископов и избрав Пантелеимона митрополитом Минским и всея Белоруссии; Собор также вновь отказался провозгласить автокефалию и на богослужениях продолжало возноситься имя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского).

Углублявшийся конфликт между Пантелеимоном и белорусскими коллаборационистами и многочисленные их доносы привели к тому, что в конце мая 1942 года Генеральный комиссариат Белоруссии отстранил митрополита Пантелеимона от церковного управления и заставил его все дела передать архиепископу Филофею. В последующем коллаборационисты также вмешивались в дела церковного управления. Сам Пантелеимон был сослан в монастырь.

Сразу после высылки Пантелеимона деятели белорусской коллаборации выдвинули ряд требований к архиепископу Филофею, среди которых были замена русских священнослужителей на белорусов, создание при архиереях «наблюдательных советов» из числа белорусских националистов, назначить в Минскую епархию сторонников автокефалии. Почти все требования Филофей выполнить отказался, заявив, что поскольку не является митрополитом, то такие вопросы находятся вне его компетенции.

Также в мае 1942 года Розенберг заявил, что Русская православная церковь не должна распространять своё влияние на православных белорусов. Начальник политического отдела Генерального комиссариата Белоруссия Юрда потребовал от архиепископа Филофея и ещё двух епископов немедленного объявления автокефалии, на что получил ответ, что это невозможно без митрополита и Всебелорусского церковного собора.

Немецкие власти вынуждены были согласится с его проведением, однако не допустили на него митрополита Пантелеимона. На собор прибыли делегаты всего от двух (из шести) епархий — Минской и Новоградской, что поставило под вопрос его легитимность. Несмотря на давление как оккупационных властей (запретивших дискуссии по вопросу автокефалии), так и коллаборационистов, съезд, принявший Статут «Белорусской Автокефальной Православной Национальной Церкви», внёс в него следующее положение: Каноническое объявление автокефалии наступит после признания её всеми автокефальными церквами. Таким образом, формального провозглашения автокефалии на съезде не было.

В дальнейшем практически никакой работы по получению признаний Константинопольского патриарха и других первосвященников не велось, что епископы объясняли отсутствием митрополита. В результате, митрополит Пантелеймон 16 апреля 1943 года был возвращён в Минск, однако и в дальнейшем этот вопрос не получил развития.

Между тем, белорусские коллаборационисты продолжали обвинять уже в целом весь епископат в антибелорусской позиции и требовали возможности надзора над деятельностью церкви. В августе 1943 года они писали в одном из заявлений:

Через Церковь в Беларуси действуют различной окраски факторы с целью через российский характер Церкви и церковной работы удержать Беларусь в неотделимости от великого конгломерата „единой-неделимой“ с одной стороны или от Советского Союза с другой стороны. Архиепископ Филофей, пользуясь доверием властей, без сомнения проводит издевательство над белорусскостью и через Церковь укрепляет российскость Беларуси. Является необходимым создание белорусского управления с компетенцией надзора над духовно-национальными делами Беларуси

Однако немцы уже не реагировали на подобные обвинения.

21 — 26 октября 1943 года в Вене проходило «Архиерейское совещание иерархов Православной Русской Церкви Заграницей», в котором участвовало 14 человек: иерархи и клирики РПЦЗ и секретарь совещания Г. Граббе, а также два представителя Белорусской Церкви: архиепископ Венедикт и архимандрит Григорий (Боришкевич). Встреча имела уникальный характер, ибо была единственным за годы войны случаем допущения встречи иерархов РПЦЗ и клириков с занятых «восточных территорий». 24 октября 1943 года в Вене, по предложению Белорусского Синода, была совершена хиротония архимандрита Григория во епископа Гомельского и Мозырского.

В мае 1944 года в Минске был проведён собор епископов, который под давлением немцев принял декларацию о незаконном избрании на должность Патриарха митрополита Сергия, отменил решения «Всебелорусского Церковного собора» 1942 года, высказался против вмешательства Белорусской центральной рады во внутренние дела Церкви.

За весь период германского контроля в Белоруссии партизанами было казнено 42 православных священника, обвинённых в сотрудничестве с германскими властями.

Ситуация после восстановления советского контроля

Перед занятием Белоруссии советскими войсками все белорусские иерархи во главе с митрополитом в спешном порядке выехали в Гродно и оттуда 7 июля 1944 года эмигрировали в Германию, где впоследствии вошли в состав Русской православной церкви за рубежом.

4 сентября 1944 года управляющим белорусскими епархиями Московской патриархией был назначен архиепископ Василий (Ратмиров) с титулом «Минский и Могилёвский»; с 12 февраля 1945 года последний был также временно управляющим Литовской и Белостокской епархиями. Василий Ратмиров, в прошлом обновленческий архиерей, «<...> тип до того нравственно опустившийся, что спасённый им из тюрьмы Виталий Боровой, впоследствии профессор-протопресвитер и один из архитекторов внешней политики Московского патриархата с конца 40-х гг. до начала перестройки, долго сомневался в благодатности своего священства, полученного из рук этого иерарха», по приказу Сталина после войны был награждён золотыми часами и медалью , в мае 1947 года был снят с епархии определением Священного Синода за допущенные финансовые нарушения.

Литература

1. [www.pravoslavie.by/podpod.asp?id=958&Session=10 Часть третья ] книги архиепископа Афанасия Мартоса. Беларусь в исторической, государственной и церковной жизни. Буэнос Айрес, 1966 (2-е издание — Минск: Изд-во Белорусского экзархата, 2000.)
2. Силова С. В. Крестный путь. Белорусская православная церковь в период немецкой оккупации 1941—1944 гг. Минск: Изд-во Белорусского экзархата, 2005.

Ссылки

• [www.orthedu.ru/ch_hist/hi_rpz/2524ger.htm Шкаровский М. В. Германская церковная политика и «религиозное возрождение» на оккупированной территории Белоруссии, Прибалтики и Северо-Запада России.]

Отрывок, характеризующий Православие в Белоруссии во время Великой Отечественной войны

Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала: