Симон, Джеймс

Джеймс Симон

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Джеймс Ге́нри Си́мон (нем. James Henry Simon; 17 сентября 1851, Берлин — 23 мая 1932, Берлин) — немецкий предприниматель еврейского происхождения, покровитель берлинских музеев, меценат, основатель нескольких благотворительных организаций. Его имя получило известность в связи с историей появления в Берлине знаменитого бюста Нефертити.

Биография

Джеймс Симон происходил из семьи берлинских иудеев. Его отец Исаак вместе с братом Луи поселился в Берлине в 1838 году. В Берлине братья успешно занимались продажей мужской одежды, а в 1852 году основали торговую компанию, занимавшуюся посредническими сделками с хлопком. Во время Гражданской войны в США, когда поставки хлопка в Европу практически прекратились, Симоны сколотили крупное состояние. В 1863—1864 годах в Пруссии разразился хлопковый кризис, и братья торговали хлопком со своих складов по пятикратной цене. С 1870-х годов компания Симонов развивалась быстрыми темпами и в это время вплоть до начала Первой мировой войны в 1914 году считалась самым крупным хлопковым предприятием на европейском континенте. Братьев Симонов называли «хлопковыми королями», это прозвище унаследовал впоследствии и сына Исаака Джеймс. Мать Джеймса Адольфина была родом из семьи раввина.

Джеймс учился в именитой берлинской гимназии «У Серого монастыря» в Берлине, увлекался латынью, греческим языком и историей Древнего мира, обучался игре на фортепьяно и скрипке. Математика ему давалась труднее. Джеймс мечтал изучать классическую филологию, но подчинился желанию отца и по окончании гимназии поступил учеником на семейное предприятие. В течение полугода Симон проходил стажировку в Брадфорде, в то время центре британской текстильной промышленности, и в 25 лет стал младшим партнёром в отцовской компании. В 1883 году Симон вступил в «Общество друзей», влиятельное объединение берлинских евреев. После смерти отца в 1890 году Джеймс Симон вёл дела компании вместе с дядей Луи, позднее с двоюродным братом Эдуардом. Джеймс Симон проявлял активно участвовал в культурной и общественной жизни и при этом был очень успешным бизнесменом. В 1911 году его состояние оценивалось в 35 млн марок, а его доход составлял 1,5 млн марок в год. В списке миллионеров столицы кайзеровской Германии Джеймс Симон занимал почётную седьмую строчку.

В 28 лет Джеймс Симон женился, его избранница Агнес Рейхенгейм также происходила из солидной семьи берлинских текстильных фабрикантов. Отец Агнес владел долей в текстильной компании N. Reichenheim & Sohn, избирался депутатом прусского ландтага, рейхстага Северогерманского союза и берлинского городского собрания, являлся одним из соучредителей Национальной либеральной партии Германии.

В 1886 году супруги Симон поселились на верхнем этаже отцовской виллы в одном из самых престижных районов Берлина в Тиргартене на улице Тиргартенштрассе, 15а. Во Вторую мировую войну здание выгорело, руины были снесены в мае 1957 года. С 2000 года этот земельный участок занимает Представительство земли Баден-Вюртемберг. У Симонов родилось трое детей: Елена (1880—1965), Генрих (1885—1946) и душевнобольная Мария-Луиза (1886—1900).

Джеймс Симон пользовался большим авторитетом в обществе, насколько это было возможно в условиях антисемитизма того времени. Друзья и сослуживцы описывали его как человека исключительно корректного, очень сдержанного, всегда стремившегося разделять личную жизнь и работу. Присваиваемые ему почётные титулы и награды Джеймс Симон всегда принимал, но при этом избегал участия в официальных церемониях. Джеймс Симон умер 23 мая 1932 года и был похоронен на Еврейском кладбище на Шёнхаузер-аллее в Берлине. Кайзер Вильгельм II, к тому времени уже давно находившийся в изгнании в своём нидерландском поместье Дорн, в знак памяти отправил ему венок.

«Кайзеровские евреи»

Обидное прозвище «кайзеровские евреи» сионист Хаим Вейцман, будущий президент Израиля, дал небольшой группе известных берлинских евреев, приближённых к кайзеру Вильгельму II. В этот ближний круг входил, прежде всего, Альберт Баллин, генеральный директор HAPAG, а с 1901 года также Джеймс Симон, помимо них к «кайзеровским евреям» были отнесены угольный магнат Эдуард Арнгольд, банкиры Карл Фюрстенберг и Пауль фон Швабах, а также Эмиль и Вальтер Ратенау из AEG. Вильгельм II поначалу привлекал «кайзеровских евреев» в качестве консультантов по экономическим вопросам, затем эти встречи превратились в непринуждённые беседы в вечернее время на самые различные темы. Мнение Симона было особенно значимым по еврейским вопросам, спустя некоторое время его присутствие стало обязательным для принятии кайзером решений в отношении евреев. Симон консультировал кайзера всегда в частном порядке, не имея официальной должности.

Столь доверительные отношения между кайзером Германии и евреем Симоном не были обычными для своего времени. Кайзер являлся выразителем самых консервативных взглядов и неприязненно относился к евреям. Симон являлся соучредителем организации по борьбе с антисемитизмом, в политике придерживался либеральных взглядов, а в конце жизни симпатизировал социал-демократам. Эти различия со всей очевидностью не влияли на личные отношения. Даже после отречения кайзера в 1918 году они продолжали общаться, несмотря на то, что Симон не только никогда не выступал за восстановление монархии, а наоборот активно поддерживал Веймарскую республику.

Меценат

Археологические раскопки в Египте

Общие интересов кайзера и Джеймса Симона не ограничивалась вопросами экономики и еврейства. Вильгельм II с большим энтузиазмом занимался проектом «Общества кайзера Вильгельма по развитию науки», на которое Симон выделил необычно крупную сумму в 100 тыс. рейхсмарок. Но в первую очередь они оба были страстными любителями античности. Симон выступал движущей силой Германского восточного общества, основанного под патронажем кайзера в 1898 году. Симон руководил обществом в тесном взаимодействии с директором берлинских музеев Вильгельмом фон Боде и финансировал многие направления его деятельности.

С 1911 года Симон также финансировал археологические раскопки в Египте, которые вёл Людвиг Борхардт на руинах столицы государства фараона Эхнатона в Амарне, в 300 км к югу от Каира. Археологическая кампания дала великолепные результаты. Среди многочисленных находок оказались гипсовые скульптурные портреты членов семьи Эхнатона и раскрашенный скульптурный бюст из известняка его главной жены Нефертити в необыкновенно хорошем состоянии. Симон единолично финансировал экспедицию и как частное лицо заключил с египетским правительством договор о том, что германская доля находок перейдёт в его личную собственность.

Личная коллекция

Свою виллу в Тиргартене Симон заранее переоборудовал под частный музей. Частные коллекции произведений искусства в Германии при Вильгельме II придавали их владельцам значимости в глазах общественности и повод заявить о ней, и многие нувориши эпохи грюндерства пользовались этим. Но в случае с Симоном всё выглядело иначе. Он увлёкся коллекционированием ещё в юности. В 34 года он приобрёл своего первого рембрандта. После 1890 года, когда Симон стал старшим партнёром в семейной компании, у него появилась возможность тратить на искусство значительно больше средств. Скорее всего, страстное увлечение древним искусством позволяло Симону отвлечься от монотонной работы, компенсировало его нереализованное желание получить гуманитарное образование.

С середины 1880 годов в формировании ценной коллекции Симон пользовался консультациями Вильгельма фон Боде. Боде сыграл выдающуюся роль в развитии музейного дела в Берлине. Своими профессиональными советами он способствовал созданию и целенаправленному развитию многих частных коллекций в Берлине, возможно, надеясь, что впоследствии государственные собрания, которыми он руководил, пополнятся произведениями искусства, переданными в дар частными любителями искусства.

Симон первым из берлинских коллекционеров занялся составлением систематических коллекций не только живописи и скульптуры, но и других видов искусства. Больше всего его интересовало итальянское Возрождение. Под руководством Боде, консультировавшего Симона в течение почти 20 лет, Симон собрал обширную коллекцию, состоявшую из полотен, скульптур, предметов мебели и монет XV—XVII веков, образцовую даже по мнению музейных работников. Экспозиция частного музея на вилле Симона была доступна для осмотра по предварительной договорённости.

В дар музеям

В 1900 году Симон передал в дар государству свою коллекцию ренессансного искусства под проект возводившегося нового музея. Открывшийся в 1904 году Музей кайзера Фридриха получил поддержку кайзера как символ престижа Пруссии, в настоящее время носит имя Вильгельма Боде, который отдал своему детищу несколько лет жизни. Будучи коллекционером и патриотом Пруссии, Симон посчитал, что тоже должен внести свой вклад в дело. Его коллекция великолепно дополнила имевшиеся музейные фонды, занимала отдельный «Зал Симона» и демонстрировалась точно в таком же виде, как и в его доме. Боде поддержал Симона и согласился с ним в том, что предметы искусства разных категорий соединившись вместе создали стилистически верное и выразительное общее впечатление. Этот подход Боде применил во всей музейной экспозиции. Спустя век, открывшийся осенью 2006 года после длительного капитального ремонта Музей Боде сохранил в экспозиции основную идею своего основателя, но уже в менее категоричной форме, Bode mild, как говорят в руководстве музея.

Расставшись со своим собранием искусства Ренессанса, Симон взялся за вторую коллекцию. Её ядро составили деревянная скульптура Позднего Средневековья из Германии и Нидерландов, а также старинная мебель, настенные ковры, картины и произведения прикладного искусства из Германии, Франции и Испании. Коллекция состояла из 350 предметов. Симон, хорошо изучивший экспозиции на Музейном острове, очевидно с самого начала подбирал в коллекцию предметы искусства, которые бы с толком дополнили имеющиеся музейные фонды. С началом Первой мировой войны он передал коллекцию в дар берлинским музеям. Много лет Симон также занимался коллекциями немецкого народного искусства, Монетного кабинета и отделов искусства Древнего Египта и Передней Азии. К передаче в дар произведений искусства Симон всегда подходил рационально и систематически, с учётом конкретной ситуации в каждом из музеев.

По окончании раскопок в Египте в 1913 году бюст Нефертити и другие находки из Амарны заняли своё место в частной коллекции Симона на его вилле, рядом с другим выдающимся экспонатом — приобретённой в 1905 году в Каире головы царицы Тейе, матери Эхнатона. Многочисленные гости вслед за Вильгельмом II восхищались новыми экспонатами. Первую копию бюста Нефертити Симон вручил кайзеру в октябре 1913 года. Вслед за этим он передал в дар берлинским музеям большую часть своих фондов, а в 1920 году — уже ставшие всемирно известными экспонаты из Египта. В честь Симона к его 80-летию в Амарнском зале Нового музея была установлена большая памятная надпись. В последний раз Симон проявил себя в общественной жизни, отправив письмо прусскому министру по делам культов, в котором ходатайствовал о возвращении бюста Нефертити в Египет.

С приходом к власти национал-социалистов памятная надпись в Новом музее была удалена, как и все прочие указания на участие Симона в создании музейных коллекций. В настоящее время о меценате напоминает бронзовый бюст и мемориальная доска.

См. также

• Галерея Джеймса Симона

Литература

• Hans-Georg Wormit: James Simon als Mäzen der Berliner Museen. In: Jahrbuch der Stiftung Preußischer Kulturbesitz 2, 1963, S. 191—199
• Ernst Feder: James Simon. Industrialist, Art Collector, Philanthropist. In: Leo Baeck Institute Year Book 10, 1965, S. 3-23
• Olaf Matthes: James Simon. Mäzen im Wilhelminischen Zeitalter. Bostelmann & Siebenhaar (Reihe Bürgerlichkeit, Wertewandel, Mäzenatentum, Bd. 5), Berlin 2000, ISBN 3-934189-25-3
• Peter-Klaus Schuster (Hrsg.): James Simon, Sammler und Mäzen für die Staatlichen Museen zu Berlin, anlässlich des 150. Geburtstages von James Simon. Berlin 2001, ISBN 3-88609-190-2
• Bernd Schultz (Hrsg.): James Simon — Philanthrop und Kunstmäzen. Prestel, München 2006, ISBN 3-7913-3759-9
• Dietmar Strauch: James Simon. Der Mann, der Nofretete zur Berlinerin machte. Progris, Berlin 2010, ISBN 978-3-88777-018-1
• Olaf Matthes: James Simon. Die Kunst des sinnvollen Gebens. Hentrich & Hentrich, Berlin 2011, ISBN 978-3-942271-35-6

Ссылки

• [james-simon-stiftung.de/ Фонд Джеймса Симона]
• [www.spiegel.de/kultur/gesellschaft/der-maezen-james-simon-verschenkte-nofretete-ans-neue-museum-in-berlin-a-870716.html Spiegel: «Человек, подаривший Нефертити»  (нем.)]

Отрывок, характеризующий Симон, Джеймс

– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.