Стаксель

Стаксель (нем. stagsegel, «штаговый парус») — треугольный парус. Ставится передней шкаториной на штаг — снасти стоячего такелажа судна, поддерживающего мачту спереди. В общем случае — треугольный косой парус, поднимаемый по штагу между мачтами или впереди фок-мачты. Сходный по виду и назначению парус, поднимаемый по лееру на бушприте, называется кливером.

Отличие между стакселем и кливером, как правило, в расположении нижней шкаторины. Если нижняя шкаторина переднего треугольного паруса расположена над палубой — это стаксель. Если нижняя шкаторина расположена над бушпритом — это кливер.

Названия по месту на судне

апсель крюйс-стень-стаксель крюйс-брам-стень-стаксель крюйс-бом-брам-стень-стаксель крюйс-трюм-стень-стаксель грота-стаксель грот-стень-стаксель грот-брам-стень-стаксель грот-бом-брам-стень-стаксель грот-трюм-стень-стаксель фока-стаксель фор-стень-стаксель кливер бом-кливер летучий кливер

В современной яхтенной традиции

В случае современных парусных яхт с бермудским вооружением, стакселем называют основной из передних косых парусов, ставящийся на грота-штаге.

В случае постановки нескольких передних косых парусов (в современной яхтенной традиции) первый от мачты именуется стакселем, следующие в нос от него — кливерами (англ. Jib).

На курсе фордевинд одновременно могут ставиться два стакселя-«близнеца» на разных бортах. Такая постановка стакселей является альтернативой спинакеру или генакеру.

Снасти, относящиеся к стакселю

Стаксель-леер — туго вытянутая снасть, на которой поднимается стаксель. Стаксель-нирал — снасть для спуска стакселя. Стаксель-фал  — снасть для поднимания стакселя.

Происхождение термина

Термин «стаксель» произошёл от нем. Stagsegel, в буквальном переводе означающего «штаговый парус». При работе с большим косым парусом, поставленным на мачте, работает в режиме предкрылка, увеличивая подъёмную силу основного паруса за счёт ускорения потока на внешней поверхности.

Подвиды по величине

В зависимости от величины нижней шкаторины и положения шкотового угла стаксель может разделяться на подвиды, начиная от ричера и заканчивая летучкой. Генуэзским, или генуей (англ. Genoa jib), как правило, называется стаксель, задняя кромка которого заходит за диаметраль мачты. Кроме того, стаксели в зависимости от площади разбиваются по номерам. Самый маленький стаксель — штормовой (на яхтенном жаргоне — «носовой платок»). И по номерам от генуэзского — самого большого, далее № 1, 2, 3 и т. д. до штормового — самого маленького.

Принята также система обозначений стакселей в процентах. Передний треугольник (треугольник между диаметралью мачты и штагом) принимается за 100 %. Тогда говорят, например, «140-процентная генуя», или «рабочий стаксель 85%». По этой системе генуя определяется как стаксель свыше 100 %.

Некоторые специальные разновидности

Дрифтер

Дрифтер — большой стаксель для лавировки в слабый (до 2 баллов) ветер.

Литература

• Стаксель // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Стаксель

Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.