Хилл, Джордж Рой

Джордж Рой Хилл
George Roy Hill
Дата рождения:	20 декабря 1921(1921-12-20)
Место рождения:	Миннеаполис, Миннесота, США
Дата смерти:	27 декабря 2002(2002-12-27) (81 год)
Место смерти:	Нью-Йорк, США
Гражданство:	США США
Профессия:	кинорежиссёр
Карьера:	1948 — 1988
Награды:	«Оскар» (1974) BAFTA (1971)

Джордж Рой Хилл (англ. George Roy Hill, 20 декабря 1921, Миннеаполис, Миннесота — 27 декабря 2002, Нью-Йорк) — американский кинорежиссёр.

Биография

В молодости Джордж Рой Хилл изучал музыку в Йельском университете и Тринити-колледже в Дублине. В годы второй мировой войны служил в авиации, был пилотом, участвовал в военных действиях. Как актёр он играл в ирландских и американских театрах, с 1948 года работал театральным режиссёром. С началом корейской войны Джордж вновь в военной авиации. Демобилизовавшись, Хилл писал пьесы для телевидения и театра, режиссировал телешоу, преподавал искусство драмы в Йеле. Большого успеха он добился, поставив на Бродвее пьесу Томаса Вулфа «Взгляни на свой дом, ангел» (Look Homeward, Angel).

В 1962 году состоялся дебют режиссёра в кино. Его первый фильм «Период привыкания» (Period of Adjustment, 1962) по пьесе Т. Уильямса стал дебютом и для Джейн Фонды. Этот фильм как и его вторая картина по пьесе Лилиан Хеллман «Игрушки на чердаке» (Toys in the Attic, 1963) не вызвали особого интереса критиков и публики. Комедия «Мир Генри Ориента» (The World of Henry Orient, 1964) про эксцентричного пианиста (Питер Селлерс) была признана более удачной. Но блокбастер «Гавайи» (Hawaii, 1966) по бестселлеру Джеймса Митченера оказался неинтересным. В 1967 году Хилл поставил неплохой ретро-мюзикл «Весьма современная Милли» (Thoroughly Modern Millie) с Джули Эндрюс и блестящими танцевальными номерами, но и этот фильм не снискал лавров.

Однако вестерн «Буч Кэссиди и Санденс Кид» (Butch Cassidy and the Sundance Kid, 1969) принес Хиллу мировую славу. В традиционные жанровые атрибуты режиссёр внес глубину и искренность чувств молодёжной контркультуры и изящество европейского киноавангарда. Большой успех ждал и комедию «Афера» (The Sting, 1973), удостоенную семи премий «Оскар». Регтаймы Скотта Джоплина и легкий юмор пронизал всю эту историю из жизни картежных шулеров и ипподромных мошенников. Как и в предыдущем фильме, незаурядный дуэт Роберта Редфорда и Пола Ньюмана обеспечил блестящий результат.

На фоне этих двух картин сатирическая фантазия «Бойня номер пять» (Slaughterhouse-Five, 1972), трагикомедия из жизни первых лётчиков «Великий Уолдо Пеппер» (The Great Waldo Pepper, 1975) и комедия о хоккее «Щелчок» (Slap Shot, 1977) выглядят бледнее, хотя в них немало ярких эпизодов. После милого, но поверхностного «Маленького любовного романа» (A Little Romance, 1979) Хилл снял неровную «черную комедию» «Мир по Гарпу» (The World according to Garp) по бестселлеру Джона Ирвинга, а также шпионскую драму «Маленькая барабанщица» (The Little Drummer Girl) с Дайан Китон. Последний фильм режиссёра «Забавная ферма» (Funny Farm, 1988) прошёл и вовсе незамеченным. В последние годы Хилл страдал болезнью Паркинсона.

Фильмография

• 1962 — Период привыкания / Period of Adjustment
• 1963 — Игрушки на чердаке / Toys in the Attic
• 1962 — Мир Генри Ориента / The World of Henry Orient
• 1966 — Гавайи / Hawaii
• 1967 — Весьма современная Милли / Thoroughly Modern Millie
• 1969 — Бутч Кэссиди и Санденс Кид / Butch Cassidy and the Sundance Kid
• 1972 — Бойня номер пять / Slaughterhouse-Five — Приз жюри Каннского кинофестиваля
• 1973 — Афера / The Sting — премия «Оскар» за лучшую режиссуру и лучший фильм года
• 1975 — Великий Уолдо Пеппер / The Great Waldo Pepper
• 1977 — Щелчок / Slap Shot
• 1979 — Маленький роман / A Little Romance
• 1982 — Мир по Гарпу / The World According to Garp
• 1984 — Маленькая барабанщица / The Little Drummer Girl
• 1988 — Забавная ферма / Funny Farm

Отрывок, характеризующий Хилл, Джордж Рой

Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.