Хиндасвинт

Хиндасвинт готск. 𐌺𐌹𐌽𐌸𐌰𐍃𐍅𐌹𐌽𐌸𐍃 (Kinþaswinþs), лат. Chindasvinthus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Гравюра XVIII века</td></tr>
король вестготов
642 — 653
Предшественник:	Тульга
Преемник:	Реккесвинт
Вероисповедание:	христианство основанное на Никейском Символе веры
Рождение:	563(0563)
Смерть:	653(0653) Толедо
Супруга:	Рикиберга

Хиндасвинт (ошибочно: Чиндасвинд) — король вестготов, правил в 642—653 годах.

Вступление на престол

Хиндасвинт, посланный во главе войска сражаться с басками, пользуясь слабостью короля поднял мятеж против Тульги, и 16 апреля 642 года в Пампльеге на собрании местной знати и народа был провозглашён королём. Затем он двинулся на Толедо, по пути пополняя свою армию новыми приверженцами, и после устранения Тульги (то ли постриженного в монахи, то ли умершего от болезни) захватил трон. 30 апреля 642 Хиндасвинт уже официально был провозглашён королём советом знати и епископами, согласно 75-у канону, принятому на IV Толедском соборе, о выборности короля.

Воцарение Хиндасвинта, по-видимому, не сразу было принято всеми. Возможно, что особенно значительное сопротивление он встретил на юге Испании. Но и там он скоро одержал победу, свидетельством которой стала чеканка в Мериде монеты с легендой VICTOR («Победа»). В том же 642 году южный магнат Оппила по поручению короля уже участвовал в войне с васконами. Как бы ни была скоротечна гражданская война, она создала обстановку нестабильности. Этим и воспользовались васконы, с которыми сражался Оппила и, вероятно, другие военачальники Хиндасвинта. Участились и разбои, с которыми также пришлось бороться Хиндасвинту.

Борьба со знатью

Если мятежники, приведшие к воцарению 79-летнего Хиндасвинта полагали, что он будет для них удобен, то они сильно ошибались. Ни один другой вестготский король не боролся со знатью так беспощадно, как этот старик. Франкский хронист Фредегар говорит о желании короля навсегда покончить с мятежами знати:

«Чтобы быть уверенным в своей власти над Испанией и зная готское пристрастие свергать своих королей (из-за чего он и сам был часто вовлечен в заговоры), он приказал убить одного за другим всех тех, о которых он знал, что они были причастны к восстаниям против королей, которые были свергнуты. Других он отправил в ссылку и раздал их жен, дочерей и наследственные владения своим приближенным. История гласит, что для подавления этих преступных склонностей, он осудил на казнь двести готских вождей и пятьсот человек более низкого ранга; и до тех пор, пока он не стал уверенным, что смирил эту болезнь, он не прекращал казни тех, кого подозревал. Хиндасвинт сделал так, что готы никогда больше не отваживались устроить против него какой-либо заговор, наподобие тех, которые они составляли при его предшественниках».

Своими главными противниками Хиндасвинт считал старую вестготскую знать. Он стремился нанести ей как можно больше чувствительных ударов, и не допустить создания относительно устойчивых оппозиционных группировок в её среде. Одной из мер, направленных на достижение такой цели, было резкое ограничение приданого: оно не должно было превышать 1000 солидов, 10 рабов и 10 рабынь, а также 10 коней. Целью репрессий было, конечно, укрепление положения короля и недопущение заговоров и мятежей. Но это была не единственная цель. Большое внимание уделялось конфискациям. Даже если король оставлял такому «преступнику» жизнь, тот подвергался ослеплению, а почти всё его имущество переходило королю. С помощью этих репрессий король укреплял своё экономическое положение и получал средства для вознаграждения своих сторонников. Суммы, вырученные в результате карательной деятельности, были, по-видимому, довольно внушительные. Во всяком случае было не только преодолено постоянное ухудшение вестготской монеты, но она стала снова полноценной, возвращаясь к нормам Леовигильда (568—586).

Сверх того, Хиндасвинт стремился к фундаментальному преобразованию руководящей прослойки страны. Прежде независимое дворянство подлежало замене служилым дворянством, придворной знатью (officium palatinum), во всём благодарной королю и связанной особой клятвой верности, а также всегда и всюду сопровождающей особу монарха. Получение этими людьми также жён и дочерей тех, кого казнили или изгнали, соединяло создаваемую Хиндасвинтом новую знать со старой. В эту группу он без колебаний включал и своих рабов, занимавших относительно высокие должности при дворе. Многие представители старых аристократических родов бежали из страны, другие переходили в духовное сословие. Перераспределение владений конфискациями вызывало тяжелые потрясения экономики.

Для легализации своих репрессий Хиндасвинт издал специальный закон (643), карающий тех, кто выступает против государя, народа и родины. В число преступников включались как мятежники, так и беглецы в чужие страны. Закон имел и обратную силу: его действие распространялось и на время до воцарения Хиндасвинта. Закон в какой-то степени подвёл итог начальному этапу правления. Вероятно, к этому времени Хиндасвинт окончательно утвердил свою власть.

Хиндасвинт и Церковь

Как и предыдущие короли, Хиндасвинт стремился опереться на церковь. Как узурпатор, он пытался (и с успехом) использовать авторитет церкви для оправдания и обоснования своего захвата власти и самой власти. В то же время Хиндасвинт не допускал возвышения церкви над властью короля. Он даже издал закон, резко ограничивший право на церковное убежище. Так, убийца подлежал каре, даже если сумел укрыться в церкви. Церковь вообще была для короля только одним, хотя и весьма важным, орудием его власти. Король не колебался вмешиваться в её дела. Когда умер (646) толедский митрополит Евгений I, король обратился с письмом к севильскому епископу Браулиону с пожеланием, чтобы тот отпустил своего архидиакона Евгения для занятия толедской кафедры. Браулион был самым авторитетным клириком королевства и активным сторонником Хиндасвинта, но сам он уже был слишком стар и полуслеп, и не мог сам занять пост митрополита столицы. Хиндасвинт рассчитывал на его ближайшего помощника, уверенный, что тот всегда поддержит короля. Браулион попытался было не отпустить в Толедо своего верного помощника, но король настоял на своем, дав ясно понять, что пожелание короля — приказ.

VII Толедский собор

Венцом этой деятельности короля должен был стать очередной общегосударственный собор. Седьмой Толедский собор был созван 18 ноября 646 года.

«Хиндасвинт издал указ, приказав собрать в городе Толедо собор из тридцати епископов, сопровождаемых клириками, или викариев епископов, если последние из-за усталости или слабости здоровья не смогли там присутствовать, а вместе с ними из ряда придворных, заслуживших право быть избранными для участия в соборе, а также расторопными нотариями, чьи услуги требовались для чтения документов и ведения записей, чтобы отпраздновать пятый год его правления»

.

На этом соборе впервые были полноправными участниками, а не только наблюдателями, и светские чины его двора. Это ещё увеличило роль собора как высокой политической инстанции, занявшей своё место в системе управления государством. Хотя решения собора утверждались королём, само принятие церковным собором решений по светским вопросам ставило соборы почти на равную ступень с монархом. Отношения между ним и церковью определялись конкретной ситуацией и личными качествами государя, силой и крепостью его власти. При Хиндасвинте королевская власть была сильна, как никогда. Собор полностью оправдал надежды короля. Постановления собора шли в русле его политики, в значительной степени повторяя и даже усиливая королевские указы. Фактически повторяя суровый указ 643 года против мятежников и эмигрантов, соборное постановление прибавляло к светским наказаниям церковное: такой человек предавался анафеме и вплоть до своей смерти отлучался от церкви. И это правило было распространено на всех клириков, включая епископов. Именно этот первый канон и стал главным результатом деятельности собора. Собор также постановил, что всякая критика короля, откуда бы она ни исходила, в том числе и из церковной среды, является преступлением и наказывается конфискацией половины имущества. Решая, казалось бы, чисто внутрицерковные вопросы, на деле собор, однако, исходил из политических соображений. Так, резко выступая против плохо образованных монахов, собор озаботился не только распространением в монастырях церковной образованности, но и недопущением выступлений против власти «из-за плохого понимания христианских положений». Одно из соборных постановлений требовало, чтобы епископы мест, близких к Толедо, не меньше одного месяца в году проводили в столице, поскольку король хотел быть уверен в верности не только столицы, но и её ближайших окрестностей. Собор осудил «жадность» епископов Галисии, что указывает на ещё не укрепившуюся власть короля в этой области.

Несмотря на общегосударственный характер собора, на нём присутствовал лишь 41 епископ, причем всего два представителя Тарраконской Испании, и ни одного представителя Септимании. Может быть, это свидетельствует о существовании довольно сильной оппозиции Хиндасвинту среди церковной иерархии этих регионов, хотя никаких внешних признаков такой оппозиции не наблюдается.

Законодательная деятельность

Хиндасвинт развернул энергичную законодательную деятельность, имевшую своей целью полную реорганизацию юридической системы. С помощью Браулиона, епископа Сарагосы, он намеревался заново переработать свод законов. Это законодательство, получившее название Вестготская правда или Судебная книга (лат. Liber Iudiciorum) призвано было официально заменить «Бревиарий Алариха», используемый иберо-римским населением Вестготского государства, и Кодекс Леовигильда, применяемый для готов. Национальное право, таким образом, было заменено территориальным. Хиндасвинт стремился превратить всех жителей королевства в единую массу своих подданных, без различия их этнического происхождения. Одна юридическая система отныне стала действовать на всей территории Испании и Септимании. Недаром хронист пишет, что Хиндасвинт разрушил готов. Первоначальный вариант законов был уже обнародован на втором году правления Хиндасвинта, работа над ним продолжалась на протяжении всего правления этого короля, однако так и не была завершена при его жизни. Окончательный вариант этого свода законов был обнародован его сыном Реккесвинтом в 654 году.

Законы Хиндасвинта охватывали все стороны экономической и общественной жизни страны, а также внешнеполитических дел и как нельзя лучше характеризовали образ действий и цели короля. Смертная казнь и конфискация имущества предусматривались не только за антигосударственные происки, а уже только враждебные намерения были наказуемы; планирование классифицировалось как само действие. Даже если приговоренный к смерти был помилован, он подлежал обязательному ослеплению. Аристократия и духовенство должны были придерживаться данного законодательства даже после смерти Хиндасвинта и ни в коем случае не амнистировать врагов государства. Дарения церкви, а также друзьям и членам семьи короля надежно были защищены от возможных будущих конфискаций. Предусмотрены были жесткие наказания для доносчиков, которые сознательно выдвигали лживые обвинения. Хиндасвинт в какой-то степени встал на защиту низших слоёв населения, он запретил господам самовольно убивать своих рабов. Ничего не известно из законов, касающихся евреев, если они вообще эти законы были.

Назначение соправителем сына Реккесвинта

Все эти меры по укреплению королевской власти Хиндасвинт проводил в целях закрепить за своим потомством вестготский престол, отменив тем самым право выбора короля, утверждённое на IV Толедском соборе. Чтобы гарантировать наследование ему своим сыном Реккесвинтом, он объявил его 20 января 649 года своим соправителем. Формальным поводом для этого послужило письмо все того же Браулиона, который от своего имени и от имени другого епископа Евтропия (место епископства Евтропия неизвестно) и светского деятеля Цельза (возможно, он был герцогом Тарраконской Испании) просил Хиндасвинта приобщить к трону Реккесвинта. Король с удовольствием исполнил эту просьбу и, пожалуй, передал ему в течение следующих лет все основные правительственные дела, так как сам он приближался уже к девяностому году жизни. Подобная политика встретила полное одобрение влиятельных церковных кругов, опасавшихся возникновения новых беспорядков и войн в отсутствие законного и сильного наследника.

Просветительная и благотворительная деятельность Хиндасвинта

Заботился Хиндасвинт и о просвещении; он даже «послал епископа Сарагосы Тайона, человека ученого и дружного с литературой и писаниями, чтобы тот по его просьбе привез по морю из Рима недостающие книги на темы нравственности и философии». Несмотря на свою непримиримую политику, Хиндасвинт помнится в анналах Церкви, которой он пожертвовал много земли и сделал ряд привилегий, как большой благодетель. Кажется, на последних годах своей жизни Хиндасвинт занялся актами благочестия и благотворительности. Он основал монастырь Святого Романа в Сан-Роман-де-Орниха (провинция Вальядолид), где он похоронил свою жену Реккибергу и где надеялся быть похороненным сам. Однако Евгений Толедский в своей эпитафии характеризует Хиндасвинта «нечестивым, несправедливым, и безнравственным» правителем.

Хиндасвинт правил единолично 6 лет, 8 месяцев и 11 дней, и совместно со своим сыном Реккесвинтом правил 4 года, 8 месяцев и 11 дней. Скончался он 30 сентября 653 года в возрасте, по словам Фредегара, 90 лет. Перед смертью он сам на себя наложил епитимью и произвёл большую раздачу милостыни из своих личных средств.

Семья

• Реккиберга
  • Реккесвинт, старший сын короля, его соправитель и наследник.
  • Теодофред, герцог Кордовы, который сочетается браком с Рекилоной. Их сын Родерих стал королём в 710 году, но уже в следующем году пал в борьбе с мусульманами.

Некоторые историки считают сыном Хиндасвинта также Фавилу. Однако более достоверным является, вероятно, предположение, что Фавила был сыном Теодофреда и, следовательно, внуком Хиндасвинта.

Хиндасвинт отдал в жены беженцу из Византии по имени Ардабаст свою племянницу. Сын этой пары Эрвиг в 680 году сам стал королём вестготов.

Династия королей вестготов
Предшественник: Тульга	король вестготов 642—653	Преемник: Реккесвинт

Ссылки

• [fmg.ac/Projects/MedLands/VANDALS,%20SUEVI,%20VISIGOTHS.htm#_Toc179360442 Foundation for Medieval Genealogy. Хиндасвинт]
• [www.manfred-hiebl.de/mittelalter-genealogie/_voelkerwanderung/c/chindaswinth_westgoten_koenig_653/chindaswinth_westgoten_koenig_653.html Genealogie Mittelalter. Хиндасвинт]
• [www.maravedis.net/visigodos_chindasvinto.html Монеты Хиндасвинта]

Литература

• [www.vostlit.info/Texts/rus9/Chron_vest_kor/frametext.htm Хроника вестготских королей // Опыт тысячелетия. Средние века и эпоха Возрождения: быт, нравы, идеалы] / Сост. М. Тимофеев, В. Дряхлов, Олег Кудрявцев, И. Дворецкая, С. Крыкин. — М.: Юристъ, 1996. — 576 с. — 5000 экз. — ISBN 5-7357-0043-X.
• Фредегар. [www.vostlit.info/Texts/rus4/Fredegar/frametext.htm Хроника, кн. IV] / / The Fourth Book of the Cronicle of Fredegar with its continuations. — London: Thomas Nelson and Sons Ltd, 1960.
• [www.vostlit.info/Texts/rus5/Mosarab/frametext.htm Мосарабская (Мозарабская) хроника 754 г.]// Wolf, Kenneth Baxter. [books.google.com/books?id=5B05kwHFOnMC&printsec=frontcover&dq=isbn:0853235546&hl=ru#PPP1,M1 Conquerors and Chroniclers of Early Medieval Spain]. — Liverpool University Press, 1999. — ISBN 0-85323-554-6.
• Клауде Дитрих. История вестготов / Перевод с немецкого. — СПб.: Издательская группа «Евразия», 2002. — 288 с. — 2 000 экз. — ISBN 5-8071-0115-4.
• Циркин Ю. Б. Античные и раннесредневековые источники по истории Испании. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ; Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006. — 360 с. — 1000 экз. — ISBN 5-8465-0516-3, ISBN 5-288-04094-X.
• Циркин Ю. Б. Испания от античности к средневековью. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ; Нестор-История, 2010. — 456 с. — 700 экз. — ISBN 978-5-98187-528-1.
• [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/5.htm Западная Европа]. // [replay.waybackmachine.org/20080511203747/www.genealogia.ru/projects/lib/catalog/rulers/0.htm Правители Мира. Хронологическо-генеалогические таблицы по всемирной истории в 4 тт.] / Автор-составитель В. В. Эрлихман. — Т. 2.
• Альтамира-и-Кревеа Р. История средневековой Испании. — СПб, 2003

Отрывок, характеризующий Хиндасвинт

Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.