Анисимов, Юлиан Павлович

Юлиан Павлович Анисимов (9(21) июня 1886, Москва―11 мая 1940) ― поэт Серебряного века, переводчик, искусствовед.

Биография

Родился в семье военного инженера, по материнской линии внук историка-слависта А. Ф. Гильфердинга. Прадед был директором дипломатической канцелярии при наместнике Царства Польского. Крещён в Елоховском Богоявленском соборе.

Первоначальное образование получил домашнее, затем окончил 6 классов гимназии. В 1907 году на средства отца поехал в Париж, Италию, посещал лекции в Сорбонне, брал уроки живописи у Анри Матисса. Вернувшись в Россию, в 1910 году поступил в Строгановское училище, но долго не мог учиться из-за открывшегося туберкулёза.

В 1911 году женился на поэтессе и переводчице Вере Оскаровне Станевич (1890—1967), активном члене мусагетовского кружка, впоследствии руководителя антропософских групп, переводчице Шарлотты Бронте, Герберта Уэллса, А. Конан-Дойла, Джека Лондона, Жюль Верна («Таинственный остров»), Э. М. Ремарка («Чёрный обелиск») и др.

Организовал литературный кружок «Сердара», куда вошли Б. Л. Пастернак, С. Н. Дурылин, Б. А. Садовской, К. Г. Локс и другие.

Симпатизировал эсерам, в 1907, 1910 и 1911 гг. подвергался кратковременным арестам. В 1910—1911 гг. благодаря стараниям Ю. Анисимова организуется литературный кружок «Молодой Мусагет» (секретарь А. М. Кожебаткин), участники которого собирались в мастерской скульптора К. Ф. Крафта. Частыми гостями там были Пастернак и Цветаева.

Кружок создаёт издательство «Мусагет» (секретарь издательства В. Ф. Ахрамович (Ашмарин). Позже вместе с Б. Пастернаком, Н. Асеевым и С. Дурылиным Анисимов организовал издательство «Лирика». В апреле 1913 года выходит альманах «Лирика», где были опубликованы стихи Ю. Анисимова, Н. Асеева, С. Боброва, Б. Пастернака, С. Дурылина, С. Рубановича и В. Станевич.

Творчество

Под влиянием жены Веры Станевич Анисимов увлёкся антропософией, перевёл трактат Я. Бёме «О троякой жизни человека», несколько стихотворений немецкого поэта Х. Моргенштерна.

Подготовил к изданию книгу стихов «Ветер» (1916), но она так и не вышла. Вёрстка книги хранится в РГАЛИ.

Первая стихотворная публикация ― стихотворение «Стихи мои, нежные гости…» в «Современнике» (1912). Дальнейшие публикации в сборнике «Лирика» (1913), тогда же выходит первая книга «Обитель», проникнутая религиозным мироощущением и православной духовностью. В рецензии на книгу С. Бобров писал: «Внутреннюю жизнь книги составляет духовное смирение, религиозное приятие меча слез как бесценного и радостного Божьего дара». Тепло отнёсся к книге и Н. Асеев: «Верой спокойной и ясной веет от этих чистых стихов». В. Я. Брюсов, однако, встретил стихи с иронией.

Второй альманах «Лирики» предполагалось по предложению Анисимова посвятить немецкой поэзии, дав стихи Рильке, Р. Демеля, Р. Шаукаля, А. Момберта и других. Анисимов также намеревался выпустить в своём переводе книгу Рильке «Рассказы о Господе», сборник стихов Новалиса в переводе Г. Петникова и С. Боброва, книгу статей Б. Пастернака «Символизм и бессмертие». Ничего из задуманного осуществить не удалось. Анисимов лишь выпустил в своём переводе 24 стихотворения Рильке под названием «Книга часов» (часть «Часослова» Рильке). В предисловии Анисимов писал, что «отдает» свой переводческий труд «тем немногим, кто ценит Рильке не только как исключительного стихотворца и кто чувствует его значение для России». С. Н. Дурылин, откликнувшийся на книгу рецензией под псевдонимом Сергей Раевский, отметил: «Родная русская печаль и вера есть в стихах немецкого поэта, и оттого они дороги и милы, и близки».

В автобиографической повести «Охранная грамота» (1930) Б. Пастернак пишет, что это он познакомил Анисимова со стихами Рильке, которого Пастернак уже «предпочитал всем его современникам». Пастернак, по его словам, принес Анисимову книгу «Мне на праздник» («Mir zur Feier», 1899), подаренную некогда автором отцу Л. О. Пастернаку.

Товарищ Анисимова по поэтическому цеху иронизировал: «Сидя в изодранном кресле, Юлиан с карандашом в руках читал тоненькую книжечку в пестрой обложке и восхищался ею. То были стихотворения Рильке, потом его переводы из Рильке. (…) Юлиан любил Рильке, и мне кажется, удачно переводил его. Слушая эти переводы, я думал: „Еще одно усилие, и ты при помощи Рильке станешь настоящим поэтом“. Но этого не случилось, и так было суждено».

В 1926 году выходит третья книга стихов Ю. Анисимова «Земляное» с иллюстрированной обложкой Л. Бруни, в которой преобладают образы природы, ирония над новой жизнью и попытка определить судьбу своего поколения.

В дальнейшем занимался переводами, перевёл «Отелло» и «Венера и Адонис» Шекспира, написал искусствоведческие очерки о Ф. С. Рокотове и М. А. Врубеле.

В 1930-х годах переводил стихи американских негритянских поэтов (Лангстон Нужнес. Здравствуй, революция; «Африка в Америке: антология поэзии американских негров» и др.). Примером переводов Ю. Анисимова в 1930-е годы может служить стихотворение Лэнгстона Хьюза «Баллада о Ленине»

Русский товарищ Ленин, Одет в гранит гробовой: Подвинься, товарищ Ленин, Я лягу рядом с тобой. Иван я ― русский крестьянин, Навозом покрыт сапог. Мы вместе боролись, Ленин. Я выполнил все, что мог.

— [www.oldgazette.ru/lib/revlit/011.html Лэнгстон Хьюз. Баллада о Ленине// Интернациональная литература, №1, 1936, с. 27]

Современники о Юлиане Анисимове

Стихи Анисимову посвящали Б. Пастернак, С. Бобров. Сам Анисимов посвящал стихи композитору Б. Красину, ботанику Ф. Ненюкову, С. Дурылину, К. Локсу.

В автобиографическом очерке «Люди и положения» Б. Пастернак писал об Анисимове: «Хозяин, талантливейшее существо и человек большого вкуса, начитанный и образованный, говоривший на нескольких иностранных языках свободно, как по- русски, сам воплощал собою поэзию в той степени, которая составляет очарование любительства и при которой трудно быть ещё вдобавок творчески сильною личностью, характером, из которого вырабатывается мастер. У нас были сходные интересы, общие любимцы. Он мне очень нравился».

Приятель Анисимова поэт С. П. Бобров так отзывался о нём:

«Однажды нам надоели проповеди немогузнайства и всякого „помилос-помилос-помилос“’а! Надоели всерьёз. С нами был милый и способный пьянчуга Юлиан Анисимов, которого мы звали „Разобранный Велосипед“, — он какой-то старой шваброй марал странные стишки о пантеистическом Христосике, а другой рукой жарил на полотне под некую смесь Сапунова с Матиссом. Юлиан готов был хихикать с нами насчёт всякого деревянного лампадочного масла, ибо он действительно любил поэзию, но у него были друзья, которые тянули его обратно на эту свалку елейной кислятины. Однажды мы его спросили просто в лоб — как насчет Игоря Северянина? Он не выдержал и изобразил на своей личике презренье. Всё было кончено. Мы ушли от него широкими шагами по Малой Молчановке, издеваясь и проклиная. Пришел некий вечер, и мы втроем основали ЦЕНТРИФУГУ».

В 1914 году после ссоры Анисимова с Пастернаком, когда первый назвал стихи второго «аптекарским диалектом», издательство распалось. Позже, в 1916 году Б. Пастернак писал С. Боброву: «Прежде меня задевало то, что Юлиан мне глаза колол „отдаленными догадками“ о том, что не еврей ли я, раз у меня падежи и предлоги хромают (будто мы только падежам и предлогам только шеи свертывали). Меня задевало это, мне этого хватало на цельное ощущение, я, т. ск., мог этим тешиться (ты поймешь). Теперь бы мне этих догадок на рыжок не стало. Теперь, случись опять Юлиан с такой догадливостью, я бы ему предложил мои вещи на русский с моего собственного перевести».

После 1917 года Анисимов служил во Всероссийской коллегии по делам музеев при Наркомпросе, член коллегии подотдела провинциальной охраны Музейного отдела Главнауки Наркомпроса, (1918—1927), член комиссии по организации усадебных музеев (1919—1924), , участвовал в создании музеев в Останкине, Архангельском, Ольгове, служил одним из хранителей Третьяковской галереи (1919—1931). Со второй половины 1920-х гг. сотрудник московской секции ГАИМК, сотрудник Академии истории материальной культуры. Жил на Малой Молчановке, дом 6, затем в Мёртвом переулке.

Творческое наследие Юлиана Анисимова хранится в ИМЛИ и РГАЛИ.

Книги

• Обитель. Стихи. ― М., Альциона. 1913. С. 92
• Рильке Р. М. Книга часов. В переложении Ю. А. ― М., 1913
• Земляное. Стихи, М., 1926
• Ленгстон Хьюз. Здравствуй, революция! Сборник стихов. Сост. и переводы Ю. Анисимова. М., Гос. изд-во худ. лит-ры. ― М. 1933. С. 103
• Африка в Америке: антология поэзии американских негров. Сост. и переводы Ю. Анисимова. Под ред. С. Динамова. Худ. Л. Эппле. ― М., ГИХЛ, 1933. С. 107

Литература

• Писатели современной эпохи, т. I, М., 1928
• Машковцев Н. Г. Некролог // Искусство. 1940. № 4
• Пастернак Б. Л. Воздушные пути. М., 1982
• Пастернак Б. Избранное: В 2 т. / Сост., подг. текста и ком. Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака. М., 1985. Т. 2: Проза. Стихотворения. С. 245. ― Художественная литература, 1985
• Пастернак Б. Л. Охранная грамота // Собр. соч.: В 5 т. М., 1991. Т. 4.
• Гельперин Ю. М. Ю. П. Анисимов// Русские писатели, 1800—1917. Т. 1. М., Советская энциклопедия. 1989. С. 672. С. 76-77
• Две судьбы: (Б. Л. Пастернак и С. Н. Дурылин. Переписка) // Встречи с прошлым. М., 1990. Вып. 7
• Дурылин С. Н. В своем углу. Составление и примечания В. Н. Тороповой. Предисловие Г. Е. Померанцевой. М., Молодая гвардия, 2006, 880 стр. (Библиотека мемуаров)
• Локс К. Повесть об одном десятилетии (1907—1917) // Минувшее. М.; СПб., 1994. Вып. 15
• Сарабьянов А. Д. Анисимов Юлиан Павлович // Энциклопедия русского авангарда: Изобразительное искусство. Архитектура / Авторы-составители В. И. Ракитин, А. Д. Сарабьянов; Научный редактор А. Д. Сарабьянов. — М.: RA, Global Expert & Service Team, 2013. — Т. I: Биографии. А—К. — С. 19. — ISBN 978-5-902801-10-8.

Ссылки

• [slova.org.ru/anisimov/index/ Юлиан Анисимов. Стихи // Серебряный век]
• [www.vekperevoda.com/1855/anisimov.htm Переводы Юлиана Анисимова]
• [www.poetry-classic.ru/anisimov.html Стихи Юлиана Анисимова]

Отрывок, характеризующий Анисимов, Юлиан Павлович

Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий.
Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.
С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по новому подвертки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят!.. – по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели и хмурились.
Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1 го батальона и ждал. «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Еще! Попало… Он остановился и поглядел на ряды. „Нет, перенесло. А вот это попало“. И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи.
Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2 го батальона.
– Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.
– Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.
– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
«Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.
– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.
Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.