Бек, Гленн

Гленн Бек
Glenn Beck
Бек на Time 100 Gala, 4 Мая, 2010
Имя при рождении:	Гленн Ли Бек
Род деятельности:	политик, радио- и телеведущий, общественный деятель
Дата рождения:	10 февраля 1964(1964-02-10) (60 лет)
Место рождения:	Эверетт, Вашингтон, США
Гражданство:	США США
Отец:	Уильям Бек
Мать:	Мэри Бек
Супруга:	Клэр (1983–1994), Таня (1999–текущий)
Дети:	Мэри, Ханна (от первого брака); Раф, Шайенн (от второго брака)
Сайт:	[www.glennbeck.com/ nnbeck.com]

Гленн Ли Бек (англ. Glenn Lee Beck; род. 10 февраля 1964, Эверетт, Вашингтон, США) — американский консерватор, журналист, радио и телеведущий, политический комментатор, писатель, предприниматель. На данный момент является ведущим программы The Glenn Beck Program на радиостанции Premiere Radio Networks. Известен своими консервативными взглядами и резкой критикой в адрес президента США Барака Обамы.

Биография

Гленн Бек родился в городе Эверетт (штат Вашингтон). Был воспитан в духе католицизма. Свою первую работу на радио он заполучил, победив в местном конкурсе, таким образом став диджеем на радиостанции своего города в возрасте 13 лет. После смерти матери, Бек, со своей старшей сестрой, переехал в другой город штата — Беллингхэм, где прошёл обучение в высшей школе Sehome High School, которую окончил в июне 1982.

В 18 лет переселился в город Прово (штат Юта), где некоторое время проработал на радиостанции KXRK, но спустя 6 месяцев, чувствуя себя «не в своей тарелке», Бек покинул это место, устроившись на радиостанцию WPGC города Вашингтон, столицы США.

Политические взгляды

Сам Гленн Бек характеризует себя как консерватора с либертарианским уклоном. Главными ценностями для него являются: частная благотворительность, право на жизнь, свободу вероисповедания, ограниченное в своих полномочиях правительство, и семья, стоящая в основе общества. Бек придерживается идеи низкого национального долга. Также он выступает в поддержку права на индивидуальное хранение оружия и против его контроля.

Гленн Бек не видит каких-либо доказательств того, что человеческая деятельность является причиной глобального потепления. Рассматривал Акт об американской чистой энергии и безопасности как форму перераспределения богатства, также продвигал петицию для отмены Киотского протокола.

Долго время придерживался в вопросе прав американского ЛГБТ сообщества позиций социал-либерализма/классического либертарианства, вместе с тем не считая однополые браки возможной угрозой стране. В 2013 году Бекк поддержал их легализацию и охарактеризовал российские антигейские законы как «гетеро-фашизм».

Несмотря на негативное отношение к нелегальной иммиграции, Гленн Бек летом 2014 года объявил, что его фонд «Mercury One» приложит усилия для обеспечения едой и облегчения жизни детей-мигрантов. Этот поступок был высоко оценен сторонниками прав иммигрантов и свободной миграции, но встретил сильное неодобрение от сторонников журналиста.

Отношение к прогрессивизму

"В чём разница между коммунизмом или социализмом и прогрессивизмом? Революция или эволюция? Одному нужно оружие, а другой медленно разъедает." — Из основного доклада Гленна Бека на CPAC в 2010 году

Во время своего выступления в феврале 2010 года на конференции консервативного политического действия (CPAC) Бек начертал слово «прогрессивизм» на доске и провозгласил: «Это болезнь в Америке», позже добавив: «прогрессивизм — это рак в Америке, пожирающий нашу конституцию!» По версии Бека, прогрессивистские идеи Джона Дьюи, Герберта Кроли и Уолтера Липпмана повлияли на президентов Теодора Рузвельта и Вудро Вильсона и в итоге стали основой для «Нового курса» Франклина Рузвельта. Бек отметил, что подобный прогрессивизм поразил обе основные политические партии и угрожает «уничтожить Америку, как первоначально было задумано». В собственной книге Здравый смысл он утверждает, что «прогрессивизм влияет больше не на партии, а на индивидуальностей, стремящихся пересмотреть, перекроить и перестроить Америку в страну, где личные свободы и личная собственность ничего не значат, если они противоречат планам и целям государства».

В список прогрессивистов, названный Беком «Корпорация Преступление», вошли те, кого он подозревает в тайном сговоре с целью захватить и изменить США. В список вошли следующие люди: Касс Санстейн, Ван Джонс, Энди Стерн, Джон Подеста, Уэйд Ратке, Джоэл Роджерс и Френсис Фокс Пивен Эл Гор, Франклин Рейнс, Морис Стронг, Джордж Сорос, Джон Холдрен и Барак Обама. По версии журналиста, для выполнения собственной повестки эти люди явно или тайно действуют в унисон со следующими корпорациями и объединениями: Goldman Sachs, Fannie Mae, ACORN, Apollo Alliance, Tides Center, Chicago Climate Exchange, Generation Investment Management, Enterprise Community Partners, Petrobras, Center for American Progress и SEIU; to fulfill their progressive agenda. В стремлении искоренить «прогрессивистов» Гленн Бек сравнивал себя с израильскими охотниками на нацистов, пообещав на своём радиошоу следующее: «в тот день, когда я умру, я собираюсь быть охотником на прогрессистов. Я собираюсь найти этих людей, сделавших это с нашей страной, и разоблачить их. Меня не волнует, находятся ли они в домах престарелых». В частности, радиоведущий сравнил Эла Гора с нацистом, а ведомую кампанию против глобального потепления — с антиеврейской политикой Третьего рейха.

Прогрессивистский историк Шон Уиленц осудил то, что он охарактеризовал как прогрессистские конспирологические теории Бека и «грубые исторические неточности». При это он счиатет, что политический комментатор всего-лишь вторит «ультраправому экстремизму» прошлых десятилетий уровня Общества Джона Бёрча. Согласно Уиленцу, «версия истории» Бека ставит его в длинный ряд людей, бросавших вызов господствующим политическим историкам и представлявших неточное противоположное мнение как правду:

Гленн Бек пытается дать зрителям версию Американской истории, которая якобы скрыта. Мол, все мы, историки, — слева, справа и в центре — последние сто лет занимались укрыванием истинной Американской истории от вас. И что настоящая Американская история — это то, чему учит Гленн Бек. Эта версия истории сверхискажённая. Но, конечно, это то, что Бек ожидает, чтобы мы произнесли. Он живет в некоем мире Алисы в стране чудес, где если люди, по-настоящему знающие историю, говорят, что его учение мусор, он говорит: «Это потому, что вы пытаетесь скрыть правду.»

Бывший спичрайтер президента США Джорджа Буша-младшего и консерватор Дэвид Фрум указал на предрасположенность Бека к нигилизму и отметил: «Бек предлагает историю об американском прошлом для людей, которые чувствуют себя сейчас очень злыми и отчуждёнными. Она отличается от обычного рассказа тем, что он дает им почувствовать, будто они получили доступ к тайным знаниям."

Влияние

Политика и история

"Старое американское мышление, которое Ричард Хофштадтер знаменито назвал параноидальным стилем – в смысле, что Масоны, или железные дороги, или Папа Римский, или парни в чёрных вертолётах состоят в лиге, желающей уничтожить страну – снова пылает, раздуваемое справа и слева ... Ни у кого нет лучшего чутья на этот настрой, и никто не использует его лучше, чем Бек. Он самая горячая вещь в гвалте политического разглагольствования, слева или справа." — Дэвид Фон Дрел, Time Magazine, 2009

На Гленна Бека оказал идеологическое влияние плодовитый консервативный политический автор, американский конституционалист и религиозный теоретик Клеон Скусен (1913–2006). Как антикоммунистический сторонник общества Джона Берча, и сторонник ограниченного правительства, Скусен, бывший мормоном, писал по широкому круг вопросов: Шестидневная война, Конец времён, Новый мировой порядок, воспитание. Он считал, что американские политические, социальные и экономические элиты действуют сообща с коммунистами, чтобы навязать мировое правительство для США. Гленн Бек оценил "слова мудрости" Скусена как "божественное откровение", ссылаясь на его книгу Голый коммунист и особенно 5000-летний скачок, which Beck said in 2007 had "changed his life". По словам племянника Клеона - Марка Скусена, Скачок отражает "страсть к конституции США" его дяди, которая по его мнению "была вдохновлена Богом и является причиной успеха нации". Книга была рекомендована Беком как "обязательное чтение" чтобы понять текущий американский политический масштаб и стать "человеком двенадцатого сентября"., также он выступил автором предисловия к изданию "Скачка" 2008 года. В 2010 году Мэттью Континетти из консервативного издания Weekly Standard, критикуя склонность Бека к конспирологии, назвал его "скусенитом". Автор книги Здравая бессмыслица: Гленн Бек и триумф невежества Александр Зайчик считает Скусена "любимым автором Бека и лицом, оказавшим на него влияние", и обращает внимание на тот факт, что тот является автором четырёх из десяти книг, рекомендованных к прочтению в рамках проекта Бека 9-12 .

По оценке историка Принстонского университета Шона Уиленца, ключевой идеологической основой мировоззрения Гленна Бека вместе с Клеоном Скусеном является основатель общества Джона Бёрча Робертом Уэлчем-младшим:"[Бек] принёс необёрчистские идеи за рамки той аудитории, о которой Уэлч и Скусен могли только мечтать."

Бек также цитирует в своих программах книги Забытый человек Амити Шлейс, Либеральный фашизм Джоны Голдберга, Патриотическая история Соединённых Штатов Ларри Швейкарта и Майкла Аллена, и Новый курс или кривая дорожка? Как экономическая политика Ф. Рузвельта продлила Великую депрессию Бертона Фолсома. Также он призывал своих слушателей прочесть книгу группы марксистов Дальнейшее восстание, которые по его мнению наблюдают неизбежный крах капиталистической культуры, и Тварь с острова Джекил Эдварда Гриффина, считающего что Федеральная резервная система угрожает экономическим гражданским свободам.

4 июня 2010 года Гленн Бек одобрил работу Элизабет Диллинг 1936 года Красная Сеть: Кто есть кто и справочник радикализма для Патриотов, отметив "эта книга, Красная Сеть, она вышла в 1936 году. Люди – [Джозеф] Маккарти был абсолютно прав ... Это те, кто был коммунистами в Америке." Радиоведущий подвергся критике со стороны многих людей, в том числе Менахема Розензафта и Джо Конасона, заявивших что Диллинг была откровенным антисемитом и сочувствовала нацистам.

Религия

Гленн Бек приписывает Господу Богу своё спасение от наркомании и алкоголизма, профессионального забвения и одиночества. В 2006 году в Солт-Лейк Сити, штат Юта, он произнёс речь о том, как был «преобразован исцеляющей силой Иисуса Христа». Спустя два года это выступление было выпущено в формате компакт-дисков под названием Непохожий мормон. История обращения Гленна Бека издательской компанией Deseret Book, принадлежащей Церкви Иисуса Христа Святых последних дней.

Писательница Джоанна Брукс утверждает, что Гленн Бек разработал собственную «амальгамацию антикоммунизма» и «теорию заговора уровня „соедини точки“» только после вступления в «глубоко замкнутый мир мормонской мысли и культуры». Она полагает, что его призывы к посту и молитвам основаны на мормонских коллективных постах для решения духовных проблем, в то время как его «откровенная сентиментальность» и склонность к плачу является визитной карточкой «определённого режима мормонской мужественности», где «своевременное проявление умиления является проявлением силы» и духовности. Филип Барлоу с кафедры мормонской истории и культуры Государственного университета Юты считает, что вера Бека в то, что конституция США была «одухотворённым документом», как и призывы к ограничению власти правительства и сохранению Бога в общественной жизни «имеют значительную симпатию в мормонизме». Сам Бек подтвердил, что мормонская «доктрина отличается» от традиционного христианства, но именно это и привлекло его, ибо «для меня некоторые вещи в традиционной доктрине просто не работают.»

Ссылки

• [www.glennbeck.com/ Официальный сайт Гленна Бека]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Бек, Гленн

– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.