Белое казачество на Балканах

Белое казачество на Балканах — военнослужащие казачьих войск и члены их семей, которые в ходе Гражданской войны в России и после неё разместились в странах Балканского полуострова.

Эмиграция и переселение на Балканы

Ситуация до массового переселения

Эвакуация белых из Крыма явилась последним и наиболее массовым исходом населения с Юга России. Она завершила почти двухлетний организованный процесс эмиграции из России значительного числа людей. В ходе трёх крупных волн переселения и сложилась русская группа эмигрантов на Балканах, значительную часть которой составило казачество. Этот процесс начался в апреле 1919 года после поражения и отступления войск французских интервентов, которые вместе с антибольшевистскими русскими армиями сражались против большевиков во время Гражданской войны. Вторая волна эмигрантов появилась на Балканах менее года спустя, в течение января-марта 1920 года, после поражения Вооружённых сил Юга России под командованием А. И. Деникина. Третья волна миграции последовала после поражения Русской армии барона П. Н. Врангеля и эвакуации крымских портов в ноябре 1920 года. Все остальные движения беженцев на Балканах представляли собой только внутренние миграции. Однако и после этого времени мелкие группы русских эмигрантов попадали в балканские страны, но уже нельзя отнести к организованным массовым волнам.

Необходимо отметить, что и до весны 1919 года на территории Балканского полуострова проживали граждане России. В их числе можно назвать:

• Военнослужащих Русской императорской армии. Среди них было и немало казаков.
• Бывших дипломатов Российской империи. Именно на их плечи легла тяжесть защиты интересов беженцев перед правительствами балканских стран.
• Русских солдат, воевавших на Салоникском и Румынском фронтах.
• Единичных беженцев, покинувших Россию после событий октября 1917 года.

Точная численность представителей всех четырех групп неизвестна. Большинство из них после Гражданской войны вернулось на родину, часть переселилась в другие европейские страны. В 1918 году на территории Королевства СХС их было примерно 4000–5000 человек. Однако потом жить в королевстве осталась только небольшая их часть, поэтому говорить об образовании в этой стране полноценной русской диаспоры не приходится. Этому было несколько причин. Во-первых, многие бывшие военнопленные после окончания Первой мировой войны вернулись в Россию. Во-вторых, после революции и Гражданской войны те, кто решил эмигрировать из России, предпочитали оседать в более стабильных, богатых и экономически развитых странах Европы и США. Образованное же в декабре 1918 года Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев не имело высокого уровня жизни, и эмигранты покидали его в поисках лучшей жизни в Западной Европе и Северной Америке.

Первая волна переселенцев

Массовое переселение из России началось еще до эвакуации армии Врангеля. Первая крупная группа беженцев численностью от 15 до 20 тысяч человек покинула Россию в период эвакуации Одессы в апреле 1919 года. Причиной этого стал провал французской интервенции на юге, начавшейся 19 декабря 1918 года. Гражданских и военных лиц, которые не хотели оставаться в Одессе, французское командование эвакуировало по трем направлениям: в Новороссийск к Деникину, в порт Констанцу (Румыния) и в Константинополь. В Константинополь прибыло несколько тысяч человек. Часть из отправленных на Балканы осенью 1919 года переселилась в Королевство СХС и Болгарию (1600 и 1000 человек соответственно). По мнению сербского исследователя Мирослава Йовановича, эту группу переселенцев характеризовало высокое миграционное движение. В начале 1920-х годов из них только несколько сотен оставались на Балканах.

Вторая волна переселенцев

7 февраля 1920 года началась эвакуация добровольческой армии Деникина. Её части были эвакуированы как из Новороссийска, так и из других городов, в том числе из Одессы. В январе 1920 года правительства Королевства СХС и Болгарии дали согласие на размещение у себя беженцев с юга России. 24 января белградское правительство постановило принять 8 тысяч беженцев. 9 февраля аналогичное решение приняли власти Болгарии. Королевство СХС учредило специальный Государственный комитет, а в Болгарии был создан Русско-болгарский культурно-благотворительный комитет, который возглавил митрополит Стефан.

Переброска людей началась сразу же после принятия политических решений. В январе через порт Варну в Болгарию было эвакуировано 25 000 человек, среди них и воспитанники Донского кадетского корпуса. Первые группы из этой переселенческой волны появились в Югославии в конце января. Они перебрасывались через греческий порт Салоники, а затем поездами через Гевгели.

Также беженцев направляли в Константинополь и на острова Средиземноморья — Лемнос, Кипр, Принцевы острова. Группа беженцев численностью в 6 000 человек была размещена в британских военных лагерях в Египте.

Следующим этапом спасения армии Деникина стала эвакуация Новороссийска 26-27 марта 1920 года. Как и в предыдущие два месяца, беженцев эвакуировали в тех же направлениях: в Югославию, Болгарию и в Константинополь, часть людей разместили на островах Средиземноморья и в Египте. При этом основную часть войск переправили в Крым для пополнения сил Врангеля. Из этой волны вплоть до лета 1920 года в Югославию переправилось от 7 000 до 8 000 человек.

Эвакуация Крыма

Следующей и во многом завершающей волной переселения стала эвакуация армии Врангеля из Крыма. В ноябре 1920 года на Босфоре сосредоточилось 126 судов, на которых находилось около 100 тысяч военных чинов и 50 тысяч гражданского населения, в том числе 20 тысяч женщин и 7 тысяч детей. Из Крыма было эвакуировано более 6 тысяч раненых.

Согласно договору Главнокомандующего с верховным комиссаром Франции на Юге России графом де Мартелем все лица, эвакуированные из Крыма, поступали под покровительство Французской республики. Взамен правительство Франции брало в залог русский тоннаж. Из числа эвакуированных около шестидесяти тысяч были чины Русской армии, которые были определены в особые лагеря с сохранением военной организации и с оставлением и сохранением части оружия.

По прибытию в Константинополь барон Врангель поставил перед собой следующие задачи: обеспечить всех покинувших Крым людей кровом и пищей, оказать им медицинскую помощь, сохранить боеспособность Русской армии и в дальнейшем перевести её в дружественные славянские страны.

Основной воинский контингент был определен в четырех лагерях: в Галлиполи под начальством генерала от инфантерии Кутепова, в Чаталджи под начальством генерал-лейтенанта Абрамова, на острове Лемнос под начальством генерал-лейтенанта Фостикова и в Безерте под начальством вице-адмирала Кедрова, куда была направлена Русская эскадра и морской кадетский корпус.

Белое казачество в Югославии

Количество казаков в Королевстве СХС оценивается примерно в 5000 человек, из которых примерно 3500 были выходцами с Кубани.

В мае 1921 года началась переправа казаков из Галлиполи в Болгарию и Сербию. В первом эшелоне, через Салоники и сербский пограничный пункт Гевгели, 1 июля 1921 года прибыли саперные полки Донского и Кубанского корпуса (вместе с полком Первого армейского корпуса, всего 4000 бойцов). Они были причислены к штату Министерства строительства и направлены на постройку стратегических дорог: Вранье–Босилеград (впоследствии эта дорога стала называться «Русский путь»); Гостивар–Дебар, Косовска–Митровица–Рашка, Штип–Кочане. С 1926 года эшелон казаков получил работу на шахтах пирита в окрестностях города Доньи-Милановац, на руднике «Кленовик» возле города Пожаревац, затем работал на стройках железных дорог Кральево–Рашка и Мала-Крсна–Топчидер. Донские казаки строили железные дороги в Бихаче, Босанска-Крупе, а позднее, вместе с кубанскими – железную дорогу Ормож–Лютомер–Птуй (в Словении).

Во втором транспорте 9 июля 1921 года прибыли основные части Кубанской казачьей дивизии, чины Генерального штаба и Гвардейский дивизион ген. Врангеля (состояла из 80-ти гвардейцев – донских казаков и по одному эскадрону кубанских и терских). Запорожский казачий эскадрон при 3-м полку Кубанской дивизии прокладывал железную дорогу Ниш–Княжевац, эскадроны кубанцев-гвардейцев собирали трофеи на полигонах битв Первой мировой войны вблизи города Битоль и некоторое время служили в составе пограничных войск страны. После завершения постройки железной дороги в Словении Гвардейский дивизион кубанцев (около 250 казаков) в 1924 году переехал на постоянное жительство в северные области страны в города областей Бараня и Славония. На новом месте переселенцы, полным составом поступив на службу к барону Виктору Гутману на сахарный завод имения Браньино-Брдо близ города Бели-Манастир, на лесозаготовки в Белище и в известное государственное имение «Белье».

8 декабря 1921 года через Салоники в Сербию уехали Николаевское кавалерийское училище, часть Технического полка, к тому времени переформированного в батальон, и передвижной отряд Красного Креста. А 15 декабря на борт парохода «Ак-Дениз» был погружен последний эшелон, с которым в Болгарию выезжал командир корпуса со штабом. В Галлиполи в ожидании отправки в Сербию и Венгрию оставались часть Технического батальона и учебно-офицерский кавалерийский полк, сведенные в «Отряд Русской армии в Галлиполи» под командованием генерал-майора З. А. Мартынова.

Окончился период пребывания Русской Армии в Галлиполи отъездом 6 мая 1923 года «последних галлиполийцев» из отряда генерала Мартынова в Сербию, где они стали дорожными рабочими в городе Кралево.

В 1921 году казаками в Королевстве СХС стали создаваться объединения (землячества), получившие названия станиц и хуторов. В них объединялось казачье население, проживающее в одном или в близлежащих населенных пунктах. В новых станицах казакам вместе легче было сохранить культуру, традиции; опираясь на взаимопомощь, имея свои бюро по трудоустройству, казаки быстрее решали материальные проблемы. Общими силами отстаивали свои интересы. Станичные общества заботились о больных, стариках и детях. В каждой станице существовали свои школы, курсы, ремесленные мастерские. Казаки вместе учились, вместе отмечали религиозные и войсковые праздники.

Как правило, казаки держались вместе: например, в Воеводине возникло около 30 поселений – станиц, хуторов, куреней. В сопредельных с другими государствами районах казаки несли пограничную службу, но в основном занимались ремесленничеством, сельским хозяйством, коневодством, часто устраивали соревнования и джигитовки. В Югославии выходили книги по истории казачества, издавались казачьи газеты.

Осенью 1921 года бывший Донской атаман генерал П.Н. Краснов обратился к казакам-беженцам с призывом организовать станицы и хутора с названиями, соответствующими месту жительства. Казаки довольно живо отреагировали на это предложение, почувствовав, что возрождение их привычной административной организации облегчит борьбу за существование. Донской атаман генерал А.П. Богаевский, видя в Краснове своего соперника, поначалу не поддержал эту идею. Но, увидев, что казаки, прежде всего в Королевстве СХС, принялись дружно переименовывать свои колонии в хутора и станицы, а также выбирать хуторских и станичных атаманов, в декабре 1921 года он своим приказом придал этому законную основу. Дабы укрепить своё положение "первого среди равных" войсковых атаманов, он разрешил принимать в донские хутора и станицы кубанцев, терцев и астраханцев.

Штаб Русской армии генерала П.Н. Врангеля и командование казачьих частей приложили немало усилий для организации в хуторах и станицах военных ячеек, дабы казаки не теряли связи с частями.

Поскольку, однако, казаки в поисках заработка продолжали активно перемещаться с места на место, распыление казачьих частей, в отличие от регулярных, шло по нарастающей. В этой ситуации Богаевский первостепенное внимание уделял организации строгого учета казаков станичными атаманами. Тем самым он пытался сохранить в своем подчинении хотя бы подобие воинской силы, состоящей из казаков, покинувших свои части, но сплоченных в чисто казачьи организации.

С казаками в Королевство СХС прибыло и несколько сотен калмыков из донских степей. Они были направлены на шахты в городе Сень, где строили дорогу, позднее большинство переехало в Мали-Мокри-Луг (тогдашний пригород Белграда), другие группы уехали в банатскую деревню Црепая и в город Парачин, где они поступили на суконный завод. Председателем калмыцкой колонии в Сербии был полковник Абуша Алексеев (1883–1948). В 1929 году эта этническая общность построила свой буддистский храм, единственный в Европе, и в эмиграции сохранила свою монолитность. В 1942 году почти все белградские калмыки перебрались в банатскую деревню Дебеляча, а оттуда в сентябре 1944 года по железной дороге эвакуировались на запад.

1920-е годы отличаются миграциями русских беженцев из Королевства СХС в промышленно развитые страны Европы, прежде всего во Францию и Бельгию. Самое многочисленное и известное переселение казаков последовало в мае 1929 года в Перу. Несколько сот казаков, преимущественно кубанских, уехало под предводительством генерал-майора Ивана Диомидовича Павличенко. Из Нови-Сада он увез свою группу казаков-джигитов, вместе с духовым оркестром и танцовщиками.

Белое казачество в других странах

В Болгарии

Донское правительство в изгнании 10—11 сентября 1922 года в Софии провело совещание станичных атаманов, с целью выработки мер, препятствующих возвращению казаков на Родину. В числе прочих на совещании было принято решение об открытии для казаков сети столовых. Прибывшему из Парижа на съезд донскому писателю Харламову было предложено редактировать газету «Казачьи думы».

В Болгарии к концу 1920-х годов насчитывалось не более 10 станиц. Одной из самых многочисленных была Калединская в Анхиало (атаман — полковник М.И. Караваев), образованная в 1921 году, где проживали 130 человек. Уже через десять лет в ней осталось только 20 человек, причем 30 уехало в Советскую Россию. Другим примером уменьшения численности казаков в стране может служить Бургасская казачья станица, образованная в 1922 году. Если на момент образования в ней жили около 200 человек, то к концу 1920-х годов она насчитывала также не более 20 человек, причем половина из первоначального состава вернулась домой.

Общественная жизнь казачьих станиц и хуторов в Болгарии состояла в помощи нуждающимся и инвалидам, а также в проведении военных и традиционных казачьих праздников.

Среди казаков в Болгарии была значительно развита и культурная жизнь. Софийская общеказачья станица состояла, в свою очередь, из хуторов: студенческого, инвалидного, донского, терского и кубанского, насчитывая в своих рядах около 180 казаков. Культурно-образовательная жизнь станицы была одним из приоритетов. Казаки Софийской станицы регулярно организовывали лекции, собрания, встречи, концерты. Проходили они в специально организованных для этих целей библиотеках-читальнях. Желающие могли получить интересующую их литературу. В Болгарии восстановили свою работу и несколько кубанских школ и училищ, в которых обучались дети казаков и эмигрантов из России. Позднее, в связи с требованиями болгарской стороны к унификации образовательных программ, они были преобразованы в сельскохозяйственные училища. В Болгарии, ввиду отсутствия подобных Сербии правительственных дотаций и принимая во внимание большое количество детей школьного возраста, армейские части за свой счет содержали гимназию на 150 детей (преимущественно сирот), и интернат для 60 детей в Варне.

В Греции

В Греции казаками была создана Пирейская станица. Они не консолидировались в определенном месте, а изучая язык, ремесла и организовав собственное дело, многие казаки разъехались по всей стране. Те же, кто остался в Пирее, объединились под руководством есаула М.А. Голубова в казачью группу, которая к концу 1920-х годов стала увеличиваться, но не смогла оформиться в станицу. Многие казаки, прежде всего офицеры, смогли найти работу по востребованным и квалифицированным специальностям: инженерами, механиками, чертежниками, землемерами, врачами. Рядовые казаки занимались в основном торговлей, а также служили инструкторами верховой езды в греческой армии.

См. также

• Белая эмиграция в Югославии
• Первый Русский Великого Князя Константина Константиновича кадетский корпус
• Русский корпус

Литература

• Волков С. В. Русская армия на чужбине. Галлиполийская эпопея. — Москва: ЗАО Центрполиграф, 2003. — 463 с. — ISBN 5-9524-0335-2.
• Гончаренко О. Изгнанная армия. — Москва: Вече, 2012. — 384 с. — ISBN 978-5-9533-5866-8.
• Карпов Н. Д. Крым — Галлиполи — Балканы. — 1-е. — Москва: Русский путь, 1998. — 168 с. — 3000 экз. — ISBN 5-85887-124-0.

Отрывок, характеризующий Белое казачество на Балканах

– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.