Герасим Болдинский

Герасим Болдинский
Икона XVIII века
Имя в миру	Григорий
Рождение	1489(1489) Переславль-Залесский
Смерть	1 мая 1554(1554-05-01) Троицкий Болдин монастырь
Почитается	в русском православии
Главная святыня	мощи в Болдине монастыре под Дорогобужем.
День памяти	1 (14) мая, 7 (20) июля, 23 мая (5 июня) в Соборе Ростово-Ярославских святых, в воскресенье перед 28 июля (10 августа) в Соборе Смоленских святых
Труды	основал 4 монастыря
Подвижничество	молитвенный подвиг наставничество

Гера́сим Бо́лдинский (в миру Григорий; 1489, Переславль-Залесский — 1 мая 1554, Троицкий Болдин монастырь) — монах Русской церкви, основатель Болдина монастыря под Дорогобужем и Жиздринского Троицкого монастыря.

Дни памяти:

• 1 (14) мая — преставление;
• 23 мая (5 июня) — Собор Ростово-Ярославских святых
• 7 (20) июля — обретение мощей;
• в воскресенье перед 28 июля (10 августа) — Собор Смоленских святых.

Хронология жития

«Сей убо преподобный отецъ нашъ Герасимъ отечество и воспитание имея во граде Переяславле, рекомемъ Залежъском, в нем же родися от благоговеину родителю… Егда же родися отроча, тогда нарекоша имя ему Григорий…».

В 1502 году Григорий умолил почитаемого подвижника Даниила принять его послушником и поселился в одной келье с Даниилом в Горицком монастыре города Переславля-Залесского.

После 1508 года Григорий принял постриг в Троицком Данилове монастыре и наречён в иночестве Герасимом. Монастырь строился на «божедомьи», то есть на месте, где была богадельня, призревавшая увечных, слепых, хромых, не способных к работе, и должен был взять на себя заботу об этих несчастных. Уходу за ними и были посвящены труды новопостриженного инока Герасима. Самое же главное его послушание состояло в изготовлении обуви для «божедомных людей», почему среди братии Горицкого монастыря он и назывался «кожешвец» (сапожник). «И когда жил Герасим в своей келье, начал он труды к трудам прилагать и подвиги к подвигам, в посте и молитве беспрестанной день и ночь без сна пребывая».

25 марта 1528 года «Пришел есми аз на место сие, аки един от нищих, на лес сей, в пустыни, на ней же разбойницы живяху, зовому Болдино, в Дорогобужской уездъ, в лето 7036-го <1528> марта въ 25 день, Богом наставляем».

Однажды, проходившие мимо свирепые люди, не боящиеся Бога, ругались на Преподобного, зло били и влачили его.

В 1530 году, по прошествии двух лет со времени поселения его при Московской дороге в Дорогобужском лесу было ему видение в ночи. Преподобный ясно услышал невдалеке от своей хижины звон как бы множества колоколов, искусно подобранных один к другому. «И абие тако же во вторую нощь и третию звонъ велий слышитъ на долгъ часъ… И заутра воста иде на место, идеже слыша звонъ… Бе же ту источникъ, Болдинъ нарицаемый, у него же бяше место зело красно и суховидно, окатно всюду… Посреди же места того бяше древо, дуб глаголемый. Дивно же древо сие…». На возвышении посреди поляны рос величественный дуб, разделявшийся вверху на три мощные ветви, такие, что капли дождя не могли промочить человека, который пожелал бы укрыться под его сенью. «… и воздвиже руце на небо, молитву творя на долгъ часъ, глаголя: Сей покой мой, зде вселюся в векъ века…». С посохом в руке и котомкой за плечами Герасим отправился пешком в Москву бить челом Великому Князю Василию III о дозволении построить монастырь.

9 мая 1530 года был освящён храм во имя Живоначальной Троицы с приделом, посвящённым преподобному Сергию. Спустя некоторое время был выстроен тёплый храм в память Введения во храм Пресвятой Богородицы.

В 1535 году Герасим со своим учеником Симеоном пришёл в Вязьму, где позже основал Иоанно—Предтеченский монастырь.

В 1542—1543 годы «повеле поставити им игумена от ученикъ своих, именем Симеона… Потом же создал обитель во Брянском уезде, на Брынском лесу. И повеле им поставити строителя, именем Петра Корастелева, на реке на Жиздре, во имя Пресвятыя Троицы (Церковь, выстроенная во имя Живоначальной Троицы имела приделы Введения во храм Пресвятой Богородицы и преподобного Сергия Радонежского — см. — [www.dorogobug.ru/index.php/dorogobuzh-zhivaya-istoria/280-zhitie-prepodobnogo-gerasima-boldinskogo-str10 Житие преподобного Герасима Болдинского]). Потом создал обитель в Дорогобужском же уезде, на реке на Непре <Днепре>, еже есть, постави Сергия, в Вырковых <Сверковых> Луках».

Герасим скончался 1 мая 1554 года в основанном им монастыре: «И тако святую свою трудолюбную и многострадальную душу предаде в руце Божии… в лето 7062-е <1554>, индикта 12-гонадесят, майя въ 1 день в седмый час нощи».

Литература

• Васильев П. П. Герасим, преподобный болдинский // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Крушельницкая Е. В. Автобиография и житие в древнерусской литературе…. — СПб.: Наука, 1996. — 367 с. — (Новые имена в науке). — ISBN 5-02-028139-5.
• Колобков В. А. Митрополит Филипп и становление московского самодержавия. Опричнина Ивана Грозного. — СПб.: Алетейя, 2004. — 640 с. — (Древнерус. сказания о достопамятных людях, местах и событиях). — ISBN 5-89329-567-6.
• [www.dorogobug.ru/index.php/dorogobuzh-zhivaya-istoria/271-zhitie-prepodobnogo-gerasima-boldinskogo-str1 Житие преподобного Герасима, Боодинского чудотворца]. — Москва: Типография А. И. Снегиревой, 1893. — 66 с.
• Житие и акафист преподобному и богоносному отцу нашему Даннилу игумену Переяславскому чудотворцу. — Переславль-Залесский, 2003.
• Свято-Троицкий Болдин монастырь. Хронология жизни обители, дела и судьбы настоятелей монастыря в контексте истории страны / Пономарёв А.. — Смоленск, 2008. — С. 9—14. — 176 с.

Ссылки

• [www.dorogobug.ru/index.php/dorogobuzh-zhivaya-istoria/272-zhitie-prepodobnogo-gerasima-boldinskogo-str2 Житие Преподобного Герасима Болдинского]
• [www.fedorstratilat.ru/OurPublishings/SvjatyeVyazemskZemli/GerasimBoldinsky/GerasimBoldinsky.html Преподобный Герасим Болдинский]
• [www.pravenc.ru/text/164547.html Герасим]

Отрывок, характеризующий Герасим Болдинский

– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.