Диасхизма

Диасхи́зма (др.-греч. διασχίσμα, лат. diaschisma), также уменьшённая комма — микроинтервал, равный разности дидимовой (синтонической) коммы и схизмы и, таким образом, имеющий отношение частот верхнего и нижнего звука, равное

<math> \frac{81}{80} : \frac{32805}{32768} = \frac{2^{11}}{3^4 \cdot 5^2}= \frac{2048}{2025}</math>, или 19,5526 ц.

Диасхизма, так же как большая и малая диесы, соответствует уменьшённой секунде в чистом строе (то есть интервалу вида C—Deses, Cis—Des, E—Fes, Eis—F и т.п.).

Связь диасхизмы с другими интервалами

Диасхизма может быть различным образом выражена через другие интервалы чистого строя, как показано в следующей таблице. Каждое из этих выражений может быть принято за определение диасхизмы.

	диасхизма как	соответствующая формула
1	разность малой диесы и дидимовой коммы	<math>\frac{128}{125} : \frac{81}{80}=</math>	<math>\ = \frac{2048}{2025}</math>
2	разность уменьшенной квинты и увеличенной кварты (чистого строя)	<math>\frac{64}{45} : \frac{45}{32} =</math>
3	разность двух диатонических полутонов и большего целого тона	<math>\left(\frac{16}{15}\right)^2 : \frac98 =</math>

Иногда в качестве основного определения принимается первое из указанных выше. Оно может быть проиллюстрировано следующим образом. Если от звука (высоты) C отложить подряд три чистых больших терции (с отношением частот 5 : 4): C—E—Gis—His, то полученный таким образом звук His окажется ниже звука c (находящегося октавой выше исходного звука C), и интервал His—c (уменьшённая секунда) будет равен малой диесе (128 : 125). Если же в данной цепочке терций C—E—Gis—His в качестве одной из них будет взята не чистая большая терция, а пифагорова (то есть дитон), которая шире чистой большой терции на дидимову комму, то и звук His в конце цепочки окажется выше, чем в предыдущем построении, на ту же дидимову комму, а интервал His—c в таком случае будет равен разности малой диесы и дидимовой коммы, то есть диасхизме.

Для построения диасхизмы от звука с можно отложить от него вниз две чистые большие терции и два (бо́льших) целых тона в любом порядке, например: c—As—Ges—Eses—Deses, а затем полученный звук (Deses) поднять на октаву вверх. Полученная уменьшённая секунда c—deses будет равна диасхизме.

Акустическое неравенство уменьшённой квинты и увеличенной кварты в чистом строе иллюстрируется следующим образом. Если произвести следующее откладывание интервалов от исходного звука C:

C—F—G—H—f,

где C—F — чистая кварта (4 : 3), C—G — чистая квинта (3 : 2), G—H — чистая большая терция (5 : 4), F—f — октава (2 : 1), то отношение частот звуков увеличенной кварты F—H (45 : 32) окажется меньше отношения частот звуков уменьшенной квинты H—f (64 : 45). Разность этих интервалов будет равна диасхизме (см. 2-ю строку таблицы). При этом увеличенная кварта оказывается состоящей из двух бо́льших (9 : 8) и одного меньшего (10 : 9) целого тона, а уменьшенная квинта — из одного большего, одного меньшего целых тонов и двух диатонических полутонов (16 : 15). Следовательно, диасхизма также равна разности двух диатонических полутонов и большего целого тона (см. 3-ю строку таблицы).

Можно указать и другие соотношения, связывающие диасхизму с различными интервалами чистого и пифагорова строёв. Например, диасхизма равна разности лиммы и меньшего хроматического полутона чистого строя (25 : 24):

<math>\frac{256}{243} : \frac{25}{24} = \frac{2048}{2025}</math>

Исторические сведения

Первое упоминание терминов «диасхизма» и «схизма» в известных письменных источниках содержится — причём в латинском, а не греческом написании — в трактате Боэция «Основы музыки» (Mus. III.8). Однако этим терминам Боэций, ссылаясь на Филолая, придаёт смысл, отличный от принятого в настоящее время:

лат. оригинал	рус. перевод
Philolaus igitur haec atque his minora spatia talibus definitionibus includit. Diesis, inquit, est spatium, quo maior est sesquitertia proportio duobus tonis. Comma vero est spatium, quo maior est sesquioctava proportio duabus diesibus, id est duobus semitoniis minoribus. Schisma est dimidium commatis, diaschisma vero dimidium dieseos, id est semitonii minoris.	Для этих и меньших, чем эти, интервалов Филолай дает такие определения. Диеса, говорит он,— это интервал, на который сверхтретное отношение превосходит два тона. Комма — это интервал, на который сверхосминное отношение превосходит две диесы, то есть два малых (букв. меньших) полутона. Схизма — это половина коммы. Диасхизма — половина диесы, то есть малого полутона.

В данном фрагменте Боэция интервалы «диеса» («меньший полутон») и «комма» соответствуют лимме и пифагоровой комме, поэтому — при строгой интерпретации — половины этих интервалов имеют следующие числовые выражения:

	отношение (частот)	величина в центах
половина коммы (схизма по Боэцию/Филолаю)	<math>\sqrt{\frac{531441}{524288}}=\frac{729}{1024}\sqrt2</math>	11,7300
половина лиммы (диасхизма по Боэцию/Филолаю)	<math>\sqrt{\frac{256}{243}}=\frac{16}{27}\sqrt3</math>	45,1125

В современной теории эти два интервала иногда называют соответственно филолаевыми схизмой и диасхизмой; сам Боэций не даёт каких-либо числовых выражений для определенных им схизмы и диасхизмы.

Боэциево понимание диасхизмы (как «половины меньшего полутона», вообще говоря, без точного числового выражения) удерживалось на всём протяжении Средних веков (у Регино Прюмского, Энгельберта из Адмонта, Иеронима Моравского, Якоба Льежского, Псевдо-Тундстеда, Иоанна Боэна и мн. др.) и Возрождения (Уголино Орвиетский, Тинкторис, Глареан и др.). Вместе с тем эти авторы, если и указывали числовые отношения для диасхизмы (или схизмы), то пользовались для получения числового выражения «половины» соответствующего интервала не средним геометрическим (что соответствовало бы строгому определению половины интервала, но при этом бы приводило к иррациональным отношениям), но, в большинстве случаев, средним арифметическим или средним гармоническим.

Ф. Салинас в своём трактате «Семь книг о музыке» (1577) лишь кратко упоминает схизму и диасхизму в боэциевом понимании (отмечая иррациональность этих «интервалов древних»). Однако он приводит числовые отношения, соответствующие принятым в настоящее время определениям этих интервалов: интервал <math>2048:2025</math> он вычисляет как «избыток» (лат. «excessus») двух полутонов (<math>16:15</math>) над бо́льшим целым тоном; а интервал <math>32805:32768</math> — как избыток пифагоровой коммы над «гармонической» (лат. comma harmonicum), то есть дидимовой.

Своеобразная трансформация понимания боэциева определения схизмы и диасхизмы произошла в Новое время, когда чистый (квинто-терцовый) строй, основы теории которого были заложены Дж. Царлино и Ф. Салинасом, уже стал общепринятой основой учения о музыкальных интервалах. Так, например, А. Веркмейстер (частично ссылаясь на Барифона) указывает в своей таблице интервалов, среди прочих, следующие:

	малая (лат. minus)	большая (лат. majus)
схизма	162:161	161:160
диасхизма	32:31	31:30

Веркмейстер не даёт каких-либо комментариев к данным определениям схизмы и диасхизмы, но из указанных числовых значений видно, что такие малая и большая схизма получаются делением дидимовой коммы (<math>162:160=80:81</math>) «пополам» — точнее, делением с помощью арифметического среднего (<math>161</math>) на две, хоть и очень мало отличающиеся друг от друга, но неравные части. Аналогично большая и малая диасхизма соответствуют двум частям («половинам») диатонического полутона (<math>32:30=16:15</math>), получаемым с помощью арифметического среднего (<math>31</math>). В принципе это соответствует боэциевым определениям схизмы как половины коммы и диасхизмы как половины (меньшего) полутона,если под коммой понимать не пифагорову, а дидимову комму, под полутоном — не лимму, а диатонический полутон чистого строя (<math>16:15</math>), и, наконец, производить деление интервала «пополам» с помощью арифметического, а не геометрического среднего. (Поскольку в результате получаются неравные части, необходимо присутствуют термины «большая» и «малая».)

Ж.-Ф. Рамо приводит в своём «Трактате о гармонии» (1722) интервал <math>2048:2025</math> под названием «уменьшённая комма» и определяет малую диесу (<math>128:125</math>) как интервал, состоящий из двух комм (то есть дидимовой и уменьшённой). В более поздней работе («Новая система теоретической музыки», 1726) уменьшённую комму он называет малой, отличая её от большой (то есть дидимовой, <math>81:80</math>). Разность этих комм (соответствующую схизме в современном определении, <math>32805:32768</math>) Рамо называет «наименьшей полукоммой» (фр. Sémi-Comma minime). Л. Эйлер в «Опыте новой теории музыки» (1739) называет интервал <math>2048:2025</math> диасхизмой, определяя его как разность малой диесы и (дидимовой) коммы.

Определение схизмы как интервала <math>32805:32768</math> появляется не позднее 1-й четверти XIX века. Оно принято в настоящее время, так же как и эйлерово определение диасхизмы, и было закреплено вместе с ним в таблицах музыкальных интервалов Г. Римана и А. Дж. Эллиса. Терминология, определённая этими таблицами, составляет основу современной.

Литература

• Волконский, А. Основы темперации. — М.: Композитор, 1998. — ISBN 5-85285-184-1.
• Холопов, Ю. Н. Гармония. Теоретический курс. — М.: Музыка, 1988.; 2-е доп. изд., Спб., 2003.
• Werckmeister, Andreas. Musicae Mathematicae Hodegus Curiosus oder Richtiger Musicalischer Weg-Weiser (Музыкальный путеводитель). — Frankfurt u. Leipzig (Quedlinburg): Th. P. Calvisius, 1687. (Факсимильное переиздание. — Hildesheim: Georg Olms, 1972. — ISBN 3487040808.)
• Rameau, Jean-Philippe. Traité de l’harmonie réduite à ses principes naturels (Трактат о гармонии). — Paris, 1722. (Англ. перевод: Rameau, Jean-Philippe. Treatise on Harmony / P. Gossett (translator). — New York: Dover, 1971. — ISBN 9780486224619.)
• Euler, Leonard. [math.dartmouth.edu/~euler/pages/E033.html Tentamen novae theoriae musicae ex certissismis harmoniae principiis dilucide expositae (Tractatus de musica)]. — Petropol.: Typ. Acad. Sci, 1739. Русский перевод: Эйлер, Леонард. Опыт новой теории музыки, ясно изложенной в соответствии с непреложными принципами гармонии / пер. с лат. Н. А. Алмазовой. — Санкт-Петербург: Рос. акад. наук, С.-Петерб. науч. центр, изд-во Нестор-История, 2007. — ISBN 978-598187-202-0.
• Riemann Musiklexikon, in vier Bänden und einem Ergänzungsband (12te Aufl.) / herausg. v. W. Gurlitt, C. Dahlhaus, H. H. Eggebrecht. — Schott, 1995.

Отрывок, характеризующий Диасхизма

– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.