Диверс, Гейл

Гейл Диверс
Общая информация
Полное имя	Йоланда Гейл Диверс
Дата и место рождения	19 ноября 1966(1966-11-19) (57 лет) Сиэтл, Вашингтон
Гражданство	США США
Рост	160 см
Личные рекорды
Международные медали
Олимпийские игры Золото Барселона 1992 100 м Золото Атланта 1996 100 м Золото Атланта 1996 эстафета 4×100 м Чемпионаты мира Серебро Токио 1991 100 м с/б Золото Штутгарт 1993 100 м Золото Штутгарт 1993 100 м с/б Серебро Штутгарт 1993 эстафета 4×100 м Золото Гётеборг 1995 100 м с/б Золото Афины 1997 эстафета 4×100 м Золото Севилья 1999 100 м с/б Серебро Эдмонтон 2001 100 м с/б Чемпионаты мира в помещении Золото Торонто 1993 60 м Золото Париж 1997 60 м Золото Бирмингем 2003 60 м с/б Золото Будапешт 2004 60 м Серебро Будапешт 2004 60 м с/б

Йоланда Гейл Диверс (англ. Yolanda Gail Devers, родилась 19 ноября 1966, в Сиэтле, штат Вашингтон) — американская бегунья, специализировалась в спринте и барьерном беге, трёхкратная олимпийская чемпионка и 9-кратная чемпионка мира.

Единственный легкоатлет в мире кому удавалось на чемпионате мира побеждать и в гладком и барьерном спринте (в личном виде). Гейл Диверс принимала участие в Олимпийских играх 5 раз. Однако, в виде, где она была всегда фаворитом — 100 м с барьерами, ей даже не удалось завоевать медали. Действующая рекордсменка Северной Америки в нескольких дисциплинах.

Биография

Начало

Родилась в Сиэтле в семье священника и учительницы начальной школы Ларри и Адель Диверс. Когда она была совсем маленькой, семья переехала в городок Нэшнл Сити (Калифорния). Гейл была очень прилежной ученицей в школе и в детстве мечтала стать, как и её мама, учительницей.

Лёгкой атлетикой Гейл стала серьёзно заниматься достаточно поздно, в последних классах средней школы (Sweetwater high school). Собственно, сначала она составила компанию в беговых тренировках своему старшему брату Парентезису, который в то время увлекался футболом. Гейл быстро стала обгонять брата. Вскоре она заметила, что показывает высокие результаты, и успешно выступила на школьных соревнованиях в беге на 800 метров.

Местные тренеры сразу обратили внимание на то, что у перспективной спортсменки явная склонность к коротким дистанциям, и рекомендовали переквалифицироваться в спринт, а также попробовать себя в барьерном беге. Гейл быстро переросла школьный уровень. Она начала упорно тренироваться, чтобы получить спортивную стипендию в Калифорнийском университете с сильной легкоатлетической командой. Гейл справедливо полагала, что в обстановке острой конкуренции она может отточить своё мастерство. В 1984 году она окончила школу и поступила в университет по специальности социология. Одновременно её принимает в свою группу знаменитый тренер Боб Керси. В это время она ещё окончательно не определилась со специальностью, тренируясь в коротком и длинном спринте, а также в семиборье и прыжках в длину. Специалисты заговорили о ней как о будущей звезде.

В 1987 году приходят первые большие успехи на международной арене. Гейл побеждает на Панамериканских играх. Спортсменка фокусируется на двух дисциплинах, ставших её коронными на многие годы: 100 метров и 100 метров с барьерами. В мае 1988 года Гейл устанавливает новый рекорд США в беге на 100 метров с барьерами 12,71с. Действительно, жёсткая конкуренция с Джекки Джойнер-Керси, занимавшейся вместе с Гейл у одного тренера, немало способствовала росту результатов. В 1988 году две спортсменки несколько раз отбирали друг у друга рекорд США в барьерном беге и довели его до 12,61с. Начинается подготовка к отборочным соревнованиям перед Олимпийскими играми. У спортсменки второй результат в мире на гладких 100 метрах, и она уверенно завоёвывает место в олимпийской команде в обеих дисциплинах.

Уже находясь в Сеуле, в олимпийской деревне спортсменка почувствовала себя плохо и покинула расположение команды. Дело оказалось намного хуже, чем временное расстройство. Появились тяжёлые головные боли, судороги, ноги опухли и стали кровоточить. Она критически потеряла вес — с 57 до 39 кг. В 1990 году, после почти двухлетнего обследования, Гейл наконец диагностировали диффузный токсический зоб. Недуг прогрессировал, и дело дошло до того, что больная не могла ходить и её купала мать и носил по дому на руках отец. Один из врачей даже предлагал кардинальное лечение — ампутацию ног. Гейл прошла курс радиотерапии щитовидной железы йодом и смогла пойти на поправку и постепенно вернуться к тренировкам.

Позднее, в 2000 году, Диверс даже пришлось давать показания в Конгрессе США по поводу многочисленных ошибок, связанных с диффузным токсический зобом в системе здравоохранения США. Случай того, что у пациентки в течение почти двух лет не могли диагностировать распространённое заболевание, был далеко не единственным.

В 1991 году спортсменка возвращается на дорожку и на соревнованиях в Берлине устанавливает новый рекорд США в беге на 100 метров с барьерами 12,48 с. На чемпионате мира в Токио Гейл завоёвывает серебро и начинает планомерную подготовку к следующим Олимпийским играм.

Расцвет карьеры

To me success does not mean that you have to be number one or have the most money or own the company, it means that you have to give your all. I tell people that at the end of every task, ask yourself a question, a very basic one: ‘Did you do all that you can do?’ And if the answer is ‘yes,’ you’re successful, and don’t let anybody tell you anything any different. Для меня успех не означает, что ты номер один, заработал все деньги или ты владелец корпорации. Успех — означает отдать всего себя. Я говорю всем, в конце любой работы задай себе вопрос: — Сделал ли ты всё что мог? Если ответ «да», то ты успешен, что бы там кто ни говорил.

—Гейл Диверс

Звёздным часом для Гейл стал период с 1992 по 1999 год. К Олимпийским играм в Барселоне она пришла в хорошей форме. Гейл имела на 100 метров с барьерами лучший результат сезона и справедливо считалась фаворитом именно в этой дисциплине. На гладкой 100-метровке конкуренция была намного острей. Гвен Торренс, Мерлин Отти, Ирина Привалова имели время не хуже. Гейл Диверс в острой борьбе удалось победить в финале гладкой 100-метровки, опередив Торренс всего на 0,01 секунды. Четверых лучших на финише разделили 6 сотых секунды. На дистанции 100 метров с барьерами её поджидала неудача — в финале Гейл подвела техника и, споткнувшись на последнем барьере, она финишировала только пятой. Победила греческая спортсменка Параскеви Патулиду, которая не значилась среди потенциальных лидеров.

Гвен Торренс после финиша в своём интервью обвинила своих соперниц, включая Гейл, в использовании запрещённых препаратов. Допинг-контроль ничего не выявил. Боб Керси крайне раздраженно откликнулся на эти обвинения. «Как мне надоели эти гнилые разговоры. Те, кто считают, что Гейл пользовалась стимулирующими препаратами, могут поцеловать меня в задницу» .

На чемпионате мира 1993 года в Штутгарте спортсменка наконец сделала желанный и редкий дубль, победив на гладких и барьерных 100 метрах. Подобное удавалось только на играх 1948 года Фанни Бланкерс-Кун. Победа на гладкой стометровке опять была выявлена только после двухчасового изучения судьями материалов камер фотофиниша. Диверс и Мерлин Отти показали одинаковое время вплоть до сотой доли — 10.82 сек, но плечо американской спортсменки немного раньше пересекло финиш. В сезонах 1994—1995 годов спортсменка несколько раз снималась с соревнований из-за травмы ахиллова сухожилия левой ноги. Тем не менее, в 1995 году на чемпионате мира ей удалось повторить успех двухлетней давности в барьерном беге.

На домашних олимпийских играх 1996 года история практически повторилась. Перед играми Диверс мучали старые травмы, и зимний сезон она пропустила. Однако Диверс вновь победила на стометровке и опять в упорнейшей борьбе с Мерлин Отти. Обе спортсменки опять показали результат, одинаковый до сотых долей 10,94 сек. Диверс добавила золотую медаль в эстафете 4x100 метров (она бежала на втором этапе). В барьерном беге спортсменка осталась без награды, показав 4-й результат — 12,66 сек. В финале победила выступавшая за Швецию Людмила Энквист. Диверс горько пошутила, что в этот раз она хотя бы пересекла финиш на двух ногах (а не в падении, как четыре года назад). Тренер сослался на недоработки в технике и то, что было слишком мало стартов в году в барьерном беге и она не имела должного соревновательного опыта. Кроме того, в финале Диверс, показавшая невысокий результат в предварительном круге, стартовала на 8-й дорожке. Не имея соперниц справа и слева ей трудно было чётко отреагировать на стартовый пистолет.

После игр в Атланте 30 летняя спортсменка продолжила упорные тренировки, сказав в интервью Associated Press, что ушла бы из большого спорта, если завоевала первое место в барьерах. Желанное олимпийское золото мотивирует её на продолжение совершенствования себя. В 1999 году Гейл завоёвывает третье золото чемпионата мира на 100-метровке с барьерами.

После 2000 года

Во время отборочных соревнований к Играм 2000 года 33-летняя Диверс побила рекорд США на 100 метров с барьерами, установив 4-й результат всех времён на дистанции 100 метров с барьерами — 12.33 сек. На вторую дистанцию гладких ста метров спортсменка не отобралась в команду США. Тем не менее, в барьерном беге она была снова фаворитом соревнований. В Сиднее ей снова не повезло, после полуфинала Диверс пришлось сняться с соревнований из-за травмы. В финале победила бегунья из Казахстана Ольга Шишигина.

Я так думала, что я сверхчеловек, но на дистанции 10 барьеров. Преодолевая в полуфинале их один за другим я испытала такое ощущение, словно рвётся лист бумаги. Это было моё сухожилие. После пятого барьера пришлось сойти.

Оригинальный текст (англ.)  

I guess I thought I was superwoman. There are ten hurdles in a race, and in the semi-finals for every hurdle that I went over, it was like a piece of paper tearing, which was my hamstring. I got through five, and then I was out of the race.

В 2001 году Гейл уходит от своего многолетнего тренера Боба Керси и дальше тренируется сама. 2003 год стал временем последнего большого успеха спортсменки — победы на чемпионате мира в закрытых помещениях на дистанции 60 метров с барьерами. На свои пятые олимпийские игры в карьере Гейл снова вошла в команду в барьерном беге, показав в отборе высокий результат 12.54 сек, но была вынуждена сойти в первом же круге из-за надрыва икроножной мышцы. Интересно, что ей удалось также попасть в сборную и на гладких 100 метрах, хотя она была четвёртой на отборочных стартах. В американских спортивных командах действует нерушимый спортивный принцип — в сборную попадают призёры, остальные остаются за бортом, несмотря ни на какие предыдущие заслуги. В данном случае подруга по команде Тори Эдвардс оказалась замешанной в допинг-скандале и только благодаря этому Диверс попала сборную. В итоге на стометровке сиднейских игр ей удалось дойти до полуфинала с результатом 11,22 сек.

В 2005 — 2006 году Гейл уходила из спорта в связи с давно запланированным рождением ребёнка. В 2007 году она в последний раз участвовала в крупных стартах — Миллроузских играх в закрытом помещении. Показав результат 7.86 сек на 60 м с барьерами, она побила мировой рекорд в возрастной категории 40 лет и выше (masters), опередив в забеге олимпийскую чемпионку Джоанну Хайес. Гейл не объявляла о том, что закончила карьеру, в 2007 году сказав репортёрам: Ходят слухи, о том что Диверс уже ушла из спорта. Если я и скажу об уходе, то только один раз. Но пока дело до этого не дошло.

Семья и жизнь вне спорта

С 1988 по 1991 год Гейл была замужем за Роном Робертсом, известным на студенческом уровне спортсменом. Она познакомилась с ним во время учёбы и совместных тренировок. Причиной их быстрого развода стала тяжёлая болезнь Гейл. Второе замужество, как и свою беременность, она скрывала от общественности так долго, как только это было возможно.

20 июня 2005 года в результате кесарева сечения появилась на свет Карсон Филипс, дочь Гейл. То, что Майк Филипс — муж Гейл Диверс и отец Карсон, стало достоянием гласности только когда родилась их дочь. Как только позволило здоровье, Гейл опять вернулась к тренировкам.

Баптист по религиозным убеждениям, Гейл всегда оставалась глубоко верующим человеком, хотя и при этом верит в судьбу и предназначение. «Я не верю в совпадения. Судьба очень важна. Добрые силы управляли моей жизнью».

С того времени как Диверс вернулась в спорт после тяжёлой болезни и добилась больших успехов, она стала известной публичной фигурой в США. Она является главой фонда, помогающего юным спортсменам и больным с нарушениями иммунного статуса. Также Гейл выступает с лекциями о том, как противостоять заболеваниям щитовидной железы. Пробовала себя как модельер и принимала участие в разработке линии одежды, которую назвала своим именем.

Спортивные качества

Универсально одарённая спортсменка, Гейл Диверс показывала высокие результаты в разных дисциплинах лёгкой атлетики: гладком и барьерном спринте, прыжках в длину, семиборье.

Небольшой рост спортсменки (160 см) — потенциально неблагоприятный фактор для того, кто занимается барьерным бегом. Диверс смогла компенсировать это другими качествами.

Боб Керси вспоминал, что его ученица была из тех людей, кого не нужно заставлять что-либо делать на тренировках. Сравнивая её и Джекки Джойнер, он отзывался о том, что Гейл была более уравновешенным и целеустремлённым человеком, тогда как Джекки более импульсивным и малоуправляемым. Критикуя неудачу Гейл, Боб говорил о недоработках в технике. В частности, разбирая причины поражения в Атланте, он указал на то, что его ученица недостаточно акцентированно и быстро переносила маховую ногу, что является ключевым моментом в технике барьериста.

Постоянные травмы помешали ей полностью выразить себя в спорте. Проблемы с ахиллесовым сухожилием, мышцами и сопутствующими сильными болями не дали ей на 100% показать возможности на дорожке.

Признание

• По итогам Олимпийских игр 1992 года Диверс получила специальную награду Олимпийского комитета США — Olympic Spirit award — с формулировкой за «достижения сверх ожиданий» и «поддержку олимпийских идеалов».
• О жизни и карьере спортсменки в 1996 году был снят игровой телевизионный фильм «Run for the dream» («В погоне за мечтой»). Роль Гейл Диверс исполнила американская актриса Шарлейн Вудард (Charlayne Woodard).

Личные рекорды

• на открытом воздухе
  • 100 метров — 10.82 с (Барселона, 1992)
  • 100 метров с барьерами — 12.33 с (Сакраменто, 2000, рекорд Северной Америки)
  • 200 метров — 22.71 с (Корваллис, 1987)
  • Прыжок в длину — 6.71 м (Уествуд, 1988)
• в помещении
  • 60 метров — 6.95 с (Торонто, 1993, рекорд Северной Америки)
  • 60 метров с барьерами — 7.74 с (Бостон, 2003)

Ссылки

• Richard Worth. Гейл Диверс = Gail Devers. — Edition illustrated, 2001. — 93 с. — ISBN 0791063054.

Ссылки

• [www.iaaf.org/athletes/biographies/athcode=60432 Диверс, Гейл] — профиль на сайте IAAF (англ.)

Отрывок, характеризующий Диверс, Гейл

– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».