Дом Лобанова-Ростовского

Дворец
Дом Лобанова-Ростовского
Страна	Россия
Город	Санкт-Петербург
Координаты	Адмиралтейский проспект, 12; Вознесенский проспект, 1; Исаакиевская площадь, 2
Тип здания	дворец
Архитектурный стиль	высокий классицизм
Скульптор	П. Трискорни
Архитектор	Монферран, Огюст
Основатель	Лобанов-Ростовский, Александр Яковлевич
Строительство	1817—1820 годы
Статус	Объект культурного наследия РФ № 7810005000  памятник архитектуры (федеральный)
Состояние	гостиница
Сайт	[www.lionpalace.ru/ Официальный сайт]

Запрос «Дом со львами» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Дом Лобанова-Ростовского (в обиходе дом со львами) — памятник архитектуры, бывшая дворянская резиденция, возведённая в 1817—1820-х для князя Александра Яковлевича Лобанова-Ростовского по проекту Огюста Монферрана в стиле классицизм. Расположен в Санкт-Петербурге по адресу Адмиралтейский проспект, 12, Вознесенский проспект, 1 или Исаакиевская площадь, 2. Скульптуры на фасаде (в том числе, легендарные львы у парадного входа) выполнены Паоло Трискорни.

Предыстория. Проект переустройства Исаакиевской площади

До 1710-х годов пространство будущей Исаакиевской площади занимали гласис (пологая земляная насыпь перед наружным рвом крепости или замка) и эспланада (широкое пространство перед фортификационным сооружением) Адмиралтейской крепости. Впоследствии эти оборонительные элементы были устранены в связи с утратой адмиралтейством фортификационного значения, и их место заняла хаотичная застройка из частных домов: деревянных или мазанок. Санкт-Петербургский пожар 1736 года уничтожил большую часть деревянных строений города. На одной только Исаакиевской площади и в прилегающих районах, называвшихся тогда Морской слободой, огонь уничтожил примерно 100 домов — почти всю деревянную застройку на месте тогдашней площади. Северная часть площади так и осталась пустовать, приняв форму неровной трапеции.

В начале XIX в. при поддержке российского императора Александра I, желавшего сделать Санкт-Петербург «краше всех посещенных столиц Европы» было решено возвести новый, четвёртый Исаакиевский собор на месте третьего, отличавшегося низким качеством постройки. Активные работы по проектированию и строительству храма начались ещё в 1813 году, однако по ряду причин, начало возведения пришлось отложить. В 1816 году был сформирован Комитет для строений и гидравлических работ (современники величали эту структуру «Комитетом красоты и архитектурной дисциплины»), которому в числе прочего было предписано заниматься «урегулированием улиц и площадей». Фактически строительство колоссального сооружения началось только в 1818 году.

Перерыв в активных разработках Исаакиевского собора был использован Монферраном и возглавляемым инженером А. А. Бетанкуром Комитетом красоты и архитектурной дисциплины для переосмысления планировки территории вокруг возводимого храма. Северная часть Исаакиевской площади (то есть наблюдаемая со стороны Сенатской и Медного всадника), по решению зодчих, становилась прямоугольной по форме. Это достигалось в том числе за счёт отсечения от северо-восточного угла площади треугольного участка, образуемого будущим Исаакиевским собором, Адмиралтейским и Вознесенским проспектами. Считается, что это планировочное решение исходило от самого Александра I. По легенде, проезжая по столице вместе с князем Александром Лобановым-Ростовским самодержец высказал недовольство неподобающим видом Исаакиевской площади — князь, якобы, в ответ ничего не сказал, однако через год продемонстрировал монарху возведённый по своей инициативе и на свои же средства особняк.

Строительство

В 1817 году участок земли в северо-восточном углу Исаакиевской площади в ок. 5400 м² был отдан супруге Александра Яковлевича, Клеопатре Ильиничне Лобановой-Ростовской, для сооружения особняка по проекту Огюста Монферрана. 10 августа 1817 года Санкт-Петербургской управой у городского землемера Кашкина были заказаны 2 экземпляра плана «на Всемилостивейше пожалованное Его Императорским величеством отставному полковнику Князю Лобанову-Ростовскому место на Исаакиевской площади». В документе отмечалось, что длина участка «по улице против Булевара» — то есть по Адмиралтейскому проспекту, расположенному перепендикулярно Конногвардейскому бульвару — составляла 44 сажени 2¾ аршина, 55 саженей «по улице против церкви (св. Исаакия)» и, наконец, 70½ сажени по Вознесенскому проспекту. На основе этих данных Кашкин рассчитал площадь пожалованного князю «места» — 1235¼ кв. сажени. 22 апреля 1818 года в заполнявшейся при Комитете для строений и гидровлических работ «Книге для записей планов и фасадов, выдаваемых обывателям 1 й Адмиралтейской части» (издание за 1816—1821 годы) была оставлена заметка о том, что А. Я. Лобанов Ростовский «желает по приложенным фасадам построить каменный дом» с припиской, гласящей, будто хозяин участка «обязался кончить оный [каменный дом], вывесть и покрыть непременно к ноябрю будущего 1819 года».

Первоначальные проекты дома не отличались монументальностью и содержали множество утончённых, изысканных, французских элементов — балконы, лепное оформление парадных групп, балюстрады и т. п. Изначальная задумка дома Лобанова-Ростовского во многом схожа с ранними проектами Михайловского дворца, возводившегося тогда же, но другим зодчим, Карлом Росси. Возможно, эта особенность связана с ролью Александра I в проектировании обоих сооружений, бывшего, по всей видимости, не только одним из заказчиков этих строений, но и непосредственно участвовавший в разработке эскизов и планов. Здания различались незначительно, зато решение боковых ризалитов и центрального входа и в принципе композиционная идея были почти идентичны. Тем не менее, зодчие добавили своим проектам монументальности, увеличив число колонн в портиках и усилив центральные сегменты фасада. В целом, Монферран отказался от изящных деталей и остановился на наиболее подходящем градостроительной роли строящегося дома варианте, выполненном в стиле ампир.

Организацией и координацией финансовых и административных вопросов, связанных с возведением дома, занималась домовая контора четы Лобановых-Ростовских. Строительные работы — «рытье котлованов, битье свай и кладка фундаментов», которые заняли всего лишь один год, начались в 1818, хотя ещё в октябре 1817 контора объявила подряд на поставку 5 миллионов штук кирпича к весне 1818, и уже 15 апреля того же года на стройку были приглашены штукатурщики, анонсирован конкурс на поставку песка, а также «слудовой глины». Строительство началось с установки свай, поддерживающих фундаменты, которые были заложены на глубину 2,85 м (4 аршина) и изготовлены из бутовой плиты. Фундамент — традиционный для того времени, ленточный — до сих пор поддерживает здание, построенное на неудачном, болотистом грунте возле берега Невы. Опыт работы с неустойчивой почвой пригодился Огюсту Монферрану в возведении колоссального Исаакиевского собора.

Балки, поддерживающие перекрытия, составляли в диаметре ок. 25 — 30 см (то есть 10 — 11 дюймов) и изготавливались из «красной сосны». Сами перекрытия делали из дуба. Детали колонн (капители и базы) в вестибюле дома отливались из бронзы на заводе Берда. Двери сколачивали из досок, толщина которых достигала 7,5 см (3 дюймов). Кровля сложена из чёрного железа, произведённого на Яковлевских заводах, а вот все (кроме парадной) лестничные перила с их специфичного вида меандром в верхнем поясе и 3 балкона по Вознесенскому проспекту отлили из чугуна.

Уже в начале сентября 1819 года Лобановы-Ростовские стали сдавать комнаты в новой постройке:

На Исаакиевской площади, в доме флигель-адъютанта князя Лобанова-Ростовского сверх предполагаемых для отдачи в будущем году, отдаются в наем 6 погребов, 4 магазина и квартира в бельэтаже с большою залою, удобною для заведения клуба или другого какого собрания, кои совершенно будут отделаны и сданы не позже 1 сентября 1820 года…

—  // «Санкт-Петербургские ведомости».

Впрочем, окончательно строительство дома завершилось лишь к 1820 году, когда закончились все отделочные работы внутри массивного здания.

Последующая история

Дом на Исаакиевской площади с самого начала задумывался четой Лобановых-Ростовских как доходный дом — жилое строение, приспособленной для сдачи квартир внаём. При этом, идею о таком использовании столь примечательного участка подала супруга князя, Клеопатра Ильинична. После сдачи сооружения она и ведала делами предприятия. Семья князя, таким образом, поначалу там практически не жила.

Летом 1821 г. в здание въехал художественный магазин братьев Леончини, в котором продавалось, к примеру, «весьма хорошее собрание всякого рода алебастровых ваз различной величины, ламп и других вещей». Салон приехавших из Италии предпринимателей расположился на 1-м этаже. Тем не менее, особняк оказался мало известным среди потенциальных арендаторов, в связи с чем, уже осенью того же года была начата рекламная кампания, давшая, как оказалось впоследствии, свои плоды. Проведённая в 1824 году инвентаризация даёт подробную информацию об арендаторах княжеской семьи. В год сумма дохода от этого доходного дома достигала 100 000 рублей.

• Полуподвальную угловую квартиру со стороны Вознесенского проспекта занимала литография — первая во всём Санкт-Петербурге.
• На первом этаже располагались: апартаменты литографа Петерса (платил 1000 руб. в год), мучная и мелочная лавки (1200 руб.), провиантский департамент Военного министерства (6300 руб.), Комиссия строительства Исаакиевского собора (6850 руб.), портерная (в угловой со стороны Исаакиевской площади квартире; 1750 руб.); проживали сапожник (2500 руб.) и «перчаточник» (2300 руб.).
• На бельэтаже (втором по счёту, наиболее престижном, этаже) сдавалась квартира с видом на Исаакиевскую площадь и «Вознесенскую улицу», а также «две залы в том же этаже, хорошо отделанные, удобные для концертов и маскарадов». В общем и целом, помещения бельэтажа были заняты преимущественно Провиантским департаментом военного ведомства, а также (в меньшей степени) Косморамой (4000 руб.) гамбургского живописца Сура.
• Третий этаж заполонили личные покои — управляющего (фр. l’intendant) княгини Лобановой-Ростовской, закройщик Шпицбарт (2000 руб.), «мастера ольфрейной живописи» Мартушевича (1200 руб.), господина Орлова (за счёт Комиссии по строительству Исаакиевского собора) — и пансион госпожи Орсениус.
• Часть помещений четвёртого этажа не была отделана, и никем не занималась; впрочем, именно тут располагались комнаты «суть в употреблении княгини Лобановой-Ростовской», непосредственной хозяйки дома — как и «остальные же покои, и сараи, и конюшни».

По другим свидетельствам, Провиантский департамент военного ведомства заполнял пространства ещё и третьего, и четвёртого этажей, а на первом размещался пивной погреб. В целом, функции тех или иных помещений были продиктованы планировкой здания: анфилады из гостиных и парадных комнат тянулись вдоль фасадов, обращённых к Адмиралтейскому лугу и Исаакиевской площади, тогда как крыло, чей фасад выходил на Вознесенский проспект, было приспособлено под наемные квартиры.

В доме Лобанова-Ростовского регулярно проводились разного рода светские предприятия, многие из которых проходили в парадной анфиладе, выходящей на Адмиралтейский луг. В здании одно время действовала Косморама живописца Сура — особая экспозиция, способная создать эффект стереоскопического, проще говоря, объёмного восприятия показываемой картинки благодаря специальному оптическому оборудованию. Сур демонстрировал, как правило, виды немецких и некоторых европейских городов (Берлина, Гамбурга, Вены, Рима); в их числе был и Таганрог, печально известный тогда, как место смерти императора Александра I. Косморама пользовалась у современников большой популярностью: „Если виды сии не заключают важного достоинства со стороны художества, то оптическая часть доведена до совершенства, “ — писали свежие «Отечественные записки». Другая известная косморама Сура — панорама схватки армий Александра Македонского и Дария при реке Гранике — «и в ту минуту, когда персы бегут, преследуемые македонянами, мост под ними разрушается». Посещение данного представление стоило 2 руб. 50 коп. с человека.

Для любителей французского языка Господин Сен-Мор и нынешним Великим постом продолжил свои литературные вечера. Он читает лучшие места из Корнеля, Расина, Мольера и других драматических писателей, а также из Буало, Вольтера, Делиля и проч. Подписка на 10 таковых вечеров стоит 75 руб. с персоны. Чтение происходит в новом доме княгини Лобановой-Ростовской.

—  // «Отечественные записки».

Другим предпринимателем, снимавшим помещения в доме, был Тозелли. Он выставил на обозрение в парадной анфиладе «Сценографию Иерусалима и святых мест, окрест его лежащих», по поводу которой обозреватель Свиньин заметил: «Зрелище сие весьма походит на театральную сцену, только несравненно ещё живее», имея в виду ухищрения, на которые шёл Тозелли, стараясь сделать представления более увлекательными. Так, по свидетельствам очевидцев, рисунок иерусалимского источника Силье сопровождался звуковым оформлением — журчанием воды. Плата за вход на «Сценографию…» Тозелли составляла 5 руб. с человека. В настоящее время Тозелли известен публике прежде всего как создатель акварельной панорамы Санкт-Петербурга с башни Кунсткамеры, сделанной примерно тогда же, когда строился дом Лобановых-Ростовских. Ныне эта акварель на хранении в Эрмитаже.

Косморамой Сура и выставками, подобными «Сценографии…» Тозелли, культурная жизнь дома на тот момент не ограничивалась.

Иллюстрации к поэме «Медный всадник»: сверху А. Н. Бенуа (1899—1905), снизу А. П. Остроумовой-Лебедевой (1901, изображён лев из другой известной пары).

7 ноября 1824 во время разрушительного наводнения Исаакиевская площадь была затоплена так, что из воды были видны только одни здания. Это отразилось в городском фольклоре и искусстве. Так, в первой трети XIX века в столице ходила байка о неком Яковлеве, который, будто бы, накануне катастрофического наводнения гулял по городу. Когда же стихийное бедствие началось, и вода начала прибывать, Яковлев направился домой, однако, добравшись до располагающегося на площади дома Лобанова-Ростовского, понял, что пройти дальше просто невозможно. В результате Яковлев взобрался на одну из скульптур львов, «смотревших» на затопленный город «с подъятой лапой, как живые». Яковлев спасся, так как на льве «просидел все время наводнения». В конце концов, легенда нашла отражение в поэме Александра Сергеевича Пушкина «Медный всадник»:

…На площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный,
Евгений…

Военное ведомство

Несмотря на доходы, приносимые арендаторами, спустя 9 лет после окончания строительства дома чета Лобановых-Ростовских оказалась в долгах. 1 июля 1824 году 1-й и 2-й этаж особняка были сданы Военному министерству в аренду за 63 000 рублей в год в пользование лишь некоторым департаментам военного ведомства, в числе которых были канцелярия военного министра, комиссии провиантских дел и финляндских провиантских дел, провиантский и медицинский департаменты.

На основании до сих пор хранящегося в Военно-историческом архиве дела о перестройке дома для Военного министерства можно сделать выводы о количестве, расположении и размерах залов, покоев и прочих арендованных ведомством помещений. 21 покой, расположенный «под сводами» (то есть в полуподвале), был предназначен «для служителей». На первом этаже разместилось 20 покоев, а на бельэтаже (на втором, наиболее престижном) — 39, среди которых числились 4 больших зала, из которых три помещения были 11 саженей в длину (23,5 м) и 4 сажени 2 аршина (10 м) в ширину, а один из залов растянулся на 8 саженей (17 м). Остальные комнаты на бельэтаже, обладая аналогичной «глубиной» (4 сажени 2 аршина ≈ 10 м), располагались «по фасадам: Адмиралтейскому и Исаакивскому». Третий этаж был приспособлен под 26 помещений, по большей части имевших длину от 4-х до 6 саженей (8,5 — 10,6 м), а по ширине — от 3 саженей до 4 саженей 2 аршинов (6,4 — 10 м). На самом верхнем, «антресольном» этаже было заготовлено 8 покоев, «кои могут быть потреблены для служителей». В целом под свои присутственные места, министерство сняло 114 комнат и залов, иначе говоря «почти две третьих части дома». Справка о перестройке затрагивала и помещения, не занятые ведомством. Так, «в погребном этаже» здания находились 3 квартиры, состоявшие из 11 жилых комнат, и 3 сухих погреба; на первом этаже 4 квартиры на 24 покоя; на бельэтаже одна квартира из 7 покоев; на третьем — 5 квартир на 23 покоя. В общей сложности, 65 комнат сдавались сторонним лицам, с чего получалось «доходу до 30 000 руб.» Помимо жилых помещений, имелись и хозяйственные: 6 сараев, конюшня на 30 стойл, 2 «больших сенных чердака» и 2 кладовые для овса.

В 1828 году хозяин владения, известный библиофил и коллекционер А. Я. Лобанов-Ростовский решил разыграть его в лотерею. Для этого был выпущен миллион лотерейных билетов номиналом в один рубль. Один из купивших билет должен был, по задумке князя, стать новым владельцем особянка. Но император Николай I запретил эту коммерческую аферу и предложил князю продать в казну дом и уникальную библиотеку, известную своей коллекцией трудов о Марии Стюарт и собранием раритетных тростей и палок. Стоимость сделки составила 1 005 000 рублей ассигнациями, за уступление ценной библиотеки Лобанову-Ростовскому была назначена пожизненная пенсия, а в самом доме было окончательно решено на условиях аренды разместить Военное ведомство в силу постоянного роста потребностей последнего. Подобный переход недвижимости от разорившихся вельмож к покровительствующему им, но объективно не нуждающемуся в использовании тесных дворянских владений государству был весьма распространённой в Петербурге тех лет практикой. В связи с тем, что дом не был приспособлен под нужды государственного учреждения, в 1829 году была предпринята перестройка здания под руководством архитектора Э. Х. Анерта.

Тем не менее, в начале 1907 исследователь Н. А. Данилов в своём «Историческом очерке деятельности Канцелярии Военного министерства и Военного совета» писал о том, что экстерьер бывшего особняка Лобановых-Ростовских сохранился со времён своих прежних хозяев «без малейшего изменения». Львиная часть изменений, по свидетельству Данилова, пришлась на интерьеры. При этом, нетронутыми остались лишь главный подъезд (с Адмиралтейского проспекта) и парадная лестница. Убранство всех остальных помещений было подвергнуто существенным изменениям, призванным приспособить под канцелярии и квартиры служащих Военного ведомства. Большой зал после передачи министерству был занят служебным кабинетом военного министра, его приёмной, а также «2-м хозяйственным делопроизводством» органа власти. Изначально большой зал был двусветным (занимал пространство 2-го и 3-го этажей), и лишь впоследствии пространство на уровне 3-го этажа было отделено от остального объёма зала перекрытиями «для устройства квартир». В целом, утрачена была и живопись, некогда украшавшая стены и потолок в 26 комнатах.

В 1829 году архитектор Э. Х. Анерт перестраивает «Дом со львами» под потребности нового хозяина. 1824 до 1917 года в доме со львами размещалось Военное министерство России.

Школа

После Октября 1917 года дом взят под охрану государства. С 1918 по 1964 год в доме находилась школа. Школа неоднократно меняла свои номера и название. С 1941 года она получила название Средняя школа № 239 Октябрьского района Ленинграда, ставшей с 1961 года физико-математической. Во время блокады школа продолжала учебную работу. Школа занимала всю правую от центрального входа половину дома, фасад, обращенный к Исаакиевскому собору, а также угол, выходящий на Большую Морскую улицу. Часть здания, выходящая на Вознесенский проспект занимали жилые помещения. Во дворе находилась конюшня. Во время блокады прочная подвальная часть здания была переоборудована под бомбоубежище. Для спортивных занятий школа использовала аллеи Александровского сада. С 1964 года школа уступила свое место проектному институту архитектуры.

Современность

В 2002 году дом со львами перешёл к Управлению делами президента, которое намеревалось приспособить его для переезжавшего в Петербург Конституционного суда. Однако позже было решено создать в его стенах самый фешенебельный отель в городе, готовый принимать высших государственных лиц. Здание было передано в аренду на 49 лет компании ЗАО «Тристар Инвестмент Холдингс».

Поскольку дом Лобанова-Ростовского включён в федеральный список охраняемых объектов культурного наследия, вопросы его реконструкции вызвали бурную полемику как в архитектурной среде, так и в прессе.

«Это грубейшее нарушение действующего законодательства в сфере охраны исторического наследия. Дом Лобанова-Ростовского — федеральный памятник в самом центре объекта всемирного наследия ЮНЕСКО, где ни о каких реконструкциях не могло быть и речи — такое здание может только реставрироваться», — заявил Александр Марголис.

Инвесторы снесли исторический флигель во дворе (2007 год), спроектированный, как и всё здание, архитектором Огюстом Монферраном. Флигель во дворе здания также проектировался Монферраном; первый этаж был построен в 1817—1820 годах, надстроен архитектором Э. Х. Анертом., повреждены и утрачены интерьеры главного здания, изменены очертания кровли. Этому активно противостояла городская общественность, в том числе и профессионалы, такие как архитектор-реставратор Д. А. Бутырин.

Ещё одно нарушение — строительство мансарды, которая оказалась выше оригинальной кровли на 18 сантиметров. Изначально она предполагалась ещё выше — 80-сантиметровой, но под давлением общественности «Тристар инвестмент холдингс» решил пойти на понижение. Тем не менее и сейчас надстройка отчётлива видна.

«Это нарушает традиционный облик памятника. И вообще такого рода мансарды для памятника высокого классицизма не характерны, а следовательно, не допустимы. Против мансарды единогласно высказались члены совета по сохранению культурного наследия, но, несмотря на это, эта мансарда была сделана», — говорит Михаил Мильчик.

Главный архитектор проекта — руководитель собственной мастерской Евгений Герасимов. Реставрацией охранных зон занимался Рафаэль Даянов. Дизайном помещений занимались калифорнийская компания Cheryl Rowley и японская студия Spin Design Studio.

Главный вопрос, который волновал общественность: как новые функции здания согласуются с его исторической «оболочкой», что будет сохранено и отреставрировано, а чем придётся пожертвовать. В случае с домом Лобанова понятие «первоначальные интерьеры» достаточно условно. Уже в 1829 году, когда в дом въехало Военное министерство, оно начало перепланировать его для своих нужд. Возможно, даже оформление парадной лестницы с широким скульптурным фризом, на котором изображены воинские доспехи, было сделано для министерства, а не для 1-го владельца — тоже, впрочем, бравого генерала, отличившегося в кампании против Наполеона. Для министерских служащих были устроены просторные кабинеты, которые в советское время служили классами средней школы, а затем в них располагался Проектный институт № 1. В итоге охранная зона нового отеля включает парадный вестибюль со стороны Адмиралтейского проспекта, двухмаршевую парадную лестницу с камином на площадке 2-го этажа, анфиладу 2-го этажа и ещё одну комнату, историческую ценность которой установили уже в процессе реставрации.

Президентский люкс площадью 152 м² планировали расположить окнами на Адмиралтейство, прямо надо львами, над аркадой 1-го этажа. Апартаменты включают две спальни, обеденный зал на 8 персон, кабинет, зону отдыха и террасу с видом на сад. Всего в отеле запланировано 177 номера: 151 стандартных, 26 класса люкс. В подземной части здания предусмотрен просторный бальный зал. Для деловых встреч — 5 конференц-залов на 1-м этаже и бар «Xander» с видом на Александровский сад. В 4-этажном флигеле во внутреннем дворе разместится спа-комплекс, а в атриуме — кафе-ресторан «Tea Lounge», всегда открытые и для гостей отеля, и для горожан. Подобный спектр услуг и первоклассный набор номеров позволят отелю Four Seasons Saint Petersburg принимать лидеров «Большой восьмёрки». Заявленная дата открытия — осень 2013 года.

Впоследствии архитектурный критик Михаил Золотоносов («Город 812») назвал проект реконструкции дома одним из худших образцов архитектуры в городе в 2010 году:

Дом Лобанова-Ростовского Е. Герасимов изуродовал мансардой. В древнем мире за такое следовало бы изгнание из полиса

Архитектурные особенности

Дом был построен в 1817—1820 годах по проекту архитектора Огюста Монферрана (1786—1858). Здание в плане имеет треугольный вид. Его главный фасад, обращённый к Адмиралтейскому проспекту, украшен 8-колонным портиком коринфского ордера. Портик возвышается над выступающей вперёд аркадой. Пандусы (отлогие подъёмы) давали возможность каретам подъезжать непосредственно к парадному входу. Львы, стоящие по сторонам подъезда, высечены из белого каррарского мрамора скульптором П. Трискорни.

Ссылки

• [www.lionpalace.ru/project/ Официальная страница нынешнего владельца]
• [spbschool225.narod.ru/hist_dom6.htm История]
• [www.citywalls.ru/house2793.html Дом кн. А. Я. Лобанова-Ростовского — Здание Военного министерства]
• [maps.yandex.ru/?ll=30.306816%2C59.934719&spn=0.040340%2C0.003704&z=15&l=map%2Csta%2Cstv&ol=stv&oll=30.30610749%2C59.9349253&ost=spn%3A90.20774987070251%2C35.13513103392494~dir%3A100.52551383963618%2C4.8762365543048904 Яндекс-панорама (со стороны Исаакиевского собора)]
• [maps.yandex.ru/?ll=30.306816%2C59.934719&spn=0.040340%2C0.003704&z=15&l=map%2Csta%2Cstv&ol=stv&oll=30.30728726%2C59.935380679999994&ost=spn%3A90.66102609534796%2C35.13513103392494~dir%3A125.66591208151658%2C8.686704006045993 Подъезд со львами]
• [maps.yandex.ru/?ll=30.303534%2C59.936567&spn=0.080681%2C0.007408&z=14&l=map%2Csta%2Cstv&ol=sta&oll=30.303377150000003%2C59.93458557&ost=dir%3A83.38508254778056%2C-42.93866589917775~spn%3A65.49753100867268%2C16.957885073337877 Панорама с воздуха]

Литература

• Микишатьев М. Н. История дома со львами // Добкин А. И., Кобак А. В. Невский архив : историко-краеведческий сборник. — СПб.: Атхенеум, 2003. — Вып. 6. — С. 221 — 251.
• Фокин М. Путешествие по набережным Фонтанки. — Центрполиграф, 2010. — 316 с. — ISBN 9785952446809.

Отрывок, характеризующий Дом Лобанова-Ростовского

– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.