Затмения Фукидида

Затме́ния Фукиди́да — три затмения, два солнечных и лунное, описанные древнегреческим историком Фукидидом в его «Истории Пелопоннесской войны». Согласно Фукидиду, они произошли на первом, восьмом и девятнадцатом году войны. Эти указания позволили уточнить год начала описываемых Фукидидом событий.

«История Пелопоннесской войны»

«История Пелопоннесской войны» — книга древнегреческого историка Фукидида, посвящённая причинам и ходу войны между Спартой и Афинами в V веке до н. э. Автор, афинянин, сам был участником и очевидцем многих описанных событий.

В отличие от Геродота, Фукидид составил свою «Историю» в строгом хронологическом порядке. Каждый год войны разделён на два периода — лето и зиму. Боевые действия ведутся летом,а зима используется для подготовки. Подобная структура книги позволяет с точностью до полугода определить, когда произошло то или иное событие.

В конце первой книги Фукидид сообщает, что во время войны затмения случались особенно часто и в дальнейшем тексте отмечает три из них — два солнечных и одно лунное. Два солнечных затмения описаны в книге без связи с другими событиями. Из лунных затмений, произошедших за 17 лет войны, упомянуто лишь одно, в связи с переполохом, которым оно вызвало у афинян — последние сочли его дурным предзнаменованием и чуть не отменили готовую к отправке морскую экспедицию. Остальные лунные затмения, вероятно, автор не счёл достойными упоминания.

Фукидид верно указывает, что солнечные затмения возможны лишь в новолуние, он также обращает внимание, что лунное затмение произошло при полной луне, однако остается неясным, понимал ли он физические причины, вызывающие их. Только незадолго до времени написания книги эти причины были объяснены Анаксагором.

Описание затмений

Первое затмение (затмение Перикла)

Первое затмение произошло летом в первый год Пелопоннесской войны и описано следующим образом:

Тем же летом в новолуние (когда это, видимо, только и возможно) после полудня произошло солнечное затмение, и затем солнечный диск снова стал полным. Некоторое время солнце имело вид полумесяца, и на небе появилось даже несколько звёзд

Затмение первого года войны часто называют «затмением Перикла» из-за истории, рассказаной о нём Плутархом. Плутарх, написавший свои «Сравнительные жизнеописания» через 500 лет после Фукидида, посвятил ей целый абзац в главе о Перикле. Перикл у Плутарха хорошо понимает причину затмений. «Жизнеописания» повествуют, что, желая нанести удар по неприятелю, Перикл собрал морской флот и был готов уже отплыть, когда случилось затмение, вызвавшее всеобщее смятение. Тогда Перикл,

… видя ужас и полную растерянность кормчего, поднял свой плащ перед его глазами и, накрыв его, спросил, неужели в этом есть какое-нибудь несчастие или он считает это предзнаменованием какого-нибудь несчастия. Тот отвечал, что нет. «Так чем же то явление отличается от этого, — сказал Перикл, — как не тем, что предмет, который был причиной темноты, больше плаща?».

Об этом эпизоде сообщают также римские писатели Цицерон, Квинтилиан и Валерий Максим.

Фукидид не упоминает об этой истории с Периклом. Единственное место в его книге, где затмение было принято за плохое предзнаменование, связано с третьим, лунным затмением.

Второе затмение

Второе затмение явно описано как частное:

В начале следующего лета под новолуние произошло частичное затмение Солнца

Лунное затмение

Третье из описанных Фукидидом затмений произошло под конец сицилийской экспедиции, вскоре после того, как предводители афинской армии решили покинуть остров. Решение об отступлении было принято генералами ввиду изменения баланса сил в пользу противника — афиняне узнали о свежих пополнениях у врага в то время, как в их собственной армии многие солдаты были поражены болезнью. Затмение произошло в тот момент, когда афинская армия уже готова была погрузиться на корабли:

Когда все было уже готово к отплытию, произошло лунное затмение, так как в это время как раз было полнолуние.

Затмение было принято за дурной знак, и это вынудило афинян повременить с отплытием. Фукидид пишет, что Никий, один из командиров афинской армии, человек крайне суеверный, с этого момента отказывался даже рассматривать вопрос об эвакуации. Было решено обождать, пока с затмения не пройдет 27 дней. Но момент был упущен — за это время сиракузцы подготовили свои силы и в серии сражений полностью разбили армию афинян. Об этом событии сообщают также Плутарх, Полибий и Квинтилиан.

Датировка затмений

В тексте Фукидида («История» II, 2) событие, непосредственно предшествующее первому затмению (начало Пелопоннесской войны в марте того же года), старательно датировано по нескольким хронологическим системам: как случившееся на «сорок восьмой год жречества Хрисиды в Аргосе, когда Энесий был эфором в Спарте, а Пифодору оставалось 4 месяца до окончания архонтства в Афинах». В дальнейшей практике из этих указаний сохранила значение датировка по афинским архонтам (см. таблицу архонтов), впоследствии сопоставленная с эрой олимпиад (несколько Олимпиад и их победителей описывает и сам Фукидид), а через неё — с римской системой датировок, которая, в свою очередь, непосредственно связана с нашей современной. Так, у Диодора Сицилийского события, включая события Пелопоннесской войны, датированы одновременно по архонтам, олимпиадам (начало 2-го года 87-й Олимпиады) и римским консулам. В первой части своей «Хроники» Евсевий Кесарийский пишет, что война началась в год 87 Олимпиады 432 г. до н. э., на которой в беге на стадионе победил Софрон из Амбракии, а во второй части, более известной в латинском изложении Иеронима, приводит несколько более детальную хронологию событий. Таким образом, античная датировка начала войны (и первого затмения) — конец года архонтства Пифодора, то есть 1 года 87 олимпиады, что соответствует 431 г. до н. э. Соответственно, следующие затмения произошли в 424 и 413 гг. до н. э. В новой историографии эту дату впервые указал Крусиус в 1578 г., а спустя пять лет Скалигер, писал: «Три солнечных затмения [так в тексте], одно лунное и источники с определенностью фиксируют эту эру [начало Пелопоннесской войны] на Ol.87.1=JP4283=431BC» (1 г. 87 Олимпиады=4283 г. юлианского периода=431 г. до Р. Х.)

В 1604 г. Иоганн Кеплер, а в 1627 г. Дионисий Петавиус также провели астрономические расчеты дат затмений. Получившиеся даты: 3 августа 431 г. до н. э. для первого, 21 марта 424 г. до н. э. для второго и 27 августа 413 г. до н. э. для третьего (лунного).

С этими расчетами совпало, кроме года, и время первого затмения, обозначенное Фукидидом выражением «после полудня», что аналогично нашему «во второй половине дня» (греки делили день на 5 частей: раннее утро; час, когда рынок наполняется народом; полдень; после полудня; вечер; при этом «полднем» называлось время сиесты в самый пик жары). По расчётам затмение началось в 16:15, а его максимум пришёлся на 17:20 по афинскому времени. Современный обзор историко-астрономических аспектов затмений Фукидида представлен в работе специалистов по древним затмениям.

Затмение Перикла и его фаза

Со времени расчета Кеплера считалось, что затмение 431 года было полным. Ещё Дж. Гершель полагал его таким, хотя и написал, что стоило бы сделать расчёт ещё раз. Однако в XIX веке, с увеличением точности астрономических вычислений, обнаружилось, что затмение 431 года было кольцеобразным, а в Афинах наблюдалось лишь как частное, хотя и в большой фазе. Это согласуется с описанием Фукидидом Солнца в виде месяца, но далее автор пишет, что в максимальной фазе на небе были видны звёзды. Большинство астрономов согласно, что при этих обстоятельствах на небе кроме затменного Солнца могла наблюдаться только планета Венера (условия видимости которой были близки к оптимальным), что противоречит упоминанию Фукидидом звёзд во множественном числе.

Фраза о звёздах была воспринята как художественное преувеличение, тем более понятное, что событие было записано через много лет, при этом из текста книги не следует, что Фукидид наблюдал затмение лично. Тем не менее, это несоответствие позволило некоторым авторам поставить под сомнение идентификацию затмения Перикла и затмения 3 августа 431 года и предложить альтернативную датировку. Были проведены попытки найти другое затмение около даты начала войны, которое бы больше подходило под описание. В конце XIX века С. Джонсон предложил более раннюю дату — 30 апреля 433 года. Однако эта версия не получила поддержки: в 1884 году в полемике на страницах журнала The Observatory она была опровергнута Линном. Последний указал, что 30 апреля слишком ранняя дата, чтобы вместить множественные события, произошедшие в том году до затмения. Кроме того, второе затмение в таком случае смещается с 8-го на 10-й год войны, в противоречие с текстом Фукидида.

Оригинальный подход проявил известный историк античности Манро. В опубликованной в 1919 году статье он обратил внимание, что Фукидид описывает события начала и конца лета так, как будто он сам при них присутствовал, в то же время непонятно, был ли он в Афинах в середине лета. Манро, посчитав слова Фукидида о звёздах точным описанием виденного им, предложил по этому описанию определить, где именно находился автор «Истории» 3 августа 431 года. В итоге Манро пришел к выводу, что в этот день Фукидид был с посольством во Фракии, где фаза затмения была большей.

Согласно современным расчётам максимальная фаза затмения 3 августа 431 года в Афинах составляла 0.882.

Морозов и «Новая хронология»

Н. А. Морозов усмотрел в предполагаемом противоречии текста Фукидида астрономической реальности свидетельство несостоятельности всей существующей хронологии. Он предложил свои даты затмений: 2 августа 1133 г. н. э., и далее 20 марта 1140 г. и 28 августа 1151 г., причём первое затмение оказывается полным, как, по мнению Морозова, и следовало по Фукидиду, а также ближе к полудню по времени кульминации — 14:00 афинского времени (Морозов явно имел в виду астрономический полдень — 12 часов). Вслед за Морозовым к этой дате относит затмение, а с ним и все описываемые Фукидидом события, так называемая «Новая хронология» А. Т. Фоменко, причём Фоменко параллельно морозовскому предложил и собственный вариант: 22 августа 1039 г. н. э., 9 апреля 1046 г. н. э., 15 сентября 1057 г. н. э. Критикуя предположения, что Фукидид мог видеть Венеру, Фоменко считает маловероятным, чтобы Венеру можно было заметить рядом с ослепительным (хотя и ослабленным в несколько раз) Солнцем.

Критика версии «Новой хронологии»

Историки и большинство астрономов категорически не согласны с версией «Новой хронологии», указывая на то, что считают методологическим произволом в подходе её авторов.

Яркий пример ошибки такого рода у А. Т. Ф. разбирают Е. С. Голубцова и В. М. Смирин и вслед за ними А. Л. Пономарев. Рассказывая о затмении 431 г. до н. э., Фукидид сообщает о том, что солнце стало месяцевидным, а также о том, что появились кое-какие звезды. А. Т. Ф., исходя из литературного русского перевода Фукидида, понимает это так, что сперва солнце стало месяцевидным, а позднее (когда затмение достигло полной фазы) появились звезды. Тем самым А. Т. Ф. видит здесь сообщение о полном солнечном затмении. Однако, как показали названные авторы, такое толкование возможно только для использованного А. Т. Ф. перевода. Подлинный текст Фукидида такой возможности не дает: он может быть понят только так, что указанные события одновременны: солнце стало месяцевидным (то есть затмилось неполностью) и при этом появились кое-какие звезды.

— Зализняк А. А. [hbar.phys.msu.ru/gorm/fomenko/zaliznk.htm Лингвистика по А. Т. Фоменко]

Отмечается также, что сведения, предоставляемые древним автором, «отличаются, скажем, от научных фотографий уже тем, что они не даны нам в готовом виде», они представляют собой субъективное отражение реальности и при том изложены на мертвом языке, а потому могут быть адекватно извлечены лишь при помощи научной интерпретации источника (историко-филологической критики). Далее, обращается внимание на порочный круг в рассуждениях: полностью отвергая исторические источники в целом, Морозов и его последователи «проявляют абсолютное доверие к произвольно вырванному из него (источника) и произвольно истолкованному фрагменту». Относительно «альтернативных» затмений, предлагаемых Морозовым-Фоменко, критики «Новой хронологии» отмечают, что затмение 1140 г. на широте Афин было слабым (затмилось 40 % поверхности Солнца), и в таком случае совершенно непонятно, почему морозовский «Фукидид XII века» не описал затмения 1138 и 1147 гг., когда было закрыто до 90 % солнечного диска; что же до собственного варианта Фоменко, то предложенное им затмение 1039 г. было кольцеобразным, и даже слабее, чем оспариваемое затмение 431 г. до н. э. (затмилось 70 % солнечного диска).

См. также

• Затмение Мурсили
• Критика «Новой хронологии»

Отрывок, характеризующий Затмения Фукидида

– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать императора, он приехал в Тильзит.
– Нет, у меня есть дело, – коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
– Однако я тебя стесняю, – сказал он ему тихо, – пойдем, поговорим о деле, и я уйду.
– Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись отдохни.
– И в самом деле…
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь, тотчас же с раздраженьем – как будто Борис был в чем нибудь виноват перед ним – начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось неловко и он опускал глаза.
– Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По моему, лучше бы прямо просить корпусного командира… Но вообще я думаю…
– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: – Напротив, я сделаю, что могу, только я думал…
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
– Ну иди, иди, иди… – сказал Ростов и отказавшись от ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.


Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот день, 27 го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1 й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело решенное – думал Николай – между нами всё кончено, но я не уеду отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма государю. Государю?!… Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому, занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо приготовляясь к выезду государя.
«Всякую минуту я могу увидать его, – думал Ростов. Если бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот всходят же. – Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно смотревших на него, на крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
– Кого вам? – спросил кто то.
– Подать письмо, просьбу его величеству, – сказал Николай с дрожанием голоса.
– Просьба – к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу). Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер фурьер, встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.
Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах, ботфортах и в одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой комнате; камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи, которые почему то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем то бывшим в другой комнате.
– Bien faite et la beaute du diable, [Хорошо сложена и красота молодости,] – говорил этот человек и увидав Ростова перестал говорить и нахмурился.
– Что вам угодно? Просьба?…
– Qu'est ce que c'est? [Что это?] – спросил кто то из другой комнаты.
– Encore un petitionnaire, [Еще один проситель,] – отвечал человек в помочах.
– Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.
– После, после, завтра. Поздно…
Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах остановил его.
– От кого? Вы кто?
– От майора Денисова, – отвечал Ростов.
– Вы кто? офицер?
– Поручик, граф Ростов.
– Какая смелость! По команде подайте. А сами идите, идите… – И он стал надевать подаваемый камердинером мундир.
Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже много офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было пройти.
Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту он может встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов, опустив глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты, когда чей то знакомый голос окликнул его и чья то рука остановила его.
– Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? – спросил его басистый голос.
Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший особенную милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.
Ростов испуганно начал оправдываться, но увидав добродушно шутливое лицо генерала, отойдя к стороне, взволнованным голосом передал ему всё дело, прося заступиться за известного генералу Денисова. Генерал выслушав Ростова серьезно покачал головой.
– Жалко, жалко молодца; давай письмо.
Едва Ростов успел передать письмо и рассказать всё дело Денисова, как с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами и генерал, отойдя от него, подвинулся к крыльцу. Господа свиты государя сбежали с лестницы и пошли к лошадям. Берейтор Эне, тот самый, который был в Аустерлице, подвел лошадь государя, и на лестнице послышался легкий скрип шагов, которые сейчас узнал Ростов. Забыв опасность быть узнанным, Ростов подвинулся с несколькими любопытными из жителей к самому крыльцу и опять, после двух лет, он увидал те же обожаемые им черты, то же лицо, тот же взгляд, ту же походку, то же соединение величия и кротости… И чувство восторга и любви к государю с прежнею силою воскресло в душе Ростова. Государь в Преображенском мундире, в белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Ростов (это была legion d'honneur) [звезда почетного легиона] вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой и надевая перчатку. Он остановился, оглядываясь и всё освещая вокруг себя своим взглядом. Кое кому из генералов он сказал несколько слов. Он узнал тоже бывшего начальника дивизии Ростова, улыбнулся ему и подозвал его к себе.
Вся свита отступила, и Ростов видел, как генерал этот что то довольно долго говорил государю.
Государь сказал ему несколько слов и сделал шаг, чтобы подойти к лошади. Опять толпа свиты и толпа улицы, в которой был Ростов, придвинулись к государю. Остановившись у лошади и взявшись рукою за седло, государь обратился к кавалерийскому генералу и сказал громко, очевидно с желанием, чтобы все слышали его.
– Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее меня, – сказал государь и занес ногу в стремя. Генерал почтительно наклонил голову, государь сел и поехал галопом по улице. Ростов, не помня себя от восторга, с толпою побежал за ним.


На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.
В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны закричали: Ура и Vive l'Empereur! [Да здравствует Император!] Наполеон что то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что то говорил ему.
Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.
Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.
– Sire, je vous demande la permission de donner la legion d'honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] – сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.
– A celui qui s'est le plus vaillament conduit dans cette derieniere guerre, [Тому, кто храбрее всех показал себя во время войны,] – прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего императора.
– Votre majeste me permettra t elle de demander l'avis du colonel? [Ваше Величество позволит ли мне спросить мнение полковника?] – сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо бросившись вперед, поднял ее.