Изба

Первоначально, в традиционной терминологии Избой называлась постройка или камера большого дома-комплекса в пределах четырех стен, отапливаемая варочной печью. В этом последнем Изба отличалась от горницы, в которой находилась отопительная печь и от бани. Изб в доме могло быть несколько (до восьми в известных больших домах-комплексах Заонежья).

На рубеже XIX-XX вв. в связи с распространением в крестьянском домостроительстве новых типов планировок и отказом от традиционного зонирования жилой части дома, термин стал употребляться всё реже и его первоначальное значение постепенно забывалось.

В настоящее время термин изба применяется к деревянному дому в целом, что глубоко неверно, т.к. дом, как правило, включает в себя, кроме избы ещё и сени, а также, возможно, горницу, крытый двор и проч. Изба́ — деревянный срубный (бревенчатый) жилой дом в сельской лесистой местности России.

История избы

Первоначально (до X века) изба представляла собой бревенчатое строение, частично (до трети) уходящее в землю. То есть выкапывалось углубление и над ним достраивалась в 3—4 ряда толстых бревен. Таким образом, сама изба представляла собой полуземлянку. Двери изначально не было, её заменяло небольшое входное отверстие, примерно 0,9 метра на 1 метр, прикрываемое парой бревенчатых половинок, связанных вместе, и пологом. В глубине избы располагался сложенный из камней очаг. Отверстия для выхода дыма не было, в целях экономии тепла дым сохранялся в помещении, а излишек выходил через входное отверстие. Полов как таковых не было, земляной пол просто поливался водой и подметался, становясь гладким и твёрдым. Глава семьи (отец) спал на почётном месте у очага, женщина и дети — справа от входа. Непосредственно при входе размещалась домашняя скотина, например опоросившаяся свинья с маленькими поросятами. Такая структура сохранялась длительное время. С веками изба совершенствовалась, получая сначала оконца в виде отверстий в боковой стене для выхода дыма, затем печь, потом отверстия на крыше для выхода дыма.

Печь в избе

Более простые в своем устройстве очаги постепенно вытеснялись печами. В VIII—XIII вв. на восточнославянских территориях было распространено несколько типов печей.

В Северной Руси преобладали печи-камени, сложенные из камней насухо без скрепляющего раствора. В Старой Ладоге основания каменных печей достигали 1,5 метров в поперечнике. В Северной Руси (Изборск) известны также глиняные печи, возведенные на каменном основании — на каменной площадке размером около 1х1 метров строился полый глиняный купол высотой около 1 метров.

Известны печи, сложенные из камня и глины. Они были наиболее распространены на Верхнем Дону, в Поочье и в Среднем Поднепровье. Основания таких печей достигали 1,5х2 метров. В Верхнем и Среднем Поднепровье более широко были распространены глиняные печи. Размеры их доходили до 1,5 метров в поперечнике и до 1,2 метров в высоту.

Очаги в восточно-славянском мире были распространены гораздо меньше, чем печи. В Среднем Поднепровье и Припятском Полесье (поляне, древляне, волыняне) и на Новгородчине (словене) очаги не встречаются совсем. В ряде случаев очаги встречены в Подонье и Поочье (вятичи), на Левобережье Днепра (северяне) и на Псковщине (псковские кривичи).

Все жилища в средневековье топились по-чёрному. 

В период до XVII века печи не имели ни труб, ни иных приспособлений для отводы дыма, затем стали появляться устройства для вывода дыма сверху, а не через двери. Это ещё не было печной трубой в современном понимании. В верхней части, в потолке, делалось отверстие, откуда горизонтально вел деревянный короб, называемый боров, при помощи которого дым выводился наружу. В период с XVII по XIX век, у зажиточных людей и в городах, стали получать распространение печи с трубами. Однако избы многих крестьян вплоть до конца XIX века топились по-чёрному.

Курная изба

Курными избами назывались избы, топившиеся «по-чёрному», то есть, не имевшие печной трубы. Использовалась печь без дымохода, называвшаяся «курной печью» или «чёрной». Дым выходил наружу через двери и во время топки висел под потолком толстым слоем, отчего верхние части бревен в избе покрывались копотью. Чтобы копоть и сажа не падала на пол и людей, для оседания сажи служили полавочники — полки, располагавшиеся по периметру внутренних стен избы, они отделяли закопчённый верх от чистого низа. В более поздние времена, к XIII веку появилось небольшое отверстие в стене, а затем и в потолке избы — «дымоволок» или «волоковое окно», открываемое и закрываемое задвижкой (волоком).

Курные избы просуществовали в российских деревнях вплоть до XIX века, встречались они даже и в начале XX века. Полы в курных избах были земляные, то есть земля поливалась водой и утрамбовывалась, со временем становясь очень твёрдой. Это было связано с тем, что технология изготовления досок была очень сложной для того времени, вследствие чего доски были очень дорогими. Для дверей же использовались доски, полученные путём раскола на две части бревна и их обтёсывания.

Одновременно с существованием курных изб постепенно получали распространение устройства для вывода дыма, сначала это были деревянные дымоходы на потолке, так называемые «боровы». Окон курная изба, как правило, не имела, были оконца — небольшие отверстия для освещения и выхода дыма, некоторые оконца затягивались бычьим пузырем (желудком), при необходимости они закрывались (заволакивались) деревяшкой, это были так называемые «волоковые оконца». В ночное время изба освещалась лучиной, впрочем, люди в те времена старались лечь с наступлением темноты. Белые же избы получили распространение лишь в XVIII веке, а массово они стали строиться лишь в XIX веке.

Белая изба

С XV века получают распространение печи с трубами. Но, в основном, у князей, бояр, купцов и т. д. и только в городах. Что касается деревень, то курные избы, отапливаемые по-чёрному, стояли и в XIX веке. В некоторых местах такие избы сохранялись до начала XX векаК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан).

Лишь в XVIII веке и только в Санкт-Петербурге царь Пётр I запретил строить дома с отоплением по-чёрному. В других же населённых пунктах они продолжали строиться до XIX века и они сохранились вплоть до ХХ века.

Именно «белая» шестистенная изба является «классической» русской избой, венцом её развития.

Северорусская изба

Отличительной особенностью северной (территории севернее Москвы) русской избы является то, что в ней под одной крышей сосредотачивалось всё крестьянское хозяйство. Круглогодичное жилое помещение с русской печью занимало от одной трети до половины площади избы, и было приподнято над уровнем земли на метр-полтора. Помещение, находящееся под полом жилого помещения, называлось подпольем. Попасть в подполье можно было только из жилого помещения, через люк (отверстие размером приблизительно 1х1 метр) в полу. Подполье освещалось несколькими маленькими окошками, имело земляной пол и использовалось для хранения запасов картофеля и других овощей.

Другая половина избы состояла из двух-трёх этажей. Нижний этаж имел ворота для выгона скота. Дальняя от ворот половина нижнего этажа была разделена на несколько изолированных помещений с маленькими окошками (для коровы с телёнком и овец). В конце узкого коридора были насесты для ночёвки кур.

Верхний этаж делился на горницу и пристроенные сбоку сеновал и хлев, часто отапливаемые. На сеновале находился туалет, хранились дрова. Большие ворота соединяли сеновал с улицей (высота ворот от земли около 2,5—3 метра, ширина ворот 2—3 метра).

Все помещения избы соединял коридор, который имел один уровень с жилым помещением, поэтому к двери горницы вела лестница вверх. За дверью, ведущей на сеновал, имелись две лестницы: одна вела вверх на сеновал, другая — вниз в хлев.

Возле входа к избе обычно пристраивали сени, помещение с большими окнами. Таким образом, чтобы попасть в избу, нужно было подняться на крыльцо и войти в сени, подняться по ступеням и войти в коридор, а уже из него в жилое помещение.

К тыльной стене избы пристраивался сарай (обычно для хранения сена). Его называли приделом. Такое устройство сельского жилища позволяет в суровые русские зимы вести домашнее хозяйство, не выходя лишний раз на мороз.

Полы

Полы в избах были земляные. Лишь с распространением на Руси пил и пилорам в городах и в домах помещиков стали появляться деревянные полы. Первоначально полы выкладывались из досок, изготовленных из колотых пополам бревен, либо из массивной толстой половой доски. Однако массово полы из досок стали распространяться лишь в XVIII веке, так как не было развито лесопильное производство. Лишь усилиями Петра I пилы и пилорамы стали получать распространение на Руси с издания петровского указа «О приучении дровосеков к распиловке дров». В 1748 году было царское разъяснение: «Всем как помещикам, так и прочим промышленникам стараться заблаговременно приуготовлять ручные пилы». При этом признавалось в 1756 году: «Не токмо пильных водяных и ветреных мельниц, но и ручных пил нигде еще не заведено». И, вплоть до ХХ века, полы в крестьянской избе были земляные, то есть выравненная земля просто утаптывалась. Иногда верхний слой мазали глиной, смешанной с навозом, что предотвращало образование трещин.

Окна

Окон как таковых изба не имела. Обычные окна, похожие на современные, стали появляться у богатых людей лишь к XV веку. Это так называемые «красные» или «косячные окна». Знакомые нам избы с полами, с окнами и печными трубами стали получать распространение лишь в XVIII веке и стали массовыми лишь в XIX веке. Отверстия в доме-окошки закрывали слюдой или бычьим пузырем, в зависимости от времени года.

См. также: Окно

Кровля

Кровля у белых изб двускатная из тёса или дранки. Двускатные кровли самцовые с фронтонами из брёвен-самцов. На вершину кровли укладывали охлупень. Кровлю связывал продольный брус — князь (князёк) или конь (конёк). К этому брусу крепились стволы деревьев с закрючинами — курицы. На крючья курицы укладывали свесы, водостоки. Позднее появились стропильные кровли трёх- и четырёхскатные.

Фундамент

Изба устанавливалась прямо на грунт или на столбы. Под углы подводились дубовые колоды, большие камни или пни, на которых и стоял сруб. Летом под избой гулял ветер, просушивая снизу доски так называемого «черного» пола. К зиме дом обсыпали землей или устраивали из дёрна завалинку. Весной завалинка или обваловка в некоторых местах раскапывалась для создания вентиляции.

Внутренняя отделка

Потолок из колотых пополам брёвен или брусьев. Брусья потолка укладывали на массивную балку — матицу. Потолок обмазывали глиной. Поверх потолка для утепления насыпали просеянную землю. В матицу вкручивали кольцо для очепа. К очепу подвешивали колыбель.

Внутренние стены белили, обшивались тёсом, или липовыми досками. Вдоль стен стояли лавки и сундуки. Спали на лавках, или на полу. Ещё в XIX веке в небогатых домах кровать играла декоративную роль — хозяева продолжали спать на полу.

На стенах устраивали полки. Над входом между стеной и печью устраивали полати.

Кроме красного угла в избе был «бабий угол» (или «кут») — напротив печного чела. Мужской угол, или «коник» — у входа. Закут — за печью.

Типы изб

Четырёхстенная изба

Простейшее четырёхстенное жилище. Часто временная постройка.

Изба-пятистенка

Изба-пятистенка или пятистенок — жилая деревянная прямоугольная в плане постройка, разделённая внутренней поперечной стеной на две неравные части: избу (горницу) и сени (как правило, нежилую комнату)

Изба-шестистенка

Изба-шестистенка (шестистенок) — дом с двумя поперечными стенами.

Красный угол

В русской избе, обычно ориентированной по сторонам горизонта, красный угол устраивался в дальнем углу избы, с восточной стороны, в пространстве между боковой и фасадной стенами, по диагонали от печи. Это всегда была самая освещённая часть дома: обе стены, образующие угол, имели окна. Иконы помещались в «красный» или «передний» угол комнаты с таким расчётом, чтобы икона была первым, на что обращал внимание человек, входящий в комнату.

В переднем углу устанавливался стол, который назывался большим. К большому столу вдоль стены приставляли ещё один стол, который назывался прямым. Вдоль стен избы стояли лавки. Лавка, расположенная в красном углу, называлась большая лавка. В красном углу, на большой лавке за столом сидел хозяин дома. Место хозяина дома называлось большим местом. Остальные члены семьи садились за стол в порядке старшинства. Если все не умещались за большой и прямой стол, к прямому столу под углом приставляли кривой стол.

Большое место считалось почётным, и предлагалось важным гостям. Гость должен был ритуально отказываться от места. Священнослужители садились на большое место, не отказываясь. Последнее место за кривым столом называлось полатный брус, так как располагалось под потолочным брусом, на который укладывали полати. В былинах богатыри на княжеских пирах садились обычно на полатный брус, а затем уже пересаживались на более почётные места, исходя из своих подвигов.

Изба в национальной культуре

Изба является важной частью русской национальной культуры и фольклора, упоминается в пословицах и поговорках («Не красна изба углами, красна пирогами»), в русских народных сказках («Избушка на курьих ножках»).

См. также

• Витославлицы — новгородский музей народного деревянного зодчества
• Сруб
• Хата
• Бабий кут
• Русское национальное жилище
• Национальные типы жилья народов мира
• Ставни

Литература

• Изба // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Иван Забелин. «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях». — М.: Издательство Транзиткнига, 2005 ISBN 5-9578-2773-8
• Иван Забелин. «Домашний быт русского народа в XVI и XVII столетии: В 2 т.» М., 1862—1869.
• Д. А. Баранов, И. И. Шангина «Русская изба. Иллюстрированная энциклопедия: внутреннее пространство избы, мебель и убранство избы, домашняя и хозяйственная утварь». СПб.: Искусство, 1999 ISBN 5-210-01589-0
• Л. В. Тудман «Изба, дом, дворец: жилой интерьер России с 1700 по 1840-е годы». Из-во Прогресс-Традиция. ISBN 5-89826-061-7
• Л. В. Беловинский «Изба и хоромы: из истории русской повседневности». Профиздат, 2002 ISBN 5-88283-030-3
• О. Н. Шелегина, Лидия Михайловна Русакова «Очерки материальной культуры русских крестьян Западной Сибири: XVIII — первая половина XIX в». ВО «Наука», 1992

Ссылки

• [izba.dopinfo.com/ Русская изба]
• [www.zaimka.ru/culture/maynich7.shtml Традиции строительного дела Средневековой Руси и домостроение старообрядцев Верхнего Приобья в конце XIX — начале XX вв]
• [www.vsldom.ru/ Деревянное домостроение в русских традициях]
• [kizhi.karelia.ru/journey/ Виртуальное путешествие по дому карельского крестьянина на сайте этнографического музея «Кижи»]

Отрывок, характеризующий Изба

– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.