Из Сибири в Москву
| Из Сибири в Москву | |
| Fra Sibirien til Moskov | |
| Композитор | |
|---|---|
| Хореограф | |
| Количество действий |
2 |
| Год создания |
7 декабря 1876 |
| Место первой постановки |
Королевский театр, Копенгаген |
«Из Сиби́ри в Москву́» (дат. Fra Sibirien til Moskov) — последний балет Августа Бурнонвиля, созданный под впечатлением от его поездки в Россию в 1874 году. Премьера спектакля на музыку Карла Кристиана Мёллера[da] состоялась в Копенгагене 7 декабря 1876 года на сцене Королевского театра, в исполнении артистов Королевского балета.
Содержание
История создания
Вскоре после неудачной премьеры балета по сказкам Андерсена «Сказка в картинах» (1871) благодаря содействию и хлопотам Ханса Кристиана Бурнонвиль получил Анкеровскую премию, став первым балетмейстером, получившим лавровый венок, вручавшийся писателям и поэтам исключительно за литературную деятельность. Это позволило ему совершить большое путешествие в Западную Европу и неизвестную ему Россию.
Весной 1874 года Бурнонвиль посетил Москву и Санкт-Петербург. Здесь он встретился с Христианом Иогансоном и Мариусом Петипа, который показал ему несколько своих балетов. Бурнонвиль, увидевший «Дочь фараона», «Бабочку», «Царя Кандавла», «Дон Кихота» и «Эсмеральду», отметил, что все эти спектакли «поставлены с роскошью, не знающей равной ни в одном из театров Европы», однако осудил «бесстыдство стиля, заимствованного у гротесковых итальянцев» и «гимнастические экстравагантности, не имеющие отношения ни к настоящему танцу, ни к искусству пластики и не оправданные ни ролью, ни действием балета» — как чуждые принципам Новерра и Вестриса[1].
Бурнонвиль уже не раз представлял в Копенгагене спектакли, навеянные впечатлениями от поездок по Европе[* 1]. На этот раз по возвращению в Данию он приступил к постановке «русского» балета на основе своих путевых заметок. Для оформления он использовал дорогие декорации, оставшиеся от пьесы «Праздник императора в Кремле», провалившейся в Королевском театре незадолго до того. Действие «Из Сибири в Москву» разворачивается вокруг дворянина-революционера (декабриста?), сосланного в Сибирь: дочь спасает отца от неволи и помогает ему вернуться домой.
По примеру увиденной в Петербурге «Дочери фараона» Петипа, Бурнонвиль включил в свой балет большой дивертисмент «Реки Европы», используя для него хореографию, которую счёл характерной для петербургской балетной сцены[2], при этом в своих записках имени Петипа он прямо не назвал.
Эффектной кульминацией стала пляска реки Невы. И тут я должен честно сознаться, что в сочинении славянских танцев испытал сильное влияние Радиной и Мадаевой, характерных танцовщиц из Петербурга, хотя скопировать их в точности мне не удалось.— Август Бурнонвиль[3]
Бурнонвиль стремился к реализму. В отличие от «рек» Петипа, танцующих в волшебном подводном царстве, его «реки» танцевали на маскарадном балу при дворе императора Павла I. Согласно хореографу, среди других танцев «произвели фурор казаки с их захмелевшим вожаком Гаде»[3].
«Из Сибири в Москву» стал последний балетом балетмейстера, скончавшегося в 1879 году. Постановка имела успех и была представлена в Королевском театре 46 раз.
Действующие лица
- император Павел Петрович
- императрица
- Смирнов, дворянин — Вальдемар Прайс[da]
- Наталья, дочь Смирнова
- Иванов
- Петров
- лорд-камергер
Дальнейшая судьба
В начале XX века театральный репертуар в Дании претерпел серьёзные изменения: страна переживала период индустриализации и места в театральных залах по большей части заняли предприниматели и буржуа, вкусы которых сильно отличались от вкусов старой аристократии — теперь от балета требовалось быть лишь весёлым окончанием приятного вечера. Многие спектакли были сняты с афиши помимо воли труппы, другие же подверглись серьёзной редактуре и сокращениям в угоду веяниям времени. «Из Сибири в Москву» в последний раз был исполнен 14 февраля 1904 года.
После 13-летнего перерыва, в 1917 году, театр решил восстановить постановку и дирекция обратилась за разрешением к королю. Поскольку супруга Кристиана X, королева-консорт Дании Александрина Мекленбург-Шверинская состояла в родстве с Российским императорским домом, будучи внучкой великого князя Михаила Николаевича и правнучкой императора Николая I, в связи с революцией в России и отречением царя момент был признан неподходящим — король посчитал, что постановка балета о революционерах может быть воспринята как свидетельство политической позиции его семьи и страны в целом.
Возобновление
Впоследствии, на волне интереса к наследию Бурнонвиля, балет был восстановлен и вновь вошёл в репертуар Датского королевского балета. Реконструкцией спектакля на основе записей и других исторических материалов занимались Фрэнк Андерсен[en], Динна Бьёрн, Анн-Мари Вессел-Шлютер[da] и супруга Андерсена Ева Клоборг[4]. 22 октября 2009 года по инициативе Нины Ананиашвили балет был поставлен в Тбилиси, на сцене театра оперы и балета имени Палиашвили.
Фильмография
Танец жокеев из балета «Из Сибири в Москву» был заснят вместе с фрагментами некоторых других балетов Бурнонвиля в 1902—1906 годах пионером кинематографа Петером Эльфельтом[en][* 2]. Отреставрированные в 1975—1979 годах, эти съёмки составляют старейший фильм-балет в истории кино.
Напишите отзыв о статье "Из Сибири в Москву"
Примечания
- Источники
- ↑ В. М. Красовская. Русский балетный театр второй половины XIX века. — Л.: Искусство, 1963. — 552 с.
- ↑ Аллан Фридеричиа. Август Бурнонвиль. — М.: Радуга, 1983. — 272 с.
- ↑ 1 2 В. М. Красовская. Западноевропейский балетный театр. Очерки истории. Романтизм. — М.: Артист. Режиссёр. Театр, 1996. — 432 с.
- ↑ [www.kb.dk/da/nb/nyheder/nbnyheder/0910sibirien.html Fra Sibirien til Moskva] // Королевская библиотека Дании
- Комментарии
- ↑ Наиболее знаменитый из них — «Неаполь[en]», 1842.
- ↑ Также были засняты фрагменты из балетов «Неаполь[en]», «Сильфида», «Вольные стрелки из Амагера» и, предположительно, «Бог и баядера».
Ссылки
- [www.kb.dk/permalink/2006/mus/BOURNON2/ Партитуры балетов Бурнонвиля] // сайт Королевской библиотеки
| ||||||
Отрывок, характеризующий Из Сибири в Москву
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
