Исламский период в истории Индии

Исламский период в истории Индии включает в себя историю исламских султанатов и параллельных индуистских государств вплоть до английской колонизации, в данный период входит также история государств маратхов, воевавшими против мусульман и англичан.

См. также: История Индии

Первые походы мусульман

Первые военные походы мусульман на Индию относятся к середине VII века. Лет 15 спустя после смерти Мухаммеда арабы высадились на Бомбейском берегу (около 647 года). Последующие набеги были предприняты в 662 и 664 годах, однако не принесли существенных результатов завоевателям. В 711 году Мухаммад ибн Касим захватил долину Инда, но дальнейшее движение вперёд было остановлено после его смерти в 714 году. Индусы отчаянно защищались и проявили необыкновенное геройство. В 750 году раджпуты в Синде изгнали мусульманского губернатора, однако полностью вернуть провинцию смогли только в 828 году. Завоевания мусульман проходили медленно; храбрость и военная организация индусов были серьёзными препятствиями.

Мусульманские султанаты

Газневиды

Только два с половиной века спустя после попытки Касима (711) удалось Субуктигину (977) из афганской династии Газневидов утвердиться прочно в Пенджабе. Его сын, знаменитый Махмуд Газневи (1001—1030), сделал 17 набегов на Индию. Газневид Масуд (ок. 1100 года) первый из мусульманских правителей переносит свою резиденцию в Индию (в Лагор). Династия Газневидов угасла в конце XII века (Хосру Малик умер в 1186 году).

Гуриды

(См. также Делийский султанат) За ней следует ещё одна афганская династия Гуридов (Гхор), давно враждовавшая с Газневидами и наконец осилившая их. В 1193 году Мухамед Гхор завладел Дели, а в год его смерти (1206) вся Северная Индия от устья Инда до устья Ганга принадлежала мусульманам. Ему наследовал его наместник, бывший раб Кутаб Эддин) (1206—1210), основавший династию Гулямов (буквально — 'рабов'), правившую до 1290 года.

Делийский султанат

Династия Гулямов

Династия Гулямов должна была бороться с набегами монголов, приходивших в Пенджаб через афганские проходы (с 1245 по 1288), с дикими индийскими горными племенами и с мятежными раджпутами. Замечательнейшим из этой династии был третий султан, Алтамш (Шамс ад-дин Илтутмиш) (1211—1236). При нём монголы под предводительством Чингисхана опустошили Афганистан, но не дошли до Индии, остановленные р. Индом. Алтамш уже владел всей Индией на север от Виндия. Ему наследовала его дочь, энергичная, талантливая и литературно-образованная султанша Раззия), заменившая своего развратного брата, единственная женщина, занимавшая престол Дели. Её пристрастие к невольнику-абиссинцу, которого она сделала главнокомандующим, вызвало дворцовую революцию, жертвой которой она и пала.

Предпоследний правитель династии, Гийас уд-Дин Балбан (1265—87), должен был ещё усмирять восстания своих же наместников. Усмирения сопровождались неслыханными зверствами. Так, в Мевате (к югу от Дели) было избито 100 тыс. восставших раджпутов.

Хильджи

Наследник Бальбана был отравлен в 1290 году, и на престол Дели вступил Джелаледдин, наместник Хильджи и основатель новой династии Хильджи (1290—1320). При нём власть мусульман распространилась и на юг Индии. Его племянник Ала-Эддин завладел Деканом. Предательски умертвив 77-летнего дядю, он захватил престол. Его правление (1295—1315) окончательно утвердило власть мусульман в Южной Индии. Ему пришлось отражать монголов, дошедших в набеге до самого Дели; в 1304—1305 годах таких набегов было четыре. Ала-Эддин умер в 1315 году, отравленный, по-видимому, своим полководцем, евнухом Кафуром. Власть перешла к Хосру-хану (1316-20), индусу из низшей касты, перешедшему в ислам, который умертвил Кафура и наследника Ала-Эддина развратного Мубарика. Его ренегатство было притворно: он надругался над Кораном и в мечетях поставил идолов индусских богов.

Туглаки

Хосроу-хан был убит возмутившимися солдатами под предводительством Гази Эддина Туглака, бывшего раба, а потом пенджабского наместника. С него (1320-25) начинается династия Туглаков (1320—1414). Столица была перенесена из Дели на 4 мили к востоку и названа Туглакабад.

Его сын Мухаммад-шах Туглак был очень образованным человеком (был знаком даже с греческой философией), храбрым и искусным вождем, почти аскетической жизни, но отличался суровой жестокостью, бессердечием и необузданностью нрава. Широкие завоевательные планы его стоили жизни сотням тысяч его солдат, и совершенно разорили страну. Земледельцы бежали от сборщиков увеличенных в 10 и 12 раз податей в джунгли и образовали шайки разбойников. Он жестоко наказывал уклонявшихся и придумал род грандиозной облавы на людей. Такое правление вызвало голод; бедствия населения не знали пределов. Понятно возникновение восстаний, тянущихся длинным рядом с 1338 года до смерти Мухаммада. В 1338 году возмутился его родной племянник в Мальве, но был схвачен, и с него заживо содрали кожу. В 1340 году возмутились мусульманские наместники Нижнего Бенгала и Коромандельского берега, которых так и не удалось усмирить. Бенгал сохранял свою независимость с этих пор до 1538 году, когда был завоёван на время Моголом Гумаюном. В 1344 году отложились южные царства Карната и Телинга, прогнавшие мусульманские гарнизоны. Магометанские наместники Декана также возмутились. Мухаммад двинулся против них, но был отозван назад мятежом войска в Гуджерате и восстаниями Мальвы и Синда. Смерть застала его в погоне за мятежниками на Нижнем Инде.

Его сын Фируз-шах Туглак (1351-88), болезненный и слабый, но разумный и кроткий, заботился о благоустройстве страны, строил плотины и каналы для орошения, водоемы, караван-сараи, мечети, школы, больницы и мосты. Ему приходилось бороться с придворными интригами и признать независимость магометанских властителей Бенгала и Декана. При нём же стал самостоятельным Гуджерат (1371), завоёванный только Акбаром (1573). После него династия Туглака скоро совершенно пала среди бунтов магометанских вельмож и восстаний индусов.

При последнем Туглаке, Махмуде, в 1398 году, Индия сделалась добычей Тамерлана, который вошёл в Индию из Афганистана, разбил Махмуда и взял Дели. Резня длилась 5 дней; некоторые улицы стали непроходимы от мертвых тел. В 1399 году Тамерлан вернулся в Среднюю Азию. Династия Туглаков угасла в 1414 года.

Саиды и Лоди

За ней последовали Саиды (1414—1450) и афганская династия Лоди (1450—1526). Власть этих правителей никогда не простиралась дальше Дели и его окрестностей; в течение их правления индусские князья и магометанские цари были фактически независимы от них.

Южная Индия

На юге от Виндхья продолжали существовать старые тамильские царства Чера (столица Талькад в Майсоре с 288 до 900 год), Чола (столицы Камбаконам и Танджор) и Пандья (столица Мадура, древняя Матхура, основанная в IV веке до н. э.). Кроме них, на юге Индии существовало индусское царство Виджаянагара, или Нарсинха (1118—1565). Столица его находилась в Мадрасском округе Беллари, на правом берегу р. Тунгабхадры. В течение по крайней мере трёх веков Виджаянагара господствовала над южной частью полуострова.

Бахмани

В Декане же возникла мусульманская династия Бахмани (1347—1527). Основателем её был бывший раб, афганец Зафар-хан. В лучшую пору своего могущества Бахмани владели половиной Декана. В борьбе с Дели их поддерживали индусские царства Виджаянагар и Варангал, но в продолжение большей части своего существования Бахмани служили делу ислама и были во враждебных отношениях с индусами. Высшего могущества династия Бахмани достигла при Ала-Эддине II (около 1437 года); падение их началось с 1489 года и завершилось в 1525 году.

Султанаты в Декане

Из обломков Бахманидского султаната образовалось пять независимых мусульманских монархий в Декане:

• Биджапурский султанат (1518—1686) во главе с династией Адиль-шахов, предположительно основанной сыном турецкого султана Мурада II). Владения присоединены Ауренгзебом в 1686—88 годах;
• Голкондский султанат (1512—1687) во главе с тюркской династией Кутаб-шахов. Присоединены Ауренгзебом в 1687—88 годах;
• Ахмаднагарский султанат (1490—1636) во главе с династией Низам-шахов, основанной брахманом-ренегатом из Виджаянагара. Завоевана Великими Моголами в 1636 годах;
• Берарский султанат (1490—1574) во главе с династией Имад-шахов со столицей в Элличпуре, основанной индусом из Виджаянагара. Берар был присоединен к Ахмеднагару в 1574 году;
• Бидарский султанат (1527—1619) во главе с династией Барид-шахов, основанной турком или грузином-невольником. Бидар был захвачен моголами в 1619 году.

В 1565 году эти султанаты сокрушили индусское царство Виджаянагар (битва при Таликоте), воспользовавшись его внутренними усобицами. При императоре Акбаре они ещё сохраняли свою независимость.

Южные индусские раджи

Окончательно покорить мелких феодальных владетелей (т. н. «наяк» — букв. военачальник), однако, не удалось. От этих наяков ведут своё начало Мадрасские Палигоры и махараджи Майсура.

Один из членов царского дома бежал в Чандрагири и основал там династию, член которой впоследствии уступил англичанам, в 1639 году, Мадрас. Другая ветвь стала вассалами правителей Хайдарабада, управляя землями вблизи развалин Виджаянагара.

Из других южных индусских князей долго сохраняли свою независимость Манджарабадские раджи (1397—1799).

Великие Моголы

Таким образом образовавшееся в Северной Индии могущественное мусульманское государство Дели оказалось непрочным, и в начале XVI века Индия являлась разделённой на множество небольших и непрочных государств. Это облегчило завоевание Индии Тимуридами (1526) под предводительством Бабура (1482—1530). Сын Бабура, Хумаюн (1530—1556), унаследовал от отца громадное царство, простиравшееся от Ганга до Амударьи, но не удержал его, и больше 25 лет его престол занимала афганская династия Шир Шаха.

Акбар I

Собственно основателем империи Великих Моголов является сын Хумаюна — Акбар (1556—1605). Правление Акбара (49 лет), прозванного Великим, было посвящено объединению и умиротворению государства. Независимые мусульманские государства он превратил в провинции своей империи, индусских раджей сделал своими вассалами, частью путём союзов, частью силой. Назначение министров, наместников и других чиновников из индусов снискало расположение и преданность индусского населения новому монарху. Прекратил взымать с не мусульман джизью. Акбар перевел на персидский язык священные книги и эпические поэмы индусов, интересовался их религией и уважал их законы, хотя запретил некоторые бесчеловечные обычаи. Последние годы его жизни были омрачены семейными неурядицами и поведением старшего его сына, Селима, восставшего против отца. Акбар отличаясь большим военным талантом (не проиграл ни одного сражения), не любил войны и предпочитал мирные занятия. Отойдя от ислама он провозгласил создание новой синкретической религии «божественной веры», а себя объявил ее пророком и главой этой веры.

Преемники Акбара

Преемник Акбара, Селим, принял титул Джагангира (завоеватель мира). Все правление его (1605-27) прошло в усмирении восстававших сыновей, прославлении султанши Нур Джаган (свет мира) или Нур Магаль (свет дворца). Он пытался завоевать Декан, но неудачно.

Преемник Селима, Джаган, начал своё правление с умерщвления родного брата и других родственников, но это не помешало ему быть справедливым монархом, хорошим хозяином, экономным настолько, насколько это позволяли ему его блестящие постройки, пышный двор и далёкие походы. Он завоевал Декан и оставил великолепные постройки в Агре и Дели. При нём империя Моголов достигла высшего великолепия и могущества; доходы её возросли до 92 миллионов фунтов стерлингов в год. Роскошь двора, по описаниям европейских путешественников, имела сказочный характер. Трон в виде павлина, сделанного из драгоценных камней, стоил 6 1/2 млн фунтов стерлингов.

Аурангзеб

Шах Джаган был низложен его третьим сыном Ауренгзебом, который запер его в крепости, где он и умер в 1666 году. В 1658 году Ауренгзеб объявил себя императором, приняв титул Алангира (владыка вселенной). Он правил до 1707 года и довёл свою империю до наибольших размеров, но пошатнул её силу. Правитель был царственный по внешности, простой в привычках, неутомимый работник, блестяще образованный и сыпавший цитатами из поэтов и Корана. Он казнил своих двух братьев и их сыновей. Был ревностным ортодоксальным мусульманином. Вновь ввел джизья. Аурангзеб поощрял развитие тюркской литературы и в период его правления были составлены тюркские (чагатайские) словари. При Ауренгзебе продолжались завоевания в Южной Индии, начатые его предшественниками.

В Декане в это время возникла новая политическая величина — маратхи. Вождь маратхов, воинственный и энергичный Сиваджи (Шиваджи) (1627—1680), ревностный приверженец индуизма и заклятый враг мусульман, провозгласил себя независимым царем. При сыне Сиваджи, Сибхаджи, столица маратхов была взята, и могущество их, казалось, сокрушено (1701). Но после партизанской войны маратхи опять собрались с силами и в 1705 году вернули свои укреплённые места, тогда как Ауренгзеб истощил свои богатства, войска и собственные физические силы в длинной, неудачной войне.

Последние дни жизни его были омрачены подозрением сыновей в измене. Его внутренняя политика опиралась на мусульманские слои населения и восстановление исламской ортодоксии на территории страны, тем самым он восстановил против себя всех индусских князей. Индусское дворянство, составлявшее опору Акбара, сделалось при Ауренгзебе фактором позднейшего падения империи Моголов.

В 1677 году отложились раджпуты, а в 1680 году к ним присоединился мятежный сын Ауренгзеба — Акбар со своим отрядом. С этих пор раджпуты более не входили в состав империи Моголов. Богатство империи Ауренгзеба, несмотря на вечные смуты, было очень велико. Валовой доход империи в 1695 году достигал 80 млн фунтов стерлингов.

Ближайшие преемники Ауренгзеба были марионетками в руках своих полководцев и придворных, которые сажали их на престол, руководили ими и убивали при малейшей попытке освободиться от их опеки. Двое из ближайших наследников Ауренгзеба (сын Ауренгзеба — Богадур Шах (1707—1712) и старший сын последнего Джагандар Шах (1712—1713)) были под опекой министра Зульфикар Хана, а четверо остальных (Фарукшияр, племянник Джагандар Шаха (1713—1719), два его преемника, правившие всего несколько месяцев, и Мухамед Шах, внук Багадур Шаха (царствовавший в 1719—1748 годах)) являлись креатурами двух авантюристов, братьев Саидов (Гуссейн и Абдалла), прозванных «делателями царей».

В 1710 году произошло восстание секты сейков в Пенджабе, усмиренное только в 1716 году с неслыханной жестокостью. С 1720 года начинается распадение империи. В этом году, при султане Мухамеде Шахе, отложился наместник Декана Низам-уль-Мульк (1720—1748), образовавший своё независимое государство. Его примеру последовал наместник Ауда, сделавшийся из простого персидского купца визирем, а потом первым навабом аудским, под именем Наваба Визиря аудского (1732—43).

Маратхи наложили дань на всю Южную Индию, прорвались сквозь Виндия на север и вынудили Мухаммеда Шаха уступить Мальву (1743), а у его сына и преемника Ахмеда Шаха (1748—1754) отняли Ориссу и получили право дани с Бенгала (1751). К внутренним раздорам присоединились нападения извне.

Поход Надир-шаха

В 1739 году персидский шах Надир сделал набег на Индию. После взятия Дели и 58-дневного грабежа города, персы возвратились домой через северо-западные проходы с добычей, оцененной в 32 млн фунтов стерлингов. За персами последовали афганцы, несколько раз врывавшиеся в Индию под предводительством Ахмед-шаха Дурани и возвращавшиеся после страшных зверств с богатой добычей. Кабул, последнее афганское владение Моголов, был отнят у них ещё в 1738 году; целые области были опустошены афганцами, а их население вырезано или уведено в рабство.

Маратхи и падение моголов

В 1754 году султан Ахмед Шах был низложен, и его место занял Аламгир II, который скоро был убит (1759) своим первым министром Гази Эддином. В этом же году маратхи завладели Северной Индией и взяли город Дели. В 1761 году между ними и афганцами с Ахмедом Шахом Дурани во главе происходит третья битва при Панипате, в которой остаются победителями афганцы. Тем не менее, мусульмане уже не могут удержать владычества над Индией, которое достаётся маратхам. Номинальным властителем Дели после смерти Аламгира II был Шах Алам II, который жил в Аллахабаде до 1771 года английским пенсионером.

В 1761—65 годах империя Моголов окончательно пала. В войне между французами и англичанами в Южной Индии (1748—61) уничтожены были последние следы могольской власти в Карнатике. Бенгал, Бихар и Орисса были уступлены англичанам в 1765 году именем Шаха Алама II, хотя его власть ещё раньше сделалась только номинальной. В 1771 году действительными хозяевами Дели стали маратхи, захватившие и Шаха Алама II, который был ослеплён и посажен в тюрьму своими возмутившимися подданными. Маратхи восстановили его, но, собственно говоря, держали его своим пленным до 1803 года, когда были разбиты англичанами.

В 1806 году номинальным властителем Дели под британским покровительством стал Акбар Шах II, которого сменил в 1837 году такой же номинальный государь Мухамед Багадур Шах, 17-й Великий Могол и последний из рода Тамерлана. За участие в восстании сипаев (1857) он был отправлен в Рангун, где и кончил жизнь пленником англичан (1862).

Последствия

Вследствие длительного существования исламской и индуистской культур произошло наложение друг на друга традиций этих религий, в результате чего возникли несколько феноменов, до сих пор играющих важную роль в жизни современных Индии, Пакистана и Бангладеш:

• язык хиндустани — возник в результате проникновения в индийские диалекты многочисленных заимствований из персидского языка, долгое время играл роль нейтральной межконфессиональной надъязыковой нормы (фактически существовало несколько диалектов, два из которых потом превратились в современные языки хинди и урду)
• исламские касты — не предусмотренные Кораном и представляющие собой более мягкий вариант индуистской кастовой системы.

Также см. Мусульманское завоевание Южной Азии.

Литература мусульманского периода

• Н. М. Elliot, «History of India as told by its own historians. The Muhammadan Period» (ed. and contin. by Dowson, Лонд., 1867—77)
• M. Elphinstone, «The history of India, the Hindu and mahomet. periods» (с примеч. Cowell’a, 5 изд., Л., 1866)
• Thomas, «Chronicles of the Pathàn Kings of Delhi» (с 1193 по 1554 г.; Лонд., 1871);
• его же, «Revenue Resources of the Mughal Empire» (Лонд., 1871)
• Brigg, «History of the Rise of the Muhammadan power in India» (перевод сочинения Мухамеда Фиришты)
• Erskine, «History of India under Bábar and Humáyún»
• Stewart, «History of Bengal from the first Muhammadan Invasion to 1757» (Кальк., 1847)
• Keene, «The Turks in India» (Лонд., 1879)
• его же, «A sketch of the history of Hindustan from the first Muslim conquest to the fall of the Moghul empire» (Лонд., 1885)
• его же, «The fall of the Moghul Empire of Hindustan. 1760—1803» (Лонд., 1887)
• Lane-Poole, «The history of the Moghul emperors of Hindustan illustrat. by their coins» (Вестминстер, 1892)
• его же, «The coins of the Moghul emperors of Hindustan in the Brit. Museum» (Лонд., 1892)
• Graf Noer, «Kaiser Akbar» (Лейден, 1880—1885)
• Mapamxu: Duff James, «History of the Maráthás» (Бомбей, 1863)
• E. S. Waring, «History of the Maráthás» (1810)
• Thorne, «Memoir of the war in India conduct. by General Lord Lake» (1818)
• S. J. Owen, «Selections from the Despatches» маркиза Веллеслея (1877) и герцога Веллингтона (1880)
• Prinsep, «Narrative of Political and Military Transactions of Brit. India under the Marquess of Hastings» (1820)
• Keene, «Madhava Rao Sindhia and the hindu reconquest of India» (Оксфорд, 1892)

Отрывок, характеризующий Исламский период в истории Индии

В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.