История западноевропейского университета

Западноевропейский университет имеет длительную историю. Первые университеты, такие как Болонский, основанный в 1088 году, появились еще в Средние века. В XIX—XX веках европейские университеты сфокусировались на науке и научных исследованиях, именно в это время их структура и идейное содержание приняли современный вид. Первоначально университеты нередко возникали на основе церковных школ и входили в систему духовного образования. Их задачи заключались в подготовке ряда специалистов (по философии, богословию, праву и медицине), а также в изучении научных трудов, повышении уровня образования в обществе и обучении студентов самостоятельно мыслить и проводить исследования.

К XVIII столетию университеты публиковали собственные научные журналы. Выработались две основные модели университета: немецкая и французская. Немецкая модель основана на идеях Вильгельма Гумбольдта и Фридриха Шлейермахера; университет поддерживает академические свободы, лаборатории и организует семинары. Во французских университетах господствует жесткая дисциплина, администрация контролирует все аспекты деятельности. До XIX века в европейских университетах религия составляла важнейшую часть занятий, но в течение XIX в. её роль постепенно уменьшалась. Университеты концентрировались на научных исследованиях, и немецкая модель, лучше приспособленная к занятиям наукой, со временем получила большее распространение по всему свету, чем французская. Одновременно высшее образование становилось все более доступным широким массам населения.

Первые европейские университеты

Первым университетом Западной Европы часто называют Болонский университет, основанный в 1088 году, хотя по этому поводу имеются определенные разногласия. Действительно, этот университет считают «матерью европейских университетов», хотя эта концепция родилась в своё время как символ итальянского национального единства, а не для доказательства того, что именно этот университет был исторически первым. Если считать университетом единую корпорацию студентов и профессоров по различным дисциплинам, то, возможно, было бы правильнее считать первым Парижский университет, основанный в 1208 году. С другой стороны, задолго до них учебным заведением, в котором были собраны видные ученые специально для создания «центра греческой науки и культуры», стала Магнаврская школа в Константинополе, которую иногда называют Константинопольским университетом. Как и арабские медресе в мусульманской части Испании и на Сицилии,

Традиционно средневековое образование ограничивалось церковными школами, которые становились все более популярны из-за расслоения средневекового общества, которому нужны были образованные администраторы, юристы, нотариусы, медики и священники. Были вновь открыты античные авторы и римское право, понадобились новые переводы Аристотеля, и для удовлетворения этих новых нужд возникла новая форма образования, а также студенческие гильдии или университеты (общины), от которых произошло наименование учебных заведений нового типа. К XVI в. все большее место в деятельности университетов занимала наука, в том числе «открытость к новому» вообще и поиск способов контроля над природными явлениями в частности.

Структура и распространение ранних европейских университетов

Появление новых университетов нередко было связано с отделением групп профессоров от своего университета с целью устроить новый, более соответствующий их идеалам. Так Парижский университет дал начало многим другим университетам севера, а Болонский — юга Европы. Некоторые университеты были организованы монархами, например, в Неаполе, где университет возник по указанию императора Фридриха II, чтобы составить конкуренцию враждебному ему Болонскому университету. Учитывая цеховую структуру средневекового города, нет ничего удивительного в том, что и студенты и преподаватели объединялись в организации. Профессора объединялись по факультетам (от лат. «способность»), то есть по группам людей, способных преподавать ту или иную дисциплину. Студенты объединялись в землячества. Студенческие объединения зачастую заводили свои уставы, имели свою иерархию, свои традиции и обычаи. Преподавание в основном сводилось к чтению текстов, которые комментировал профессор. (Главной причиной такого способа обучения следует считать, во-первых, недостаток книг и, во-вторых, схоластическую систему познания.) Периодически отдельные места могли обсуждаться или быть вынесены на публичный диспут. К XVIII в. профессура все меньше времени уделяла непосредственно преподаванию и все больше — воздействию на умы элиты общества , в частности, путём публикации своих сочинений.

Перемены в университетском образовании в XIV—XVII веках

В эпоху Возрождения гуманистические идеи постепенно распространялись по Европе, достигнув Англии в период церковной Реформации. Под влиянием новых идей университеты начали готовить студентов не только к церковной, но и к активной светской жизни и светской культуре. На первом этапе (3-4 года) обучение состояло в овладении семью «свободными искусствами»: грамматика, риторика и логика (так называемый тривиум), арифметика, геометрия, музыка и астрономия (квадривиум). В эпоху Великих географических открытий и завоевания, особенно испанцами, обширных колониальных владений в университетах обсуждали вопросы прав коренного населения и международного права. Изобретение книгопечатания привело к популяризации печатного слова. В частности, уже в XV в. стали популярными научные журналы, и к XVIII в. каждый университет обычно выпускал собственный журнал.

Развитие университетов в XIX и XX веках

Современный университет

Первым в мире политехническим университетом считается Будапештский университет экономики и технологии в Венгрии, основанный в 1782 году императором Иосифом II, который первоначально носил название Institutum Geometrico-Hydrotechnicum (Институт геометрии и гидротехники).

В эпоху Просвещения университеты постепенно эволюционировали от обучения «отрыжкам знания» к «поощрению творческого мышления». К XIX в. сформировались две основных модели университета: немецкая и французская, хотя одновременно развивались и другие, например, российская и британская. Немецкая модель основана на идеях Вильгельма Гумбольдта, который, следуя либеральной модели Фридриха Шлейермахера, убедил прусского короля основать в Берлине университет нового образца, который открылся в 1810 году. Основная цель Гумбольдта состояла в демонстрации процесса получения нового знания и обучения студентов «принимать во внимание фундаментальные законы науки в процессе своего мышления». Обучение происходило, главным образом, в виде семинаров и лабораторных работ. По мнению Гумбольдта, в центре университетского образования должно быть непосредственное участие студентов в научных исследованиях:

Университетский преподаватель более не учитель, а студент — не ученик. Вместо этого студент самостоятельно проводит исследования, а профессор руководит ими и поддерживает студента в его работе.

Неотъемлемой частью концепции Гумбольдта были свобода действий и свободная конкуренция между профессорами. Хотя профессура состояла на государственной службе, профессора могли свободно выбирать университет среди многочисленных и независимых в то время германских княжеств. Их имя и престиж, а следовательно, и возможность найти работу зависели только от уровня исследований и специализации в той или иной научной дисциплине.

Во французских университетах подобных свобод не было, там господствовала жесткая дисциплина, и администрация контролировала все аспекты деятельности, от расписания и программы занятий до присуждения степеней, утверждения официальной точки зрения на каждый сколько-нибудь значимый вопрос и даже внешний вид преподавателей (например, в 1852 году им запрещали отпускать бороду). Престиж преподавателя зависел не от его личных заслуг, а от репутации оконченного им учебного заведения. Однако во второй половине XIX века немецкая модель университета начала оказывать влияние и на порядки во французских университетах.

Британские университеты также восприняли немецкую модель, тем более, что государство предоставило им автономию. В российских университетах работало множество профессоров, приглашенных из Германии, но их главной задачей была подготовка служащих для бюрократического аппарата, и общий распорядок был похож скорее на французскую модель, чем на немецкую. Впрочем, в XIX—XX веках в российских университетах порядки были очень разнообразны.

Как бы то ни было, в XIX—XX веках на первый план университетского образования вышла наука, хотя в немецких университетах научные исследования выполнялись на высоком профессиональном уровне, в хорошо оснащенных лабораториях и подвергались бюрократическому регулированию, а в английских и французских они были частным делом заинтересованных в этом профессоров и студентов.

Профессора и студенты

Шлейермахер считал, что профессор должен демонстрировать студентам «акт создания» нового знания. Профессорское звание получают за достижения в развитии науки, и увольнение профессора может быть связано только с серьёзным преступлением. Из преимущественно лекторов профессора превратились в исследователей, и научно-исследовательская работа превратилась в неотъемлемую часть их служебных обязанностей.

С начала XX века доступность высшего образования для широких масс населения непрерывно возрастала. Препятствием в это время была лишь его высокая стоимость. Например, в Великобритании образование в XIX в. было доступно только для богатых аристократов, и лишь в начале XX века Лондонский университет сделал высшее образование массовым. Для женщин доступ в английские университеты был открыт в середине XIX века, но для такого шага необходима была редкая личная смелость и выдержка, так как общество восприняло это нововведение в штыки. Изменение социального состава студентов поставило под угрозу немецкую модель университета, так как теперь их мировоззрение и цели в жизни значительно отличались от тех, которые были распространенными во времена Гумбольдта и Шлейермахера.

В основном в XIX—XX веках студенты сами несли полную ответственность за получение необходимых знаний. Профессора не контролировали посещаемость занятий, если в конце курса назначался экзамен, и студенты могли выбирать, какие курсы слушать. Еще в XVIII в. как прием на работу, так и прием абитуриентов в университет зависел от их религиозной принадлежности, но в XIX в. курсы духовного образования постепенно были выведены из университетской программы. Новые университеты стали многоконфессиональными и независимыми от церкви. Например, во Франции учреждение Наполеоном светского Университета Франции отделило высшее образование от католической церкви. В середине XIX в. Альфред Фаллу пытался восстановить роль церкви в университетах, но впоследствии французская церковь была окончательно отделена и от государства, и от высшей школы. В Великобритании религиозные ограничения были отменены в Оксфорде и Кембридже в 1854 году, после чего роль религии в английских университетах быстро сошла на нет.

Ссылки

• [www.polit.ru/lectures/2010/02/04/university.html Лекция проф. П. Ю. Уварова «У истоков университетской корпорации»]
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Italy/XII/Univers/vved.phtml?id=6006 Липатникова Г. И. Документы по истории университетов Европы XII-XV вв.]
• [postnauka.ru/video/11353 Средневековый университет] // Лекция П.Уварова в проекте ПостНаука (10.04.2013)

См. также

• Студенческое движение

Отрывок, характеризующий История западноевропейского университета

Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.