Литература Сальвадора

Литература Сальвадора (исп. Literatura de El Salvador) — литература на испанском языке, написанная сальвадорскими авторами. Зародилась в XVI веке с началом испанской колонизации территории современного Сальвадоро, однако до второй половины XIX века была практически неизвестна в мире. Является одной из важнейших составляющих культуры Сальвадора, внёсшей свой вклад в развитие всей латиноамериканской литературы.

Колониальный период

В колониальный период местная светская литературная традиция уже имела место при дворах вице-королевств в Мехико и Лиме. Однако на территории современного Сальвадора не было таких центров культуры. Только небольшая часть населения, состоявшая из испанцев и образованных креолов, была грамотной. Литературное развитие носило здесь спорадический характер. Примером такого развития является творчество дона Хуана де Местансы, выходца из Андалусии, который был главой города Сонсонате в 1585 — 1589 годах.

Исследования Педро Эскаланте-Арсе и Карлоса Велиса показывают, что в колониальный период значительное развитие получил местный театр. Театральные представления были главным развлечением во время праздников и носили религиозный или комедийный характер.

Религиозная литература

В колониальный период большие возможности для развития имела религиозная литература, одним из представителей которой в Сальвадоре был иезуит Хуан-Антонио Ариас. Он родился в городке Санта-Ана и является автором нескольких трактатов, в том числе «Таинственная тень первого Божественного Света» и «Иисус новорождённый». Другими религиозными писателями из Сальвадора были иезуит Бартоломе Каньяс, францисканец Диего Хосе Фуэнте, уроженец Сан-Сальвадора и монах Хуан Диас, уроженец Сонсонате.

Светская литература

Главным светским сочинением, написанным автором из Сальвадора в колониальный период, является «Пособие по производству индиго» Хуана де Диоса дель Сида. Это первая книга, напечатанная на территории Сальвадора. На титульном листе издания стоит дата «1641 год», но, по утвеждению сальвадорского литературного критика Луиса Гальегоса-Вальдеса, дата является следствием опечатки, и книга была издана в следующем столетии. Ещё одним важным светским изданием того времени в Сальвадоре стала «Декларация вольностей», написанная местным конкистадором Педро де Альварадо, выходцем из Эстремадуры. В ней автор излагает свой взгляд на историю завоевания Америки.

Период независимости

Конец XVIII — первая половина XIX века

Падению колониального режима в Центральной Америки содействовало распростронение идей Просвещения. Основными центрами борьбы за независимость были местные университеты. Большое значение имели проповеди известных ораторов, выступавших за деколонизацию территорий и отмену рабства, таких, как священник Мануэль Агилар (1750 — 1819), священник Хосе Симеон Каньяс (1767 — 1838), священник Исидро Менендес (1795 — 1858).

Для сальвадорской литературы этого преиода характерны анонимные памфлеты и поэтические и прозаические произведения, прославлявшие славные деяния выдающихся граждан. Среди последних, «Трагедия Морасана» (1894) Франсиско Диаса (1812 — 1845) и ода «Гражданину Хосе Сесилио дель Валье» (1827) Мигеля Альвареса Кастро (1795 — 1856).

Вторая половина XIX века

Зарождение сальвадорской идентичности во второй половине XIX века положило начало развитию национальной литературы. В 1841 году был основан Сальвадорский университет. В 1870 году в Сан-Сальвадоре была открыта Национальная библиотека. В 1876 году появилась Сальвадорская академия языка. Большой вклад в развитие образования в Сальвадоре внёс колумбиец Франсиско Антонио Гамбоа.

В стране, обретшей независимость, большое значение уделялось формированию культурной элиты. Одной из ведущих организаций в этой сфере, стало, основанное в 1878 году, научное общество «Ла-Хувентуд». Многие важные литературные произведения того периода носили научный характер. Особенной популярностью пользовались сочинения врача и антрополога Давида Хоакина Гусмана и историка и географа Сантьяго Барберены.

Модернизм

Появление модернизма в местной литературе восходит к его полемике с романтизмом на страницах журнала «Ла-Хувентуд», подвергшего критике поэзию Фернандо Веларде, выходца из Испании, жившего в Сальвадоре 1870-х годах. Несмотря на это, у романтизма в сальвадорской литературе нашлось много талантливых сторонников, таких, как Хуан Хосе Каньяс (автор национального гимна), Рафаэль Кабрера, Долорес Ариас, Антонио Гевара-Вальдес и Исаак Руис Араухо.

Им противостояли юные сторонники модернизма, Рубен Дарио, известный никарагуанский поэт, живший в то время в Сан-Сальвадоре, и сальвадорский поэт Франсиско Гавидия. Оба были увлечены поэзией «парнасцев», которую переводили на испанский язык. Сторонник доминирования в сальвадорской литературе западных традиций, Франсиско Гавидия также указывал на необходимость знания и сохранения национальной традиции. Другими важными сальвадорскими авторами направления модернизма были Висенте Акоста, Хосе Хуан Берналь, Каликсто Веладо и Виктор Херес.

Литература XX века

Костумбризм

В течение первых десятилетий XX века модернизм продолжал доминировать в сальвадорской литературе. Вместе с тем, постепенно набирали популярность новые течения, одним из которых стал костумбризм. Его родоначальником в сальвадорской литературе был Хосе Мария Перальта Лагос. Другими важными авторами этого направления были Франсиско Эррера-Веладо и Альберто Ривас-Бонилья.

Популярность литературы о повседневной жизни стала одной из причин развития журналистики. Некоторые писатели стали сочетать писательсткую и журналистскую деятельность. Большое распространие в литературе получил такой жанр, как политическое эссе. Признанным мастером этого жанра был Альберто Масферрер, чьи эссе, несмотря на политический контекст, носят яркий художественный характер.

Эстетические проблемы в сальвадорской литературе испытывали сильное идеологическое влияние. Самым известным писателем в Сальвадоре того времени был Артуро Амброджи. Особенный успех у читателей имела изданная в 1917 году его «Книга тропиков». В своем творчестве писатель делал акцент на традициях родного Сальвадора и синтезе литературного языка и местного диалекта.

Диалектная речь часто присутствовала и в сочинениях костумбристов, что придавало им местный колорит. Но в отличие от них, для которых диалект был символом малограмотности, в произведениях Артуро Амброджи демонстрируются литературные возможности народной речи и утверждается приоритет народной культуры. Диалект приобрёл поэтическое звучание в лирической поэзии Альфредо Эспино.

Антимодернизм

Социальные и политические потрясения в сальвадорском обществе в конце 1920-х — начале 1930-х годов сказались и на местной литературе. Часть литераторов поддержала движение за реформы, направленные на развитие национальной экономики, её большей независимости от иностранных агентов. Победивший на выборах, их кандидат был свергнут в результате военного переворота.

Сальвадорские писатели активно искали альтернативу западному модернизму. Модернисты осуждали пошлость и жадность современной буржуазии, но не были склонны осуждать искусство, которое эта буржуазия поддерживала материально. Новое поколение писателей отказалось от принципов модернизма. Поиск альтернативы привёл многих сальвадорских литераторов к увлечению азиатским мистицизмом, культурой коренных американских народов, примитивизмом. Большую популярность приобрела теософия, идеи которой оказали влияние на творчество группы писателей, в которую входили Альберто Герра-Тригерос, Луис-Сальвадор Саласар-Арруэ, Клаудия Ларс, Серафин Квитеньо, Рауль Контрерас, Мигель Анхель Эспино, Кино Касо, Хуан Фелипе Торуньо, Лилиан Серпас. Для творчества этих писателей характерен отход от действительности с акцентом на мистицизме и эстетизме.

Одни из них выступали за радикальное переосмысление языка и тем в поэзии. Способствовали внедрению в поэзию свободного стиха и разговорной речи, за что их стихи были прозваны противниками «вульгарной поэзией». Другие, отказавшись от модернизма, остались верны лиризму классической поэтической формы. Антимодернизм оказал влияние на последующее поколение сальвадорских писателей, таких, как Педро Жоффруа Ривас, Освальдо Эскобар-Веладо и Роке Дальтон.

Популизм и антиавторитаризм

В начале 1930-х годов в сальвадорской литературе большой популярностью пользовались сочинения Сальвадора Саласара-Арруэ, предшественника «магического реализма», который издавал их под псевдонимом Саларруэ. В сочинениях писателя произошёл окончательный синтез литературного языка с народной речью. Его «Сказки из глины» (1933), в которых он испытывает диалект, описывают примитивную жизнь сальвадорцев в духе национальной утопии.

Хотя представители этого поколения писателей не имели прямых связей с военной диктатурой, установившейся в стране в 1931 году, их концепция национальной культуры, отрицавшая просвещенный идеал, помогла легитимизировать новый порядок. Идеализация традиционной крестьянской жизнь, её связи с природой привела к объединению авторитаризма с популизмом.

В 1940-е годы появилась новая группа писателей, в которую входили, Педро Жоффруа Ривас, Уго Линдо, Хосе Мария Мендес, Матильде Элена Лопес, Хоакин Эрнандес, Хулио Фернандес Фаусто, Освальдо Эскобар-Веладо, Луис Гальегос-Вальдес, Антонио Гамеро, Рикардо Тригерос-де-Леон и Педро Квитено. Педро Жоффруа Ривас был сторонником авангардизма и сыграл важную роль в спасении традиций коренных народов Сальвадора и народного языка. Поэзии Освальдо Эскобаро-Веладо характерен экзистенциализм и осуждение социальной несправедливости. Хосе Мария Мендес и Уго Линдо в своем творчестве продолжили традиции «магического реализма». Многие сочинения писателей этого поколения сыграли важную роль в демократическом движении, которое положило конец диктатуре. Среди авторов, сотрудничавших с властями, были Рикардо Тригерос-де-Леон, Альфредо Бетанкур, Мерседес Дуранд.

Во время новой военной диктатуры литературная деятельность в стране находилась в упадке. Во время гражданской войны в Сальвадоре, начавшейся в 1980 году, появилась новая генерация писателей. Так возник «Литературный кружок Шибальбы». Большинство его членов были выходцами из Сальвадорского университета. Группа стала одной из самых известных групп в истории литературы Сальвадора и самой пострадавшей во время гражданской войны. Несколько её членов были убиты или подверглись заключению из-за своих сочинений. Те, кто выжили и сегодня продолжают заниматься писательской и журналистской деятельностью. К писателям этого поколения относятся Амилькар Колочо, Мануэль Баррера, Отониэль Гевара, Луис Альваренья, Сильвия Элена Регаладо, Антонио Каскин, Дагоберто Сеговия, Хорхе Варгас-Мендеса, Альваро Дарио Лара, Эва Ортис, Аркимидес Крус, Эрнесто Дерас, Нора Мендес, Мигель Уэсо-Мишко, Рафаэль Менхивар-Очоя, Роберто Армихо.

Ссылки

• [www.cuscatla.com/ Literatura Salvadoreña на сайте www.cuscatla.com]  (исп.)
• [www.oocities.org/ceasol/ Una mirada a la literatura de El Salvador на сайте www.oocities.org]  (исп.)

Отрывок, характеризующий Литература Сальвадора

Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.