Меньков, Михаил Иванович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Михаил Меньков

Михаил Меньков. Начало 1910-х
Имя при рождении:

Михаил Иванович Меньков

Дата рождения:

15 сентября 1885(1885-09-15)

Место рождения:

Вильно, Российская империя

Дата смерти:

1926(1926)

Место смерти:

Ялта, СССР

Гражданство:

Российская империя Российская империяСССР СССР

Учёба:

Московское училище живописи, ваяния и зодчества (не окончил)

Стиль:

супрематизм, цветопись

Влияние:

Казимир Малевич

Михаи́л Ива́нович Менько́в (15 сентября 1885, Вильно, Российская империя — 1926, Ялта, СССР) — российский художник, фотограф. Деятель русского авангарда, ближайший помощник Казимира Малевича периода общества «Супремус».





Биография

Михаил Меньков родился 15 сентября 1885 года в Вильно. Окончил Двинское реальное училище[1].

В 1907 году впервые держал экзамены в Московское училище живописи, ваяния и зодчества (МУЖВЗ), но поступить не смог. Только спустя пять лет, в 1912 году, поступил на скульптурное отделение МУЖВЗ и затем исходатайствовал перевод на архитектурное отделение[1].

Осенью 1914 года Меньков ушёл из художественного училища и уехал к семье в город Острог Волынской губернии. В 1915 году в связи с мобилизацией в условиях идущей Первой мировой войны был принят в военное училище[1].

Начиная с 1915 года, принимал участие почти во всех проектах Казимира Малевича и был его своеобразной «тенью». Надежда Удальцова, соратница обоих по обществу Супремус, Менькова презирала и считала «полной бездарью». Подражание Малевичу сказалось не только на живописи Менькова, но и на декларативных заявлениях[2].

Известно две декларации Менькова. Первая была опубликована листовкой, распространяемой на выставке «0,10»[1]:

Всякое искусство ценно своим творчеством, повторять видимое недостаток искусства.
Краска должна жить и говорить за себя. До сих пор чистой живописи не было, была копировка натуры и мысли[2].

Вторая декларация была опубликована в каталоге Х Государственной выставки «Беспредметное творчество и супрематизм». После смерти Ольги Розановой Меньков вслед за Малевичем выступил последователем цветописи[3]:

Не нужно смотреть на картину с заранее поставленной себе целью получить от неё определённое впечатление. Красочная поверхность её даст вам зрительное ощущение, которое на первый взгляд едва уловимо. Большего требовать нельзя.
Когда же вы изощрите вкус свой к красочной поверхности, тогда наслаждение ею станет для вас более определённым[3].

От Михаила Менькова осталось очень небольшое количество картин. Столь малая продуктивность могла быть связана с его работой фотографом, которая, скорее всего, была для него не искусством, а ремеслом, зарабатыванием на жизнь[1].

В футурдраме Алексея Кручёных «Глы-Глы» Меньков был выведен в качестве персонажа под настоящим именем и разговаривал заумными стихами Кручёных. Иллюстратор книги Кручёных, Варвара Степанова, смогла отразить в эпизоде с Меньковым характер его беспредметности[1].

После Октябрьского переворота Михаил Меньков вошёл в Художественно-строительный подотдел Наркомпроса, возглавляемый Малевичем, и, вероятно, был неофициальным ассистентом в мастерской Малевича в Государственных свободных художественных мастерских[3].

Как фотограф Меньков помогал Малевичу в практических делах по изданию журнала «Супремус». Вместе со своей женой, владелицей фотографического ателье в Москве Терезой Соломоновной Левинсон, Меньков сделал снимки картин всех членов Супремуса для репродуцирования в журнале[4].

В 1921 году Михаил Меньков в связи с прогрессирующим туберкулёзом уехал в Ялту, откуда уже не вернулся. Умер в 1926 году[2].

Участие в выставках

Галерея

Местонахождение произведений

Напишите отзыв о статье "Меньков, Михаил Иванович"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 Шатских, 2009, с. 196.
  2. 1 2 3 Шатских, 2009, с. 196—197.
  3. 1 2 3 Шатских, 2009, с. 197.
  4. Шатских, 2009, с. 198.
  5. 1 2 3 4 5 6 7 8 [artinvestment.ru/auctions/78030/biography.html Биография Михаила Менькова]. ARTinvestment.RU. Проверено 14 ноября 2014.

Литература



Отрывок, характеризующий Меньков, Михаил Иванович

После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.