Метабола

Мета́бола (др.-греч. μεταβολή — поворот, перемена, переход; лат. transitus) в древнегреческой гармонике — перемена в звуковысотной структуре, как правило, приводящая к перемене этоса (характера) музыки; в современной гармонии — категория модального лада.

Древнегреческая метабола

Метабола была известна уже Аристоксену. Последователь Аристоксена Клеонид различает метаболу в четырёх смыслах: (1) по роду, (2) по «системе» (звукоряду, см. Полная система), (3) по тону (то есть ладу), (4) по мелопее.

Метаболой по роду аристоксеники называли перемену рода мелоса (например, замену диатоники хроматикой), метаболой по системе — переход из тетрахорда соединённых к тетрахорду отделённых (одну определённую инстанцию транспозиции), метаболой по тону — переход из одного лада в другой (ладовая метабола). Наконец, метабола по мелопее — изменение этоса мелодии в целом (Клеонид различает «возбуждённый», «печальный» и «спокойный» этосы).

Птолемей не считал перенос целой мелодии на другую высоту (то есть транспозицию) «метаболой». В случае транспозиции, по Птолемею, мелодия не меняется, меняется «тон» (степень напряжения голоса или, например, струн лиры). Транспозиция «не внушает чувствам ощущение различия в такой степени, что оказывается затронут этос, а лишь ощущение различия по высоте». Остаются метаболы по роду и по ладу («тону») — последней Птолемей придаёт особое значение.

Важное музыкальное качество ладовой метаболы и, так сказать, благоприятная композиционная предпосылка — наличие общих звуков между источником и целью метаболы. По этой причине Птолемей (Harm. II, 6) считал переход от дорийского лада к миксолидийскому (из 7 ступеней 5 у них общие) чрезвычайно удобным. Он описывал эту ладовую метаболу так:

Когда мелодия, поднимаясь, достигает месы и не попадает, как обычно, на отделённый тетрахорд в квинтовом консонансе с тетрахордом средних, а как бы перенаправлена в соединённый с месой тетрахорд, так что вместо квинт она образует кварты со звуками перед месой, тогда чувства улавливают отклонение, отступление того, что возникло, от ожидавшегося. Оно приемлемо, если слияние благозвучно и соразмерно, и неприемлемо, если наоборот. Поэтому прекраснейшей и чуть ли не единственной в своём роде является метабола, подобная вышеописанной, использующая вспомогательный тоновый переход, то есть разницу между квинтой и квартой.

В случае ладовой метаболы, считал Птолемей, «мелодия утрачивает свой первоначальный порядок, а высота [меняется] не сама по себе, а как производное от мелоса» (Harm. II, 6).

Сходным образом описывает метаболу Аристид Квинтилиан:

Метабола — изменение исходной системы и характера звучания (τῆς φωνῆς χαρακτῆρος). Поскольку каждой системе соответствует некий тип звучания (τῆς φωνῆς τύπος), очевидно, что с изменением гармоний меняется и облик мелодии. Ладовые метаболы бывают самые разные в соответствии с каждым из простых и составных интервалов, однако приятнее те, которые возникают из консонансов, а остальные — не вполне [приятны] (Arist. Mus. I. 11).

Метабола по системе (Первый дельфийский гимн, 127 г. до н. э.; фрагмент):

Учение о метаболе составляет стандартный раздел византийской гармоники (изложено у Бакхия, Анонимов II и III Беллермана).

В латинских изложениях греческой гармоники метабола передавалась терминами transitus и commutatio (Марциан Капелла. О бракосочетании Филологии и Меркурия. Кн. 9).

Метабола в средневековой и ренессансной Европе

Средневековая теория музыки описывала только одну разновидность метаболы — колебание между b-квадратным («си-бекаром») и b-круглым («си-бемолем»), характерное для миксодиатоники григорианской монодии (cantus planus). Композиционно-технически такая метабола описывалась как разновидность мутации.

В ряде музыкально-теоретических трактатов позднего Средневековья и Возрождения встречаются термины mixtio, commixtio (Маркетто Падуанский, Иоанн Тинкторис), commutatio (Генрих Глареан), которые можно принять за латинские аналоги древнегреческой метаболы. В действительности, эти термины описывали сложные случаи «совмещённых» звукорядов монодических ладов в некоторых, нетипичных, распевах. Опираясь на анализ амбитуса такого распева, учёные не могли отнести его ни к одному из 8 (10) ладов привычной схемы. Таким образом commutatio означало не перемену лада в ходе его развёртывания во времени (диахроническую перемену), а «смешанное» его состояние ad hoc. В общем и целом, средневековая и ренессансная модальная теория исходила из представления о единстве лада и его самотождественности.

Метабола в русской церковной музыке

Случаи метаболы нередки в знаменном распеве. Яркий пример такой музыки — стихира 2-го гласа «Днесь Христос в Вифлееме» Иоанна Монаха (рукопись XVII века), где метабола по системе (колебание c-cis, f-fis) проводится последовательно и многократно.

Метабола в позднейшей и современной теории музыки

Притом, что метабола по ладу типологически родственна отклонениям и модуляциям в гармонической тональности XVII—XX вв., именовать (модальную) метаболу (тональной) модуляцией нецелесообразно. Со времён Римана слово «модуляция» закрепилось в терминологическом значении перехода из одной (мажорно-минорной) тональности в другую; в старинной модальной музыке такой тональности не было. Кроме того, латинские слова «modulari», «modulatio» (и новоевропейские дериваты), чрезвычайно распространённые в античной (римской), средневековой и ренессансной теорий музыки западной Европы, имели особое значение (отличное от принятого ныне, «школьного»).

В русской науке термин «метабола» ввёл в употребление в XIX веке Юрий Арнольд (в его орфографии — «метавола»), в том числе он предложил использовать его по отношению к богослужебному пению православной традиции. Такой же терминологии придерживается ученик Арнольда Д. В. Аллеманов (1900). Ю. Н. Холопов распространял понятие метаболы на всякую модальную музыку (в том числе русской народной песни), подразумевая под «метаболой» метаболу по интервальному роду (например, перемену пентатоники на диатонику) и метаболу по (ладовому) звукоряду. По отношению к музыке XX века Холопов понимал метаболу также более обобщённо, как превращение одного эдемента звуковысотной структуры (созвучие, серия и т. д.) в другой.

Метаболы, наблюдаемые в старомодальной гармонии, обычно применяются для выражения сильных «драматических» эмоций, либо носят изобразительный (колористический) характер. Яркие примеры метаболы по тону: Дюфаи. Мотет «Ave regina caelorum» (на словах «Miserere supplicanti Dufay»), мотет Жоскена (?) «Absalon fili mi» (в конце пьесы, на словах «…sed descendam in infernum plorans»). Метаболы по ладу (смена одного церковного тона другим) и метаболы по системе (транспозиция на некоем участке формы), которые случаются в старомодальной музыке, теоретики объясняли (до эпохи барокко) как результат гексахордовой мутации.

Литература

• Арнольд Ю. К. Теория древне-русского церковного и народного пения на основании автентических трактатов и акустического анализа. Вып. 1: Теория православного церковного пения вообще, по учению эллинских и византийских писателей. М., 1880.
• West M. L. Ancient Greek Music. Oxford, 1992.
• Cleonides. Harmonic introduction // Strunk’s Source Readings in Music History. Vol. 1: Greek Views of Music, edited by Th. Mathiesen. New York, 1998, pp. 35—46.
• Mathiesen Thomas J. Apollo’s Lyre. Greek Music and Music Theory in Antiquity and the Middle Ages. Lincoln & London, 1999.
• Hagel S. Modulation in altgriechischer Musik. Frankfurt/Main: P. Lang, 2000.
• Холопов Ю.Н. "Странные бемоли" в связи с модальными функциями в русской монодии // Школа знаменного пения. Москва, 2000, № 2, с. 4-15.
• Холопов Ю. Н. К проблеме лада в русском теоретическом музыкознании // Гармония: проблемы науки и методики. Вып. 2. Ростов-на-Дону: РГК, 2005. С. 135—157; статья перепечатана в сб.: Идеи Ю. Н. Холопова в XXI веке / Редактор-составитель Т. С. Кюрегян. М., 2008, с. 79—100.
• Клеонид. Гармоническое введение. Перевод А. В. Русаковой // От Гвидо до Кейджа. М., 2006, сс. 286—314.
• Лебедев С. Н. Метабола // Большая российская энциклопедия. Том 20. М., 2012, с. 74.

Отрывок, характеризующий Метабола

Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.