Морозова, Мария Михайловна

Мария Михайловна Морозова
Дата рождения	2 (14) января 1904(1904-01-14)
Место рождения	Москва
Дата смерти	29 ноября 1964(1964-11-29) (60 лет)
Место смерти	Бостон
Страна	СССР, Франция, Германия, США
Профессии	пианистка
Инструменты	Рояль

Мари́я Миха́йловна Моро́зова, в замужестве Фи́длер, (2 января (14 января) 1904, Москва — 29 ноября 1964, Бостон, штат Массачусетс, США) — пианистка. Младшая дочь известных московских купцов-меценатов М. А. Морозова и М. К. Морозовой, сестра М. М. Морозова. Деятель русской эмиграции первой волны. Мария Михайловна Морозова родилась в богатой семье московского промышленника и коллекционера Михаила Абрамовича Морозова и Маргариты Кирилловны Морозовой, хозяйки известного литературно-музыкального салона. Отец умер в начале октября 1903 года, не дожив до рождения последней дочери трёх месяцев. Как и все прочие дети Морозовых, Мария (в семье её звали Марусей) получила хорошее образование. Но как вспоминала её мать, поскольку Мария была младшей и любимой наряду с сыном Микой (Михаил Михайлович Морозов), их воспитанию уделялось первостепенное внимание: «Старшие были лишены моей материнской любви. Разве это не страдание для меня, что я вижу и понимаю… что оттого они такие неразвитые душой, что я не дала им своей настоящей души! Только Мика один и Маруся, конечно, составляют нечто светлое для моей души и успокаивают её», — писала М. К. Морозова Евгению Трубецкому.

Мария закончила московскую частную женскую гимназию С. А. Арсеньевой. По настоянию матери Маргариты Кирилловны, стремившейся, но не сумевшей стать пианисткой, Мария регулярно упражнялась в игре на фортепиано. Её домашним музыкальным наставником была жена А. Н. Скрябина Вера Ивановна Скрябина, профессор Московской консерватории. После революции Мария поступила в Московскую консерваторию, по классу рояля. Вскоре после выпуска из консерватории, в 1927 году, ей удаётся выехать за границу с разрешения А. С. Енукидзе и при поддержке итальянского посла графа Гаэтано Манцони. В эмиграции Мария жила в Париже, Мюнхене, Берлине, повышая исполнительское мастерство у Ю. Э. Конюса и Артура Шнабеля. В Париже Мария Морозова познакомилась с Александром Александровичем Фидлером — сыном бывшего директора московской Фидлеровской гимназии А. А. Фидлера-старшего, и вышла за него замуж. Фидлер служил офицером в Добровольческой армии А. И. Деникина. Во время эмиграции окончил Политехникум в Швейцарии, где и работал инженером до встречи с Марией Михайловной.

Н. Ю. Семёнова сообщает, что Мария Морозова буквально боготворила Авеля Енукидзе за его помощь в эмиграции из Советского Союза. В воспоминаниях Марии Морозовой об этом сказано так, Енукидзе сказал на прощанье: «Деточка, обещай мне, что закажешь заупокойную службу по мне, когда услышишь, что меня убили». Далее биограф пишет, что через десять лет, 16 декабря 1937 года Морозова-Фидлер играла фортепианный концерт в Берлине. На следующий день А. А. Фидлер отправился за газетными рецензиями, но первое, что он увидел в газетах, были сообщения о расстреле в Москве репрессированного А. С. Енукидзе. «Молитву за упокой души убиенного Авеля в Русской церкви на Находштрассе прочёл отец Иоанн, будущий епископ Сан-Францисский».

Во Вторую мировую войну семья покинула Германию и переехала в итальянский Тироль. После войны, в 1946 году, Мария и Александр покинули Европу и отправились в Бразилию, где находились до 1954 года. В Европу они больше не возвращались. После того, как в Рио-де-Жанейро А. А. Фидлер умер, Мария эмигрировала в США, где первое время преподавала музыку в Нью-Йорке, затем работала преподавателем русского языка в Индианском университете в Блумингтоне, штат Индиана, в течение трёх лет преподавала русский язык в Дартмутском колледже города Гановер, штат Нью-Гэмпшир, а после в Бостонском колледже.

О периоде её берлинского пребывания известный философ Ф. А. Степун оставил следующие воспоминания:

Несколько лет тому назад я, не подозревая, что младшая дочь Маргариты Кирилловны живёт с мужем в Берлине, заметил её в числе своих слушателей на докладе о театрах Москвы. На следующий же день я зашёл к ней. На стене просторной комнаты — портрет работы Тропинина. На концертном рояле — пастернаковский набросок дирижирующего Никиша, за спиной дирижёра колонны и антресоли Благородного собрания, нынешнего Дома Советов <Дома Союзов>. Рядом с ним фотография Скрябина (хорошо знакомое по эстраде тонкое нервное лицо) и ещё несколько своих московских вещей — сиротствующих в Берлине мигов прошлого. Пьём чай, разговариваем обо всём сразу: Мария Михайловна, лицом и манерами очень напоминающая мать, говорит больше вздохами, восклицаниями, отрывочными вопросительными фразами, радостными кивками головы: «Ну, конечно… Мы с вами знаем…» Вспоминаем нашу Москву. В Марии Михайловне, слава Богу, нет и тени злостной эмигрантщины. Она и в советской Москве чувствует хоть и грешную, но всё же вечную Россию. После чая она садится за рояль и долго играет Скрябина, Медтнера, Калинникова. В моей душе поднимается мучительная тоска. Странно, тоска — голод, а всё же она насыщает душу

— Ф. А. Степун, «Бывшее и несбывшееся», Нью-Йорк. Изд-во им. Чехова 1956.

Письмо матери 14-летней музыкантшиДорогая и милая мамочка!

Мы все живы и здоровы. Пока ещё никто не приходил; (ты понимаешь кто!) у всех нас очень хорошее настроение, но плохая погода приводит нас в уныние, так как нельзя ни гулять ни играть в Tennis.
Я почти выучила Rondo Bethoven'a у(и?) уже знаю двумя руками наизусть половину Баха.
Хочу как следует приняться за работу. До Твоего приезда мне надо знать. Wer(?)le: Les arpegio, Баха всего; Rondo все, 1 этюд Черни и ещё один этюд, (помнишь, тот, который я ещё разбирала).
Сегодня Иосиф купил масла, в 10 верстах от Малого Ярославца, не очень хорошее помоему оно смешано с салом, но слава Богу, что и такое нашли.
Напишу Юре передай ему письмо.
Целую крепко, крепко
Любящая Тебя
Твоя Маруся… Все тебе кланяются. Соня Томара, Ирина Леля и Ма(?)я. Тебя крепко целуют

1918 г., имение Михайловское, вскоре конфискованное

В течение всей своей жизни Мария Морозова состояла в переписке с оставшейся в Москве престарелой матерью Маргаритой Кирилловной и поддерживала её морально после смерти детей — Георгия, Елены и Михаила, — своих братьев и сестры. Перу Марии Морозовой принадлежит незаконченная работа о романе Андрея Белого «Серебряный голубь».

Мария Михайловна умерла в Бостонском генеральном госпитале от флебита, перешедшего в лейкемию, о чём в Нью-Йорке 9 декабря сообщила газета «Новое русское слово».

Ссылки

• [ru.rodovid.org/wk/Запись:635594 Мария Михайловна Морозова] // Родовод.
• [www.dommuseum.ru/index.php?m=dist&pid=11297 Культурный центр Дом-музей Марины Цветаевой]
• [www.turgenev.ru/baza/morozova_drevo/morozova_mm.htm Генеалогическое дерево В. А. Морозовой]

Отрывок, характеризующий Морозова, Мария Михайловна

– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.