Серебряный голубь

Серебряный голубь
Обложка П. С. Уткина
Жанр:	роман
Автор:	Андрей Белый
Язык оригинала:	Русский
Дата написания:	1909
Издательство:	«Скорпион»

«Серебряный голубь» — первый роман Андрея Белого, один из ярчайших образцов прозы русского символизма. Публиковался в журнале «Весы» с марта по декабрь 1909 года.

Фабула

Молодой писатель Пётр Дарьяльский — интеллигент, воспитанный в лоне западной культуры, — проводит лето в деревне вместе с приятелем Шмидтом, увлечённым мистико-теософскими штудиями, и совсем юной невестой Катей. Девушка живёт в Гуголеве, оскудевающей усадьбе её бабушки, баронессы Тодрабе-Граабен. Внимание Дарьяльского невольно приковывает рябая деревенская баба Матрёна из соседнего села Целебеево. Он разрывается между плотским влечением к Матрёне и духовным стремлением к Кате.

Старый купец Еропегин из уездного города Лихова, памятуя о том, что баронесса в своё время отвергла его ухаживания, грозит гордой старухе разорением. Придя в ужас от перспективы расстаться с имением, баронесса в запальчивости оскорбляет попавшегося под руку Дарьяльского. Он покидает Гуголево и переезжает на восток в Целебеево, где нанимается на работу к столяру Кудеярову, в чьём доме живёт Матрёна. Утончённый москвич рад возможности порвать с западными ценностями и погрузиться в самые недра былинной Руси. С молчаливого согласия столяра Матрёна и Дарьяльский становятся любовниками.

Хромой столяр Кудеяров — один из предводителей секты «белых голубей», проповедующих, подобно хлыстам, чувственный мистицизм. Это он свёл Матрёну с Дарьяльским в надежде на то, что от их связи родится чудо-младенец. О скором пришествии нового Спасителя оповещены и другие «голуби». Поскольку чаемого зачатия не происходит, а Дарьяльский начинает подумывать о примирении с Катей, столяр строит план физического устранения чужака, оказавшегося якобы недостойным божественной благодати.

Между тем местный богач Еропегин выясняет, что во время его частых отлучек жена ночами собирает «голубей» прямо у них в доме для отправления оргиастического культа. Чтобы предотвратить разоблачение секты, его любовница Аннушка по совету хитрого медника Сухорукова подсыпает купцу в бокал яд. Еропегину удаётся выжить, хотя у него отнялись язык, руки и ноги. Он пытается донести до окружающих мысль о том, что его отравили, но безуспешно.

Расправа над Еропегиным приводит Сухорукова к мысли, что «ничаво нет — ни церкви, ни судящего на небеси… хоть шаром покати, адна пустота… што курятина, што человеческое естество — плоть единая». В обмен на долю в еропегинском наследстве медник-атеист соглашается помочь Кудеярову восстановить пошатнувшуюся репутацию, «убрав» неудобного для него Дарьяльского. Тот и сам, чувствуя неладное, спешит вернуться в Москву. Его «люба» Матрёна кажется теперь «зверихой», в учении Кудеярова ему мерещатся «ужас, петля и яма: не Русь, а какая-то темная бездна востока прет на Русь из этих радением истончённых тел».

Сухоруков берется подвезти «барина» до Лихова. На вокзале выясняется, что московский поезд уже ушёл. Свободных мест в гостинице нет. Дарьяльский принимает приглашение провести ночь в доме Еропегина, не подозревая, что это логово сектантов, а хозяина дома недавно разбил удар. Аннушка провожает его в гостевой флигель, где посреди ночи его убивают палкой четверо изуверов во главе со зловещим Сухоруковым.

Эволюция романа

«Серебряный голубь» написан свойственной для Белого ритмической «орнаментальной» прозой, восходящей к стилистике раннего Гоголя. По словам автора, это «итог семинария» по «Вечерам на хуторе близ Диканьки», того «запойного» чтения сочинений Гоголя, которому он предавался с С. Соловьёвым на даче в Дедове. Любопытство автора подпитывали слухи о поэте Добролюбове, который оставил столицу и основал в Поволжье секту «добролюбовцев». Странные отношения Кудеярова с Матрёной, как и некоторые речевые приёмы, навеяны ранней повестью Достоевского «Хозяйка». Вполне созревший замысел книги по настоянию М. Гершензона был записан Белым во время пятинедельного пребывания у Рачинских в Бобровке в начале 1909 года.

Типы давно отлежались в душе… более всего интересовали меня многовидные метаморфозы хлыстовства; я услышал распутинский дух до появления на арене Распутина; я его сфантазировал в фигуре своего столяра; она — деревенское прошлое Распутина. Когда же я в уединеньи отдался оформлению романа, всё, бессознательно мною изученное в пятилетии, оказалося под руками.

— Андрей Белый

В предисловии к изданию романа отдельной книгой («Скорпион», 1910) автор просил рассматривать «Серебряный голубь» в качестве первой части трилогии «Восток или Запад» с общими героями. Однако в следующий роман «Петербург» (1915) из «Серебряного голубя» перешёл только один второстепенный персонаж — Стёпка.

В скорпионовском издании «Серебряный голубь» назван «повестью в 7-ми частях». Подзаголовок «роман» появился при переиздании книги берлинским издательством «Эпоха» в 1922 году. Советским читателям «Серебряный голубь» оставался неизвестным до 1988 года. С его публикации началось в 1989 году издание книжной серии «Забытая книга».

Прототипы

Прообразом Дарьяльского принято считать Сергея Соловьёва, который, по свидетельству Белого, «вынашивая программу слияния с народом, внушил себе мысль, что он должен жениться на крестьянке, и, натянув сапоги, надев красного цвета рубаху и нахлобучив на голову вместо шапки рогатый еловый венок, отправился бродить по окрестностям». Раздвоенность Дарьяльского между влечением к плотской «Матрёшке» и утончённой Кате отражает состояние самого Белого, в котором боролись низменная, по его представлениям, страсть к Любе Блок и одухотворенное чувство к Асе Тургеневой.

Натура моего столяра сложилась из ряда натур (из мною виденного столяра плюс Мережковский и т. д.); натура Матрёны — из одной крестьянки, плюс Щ., плюс… и т. д. В романе отразилась и личная нота, мучившая меня весь период: болезненное ощущение «преследования», чувство сетей и ожидание гибели; объективировав свою «болезнь» в фабулу, я освободился от неё.

— Андрей Белый

Среди прототипов Кудеярова в беловедении называется теософ М. А. Эртель, барона Тодрабе-Граабена — В. И. Танеев и Н. М. Коваленский, старой баронессы — его мать А. Г. Коваленская. Фигура студента Чухолки — достаточно прозрачная пародия на мистического анархиста Георгия Чулкова.

Основные темы

В период работы над романом Белый разделял основные построения Вячеслава Иванова об аполлоническом и дионисийском. Главному герою уготована роль Христа-Диониса, мистериальной жертвы, которой сначала поклоняются, а потом приносят в жертву. Студент-классик Дарьяльский под конец осознаёт своё место в этой драме и, уподобляя себя Дионису, «вместо шапки» увенчивает себя «зелёным колючим венцом с вставным лапчатым рогом над головой».

Тесно связана с предыдущей и антитеза «Запад-Восток». Эта дихотомия наглядно выражена в топографии романа. По наблюдению А. В. Лаврова, «дионисийским губительным соблазнам Востока противостоит в романе надёжная аполлоническая юдоль — усадьба Гуголево, находящаяся к западу от Целебеева и Лихова и Запад символизирующая». По другой оценке, в семействе баронов Тотрабе-Граабен (владельцев усадьбы Гуголево) всё, начиная с самого имени, свидетельствует «о чуждом и хищном, но мёртвом», тогда как обитатели Лихова и Целебеева обрисованы автором «объёмно и сочно».

Разочаровавшись в клонящейся к закату Европе, главный герой пытается обновить себя прикосновением к «Востоку». Он убеждён, что «Россия таит несказанную тайну». Однако его хождение в народ оборачивается катастрофическими последствиями. В недрах крестьянской России интеллигент натыкается на разрушительную силу: вместо ростков новой культуры встречает там «антикультуру, нацеленную на разрушение, на сотворение хаоса, чистое дионисийство, лишённое аполлоновского начала». Символом этих разрушительных начал выступает в романе серебряный голубь с хищным ястребиным клювом.

В преддверии революции Белый развенчивает традиционное для русской интеллигенции представление о русском народе (крестьянстве) как о носителе высшего духовного начала. Пускай вырождающаяся западная цивилизация клонится к упадку и представляет тупиковый путь развития, но и народная стихия в лице Кудеярова и Сухорукова под пером Белого — вовсе не идеализированный «богоносец», а льстивый, лукавый и жадный носитель тёмного чувственно-хаотического начала, мимикрирующего под духовность и несущего гибель интеллектуалам вроде Дарьяльского.

Художественные особенности

Повествование в просторечной сказовой манере не без иронии ведёт автор, «обряженный в маску Гоголя-проповедника». Его напевная речь насыщена инверсией, повторами, звукописью, «фольклорными речениями, диалектной лексикой, порой избыточно цветистой». Внутреннее состояние главного героя объективируется в «лиризованных пейзажах» наподобие «вереницы трехсложников в зачине второй главы романа». В текст нередко вторгаются народные песни, подлинные и вымышленные. Изобилуют скрытые отсылки к классическим произведениям русской литературы предыдущего века.

Цвета «Серебряного голубя» в общем близки к цветам «Вечеров на хуторе близ Диканьки»; как у Гоголя, они даны впестрь, перебоями пятен. <...> В напевности, в оперной нарочитости поз, в расстановке слов, в их повторах, красках, паническом чувстве, внушаемом солнечным блеском, во многих сюжетных моментах есть итог увлечения прозой Гоголя до усилия её реставрировать.

— Андрей Белый

Критические отзывы

Первый роман Андрея Белого обратил на себя внимание ведущих деятелей «серебряного века». Критики стремились вписать его в контекст нового народничества (неославянофильства). В частности, Н. Бердяев посвятил ему статью «Русский соблазн» в «Русской мысли» (№ 11 за 1910 год); позднее он писал, что «жуткая стихия русского народа» нашла в романе Белого «гениальное художественное воспроизведение». А. Амфитеатров сострил, что символист Белый «перенародничал всех народников». К. Чуковский причислил Белого к числу молодых авторов, «неожиданно сказавших о России глубокое, значительное слово». «Дано Вам такое проникновение в народную душу, какого мы ещё не имели со времён Достоевского», — писал Белому мыслитель Сергей Булгаков.

Историк литературы Д. С. Мирский характеризует дебютный роман Белого как «одно из самых богатых сокровищами произведений русской литературы», которое оказало «огромное влияние на историю русской прозы». Один из персонажей книги неожиданно появляется в романе нобелевского лауреата Кэндзабуро Оэ «Родственники жизни» (1989).

Ссылки

• [az.lib.ru/b/belyj_a/text_0032.shtml Серебряный голубь] в библиотеке Максима Мошкова

Отрывок, характеризующий Серебряный голубь

Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.