Национально-освободительное восстание в Сирии

Национально-освободительное восстание в Сирии
Шейх Султан аль-Атраш, лидер Сирийского восстания
Дата	июль 1925 — июнь 1927
Место	Французский мандат в Сирии и Ливане
Итог	Победа Франции, подавление восстания
Противники
Франция Сирийские повстанцы
Командующие
Морис Саррай Роже Мишо Морис Гамелен Анри де Жювенель Шарль Андреа Султан аль-Атраш Фавзи аль-Кавукджи Хассан аль-Харрат Иззаддин аль-Халаби Насиб аль-Бакри
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Национально-освободительное восстание в Сирии в 1925—1927 годах (Сирийская революция, араб. الثورة السورية الكبرى‎)— восстание в Сирии под руководством мусульманской религиозной общины друзов против французского господства. Восстание было в конечном счете подавлено французскими войсками. После подавления восстания Сирия 11 июня 1932 года была объявлена республикой при сохранении Лигой Наций французского мандата на управление ею.

Предыстория

В 1918 году Турция, потерпевшая поражение в Первой мировой войне, утратила свою власть над Сирией. На территорию Сирии были введены войска Англии и Франции. Пребывание европейцев на территории страны вызвало негативную реакцию сирийцев. Французские войска ещё в 1919 году столкнулись с сопротивлением местного населения на севере страны, шейх алавитов Салих аль-Али возглавил восстание в прибрежной горной цепи, а Ибрагим Ханану — в Алеппо. Лидеры двух восстаний поддержали идею создания единого сирийского государства под властью эмира Фейсала. В марте 1920 года Фейсал официально был объявлен королём Арабского королевства Сирия.

В апреле 1920 года на конференции в Сан-Ремо союзники поделили контроль над бывшими территориями Османской империи: Англия взяла под свой контроль Палестину, Трансиорданию и Ирак, а Франция 1 декабря 1920 года объявила своей подмандатной территорией Сирию. Правительство страны не признало решений конференции. Однако в ходе краткосрочной франко-сирийской войны французы разбили арабские войска при Майсалуне, и Арабское королевство Сирия было ликвидировано. Французы разделили страну на 4 «самоуправляемые» территории, которые находились под их фактическим контролем: Дамаск, Алеппо, Большой Ливан, государство алавитов и Джебель-Друз.

Причины

Отчужденность местных элит

Одной из причин начала восстания была отчужденность сирийских племенных элит от французской администрации. Османская империя, особенно в последние годы своего существования, передала значительные полномочия по управлению на местный уровень. Такая система управления гарантировала разным народам, населявшим Сирию, отстаивание их традиционных интересов (например, позволяла мусульманам устанавливать нормы шариата, а евреям и христианам исповедовать собственные религиозные ценности).

Европейские державы, однако, не оценили тонкостей османского правления в регионе и четко обозначили, что ликвидация национального правительства означает ликвидацию и администраций на местах. Французы в Сирии полагали, что сирийцы не способны организовать самоуправление, и начали создание местной администрации из европейцев, которые, как официально заявлялось, должны были обучить сирийских коллег искусству управления.

Однако вместо обучения местных кадров французские советники взяли на себя все властные полномочия на местах. Это вызвало негодование вождей племен, осуществлявших функции управления в течение многих столетий. Кроме того, местная сирийская власть традиционно строилась по принципу клановости, в то время как европейские администраторы отказались от системы каст, подрывая структуру элит.

Курс на лояльность племен

Вне городов французы практически не имели реальной власти. Между тем кочевые племена, населявшие Сирию, стали испытывать опасения за сохранность своего традиционного образа жизни. После Первой мировой войны территории племен были разделены между Турцией, французским мандатом в Сирии и британским мандатом в Месопотамии. Каждый из регионов контролировался различными администрациями, что ограничивало былую свободу передвижения кочевых племен. Кроме того, в Сирии стремительно шла индустриализация: строились дороги, автомобили и автобусы стали обычным явлением, что вызывало раздражение у консервативных лидеров кочевников. Ситуация для кочевников усугублялось и притоком армян и курдов из Турции.

Чтобы держать под контролем кочевые племена, французы приняли несколько ограничительных мер. Так, племенам запретили носить оружие в населенных пунктах и обложили платить налоги на скот. Кроме того, французские чиновники пытались подкупить племенных вождей. В некоторых случаях это срабатывало, но в некоторых вызывало негодование. В итоге, когда в 1925 году вспыхнуло национально-освободительное восстание, тысячи соплеменников были готовы воевать против французов.

Националистические настроения

Сирийский национализм поощрялся в период правления Фейсала I, но после его свержения многие националисты бежали из страны, чтобы избежать смертных приговоров, арестов и преследования со стороны французов. Некоторые отправились в Амман, где они нашли сочувствие Амира Абдуллы, но под давлением британцев Абдулла изгнал их из Трансиордании. Другие сирийские националисты нашли приют в Каире, где в 1921 году был основан Сирийско-палестинский конгресс.

В 1925 году, в рамках подготовки к предстоящим выборам, Верховный комиссар Сирии генерал Морис Саррай разрешил легализацию политических партий. Сирийско-палестинский конгресс показал себя неэффективной организацией, и его сирийские члены вернулись в Сирию. Они основали Народную партию в Дамаске. Националисты в целом не готовили восстание, но оказались готовы к участию в нём, когда оно началось.

Репрессии в отношении друзов

Искрой, которая разожгла национально-освободительное восстание, стало соглашение между французами и друзами. В 1923 году лидеры Джебель-Друз, области на юго-востоке Сирии, пришли к соглашению с французскими властями, рассчитывая получить ту же степень автономии, которой они пользовались в Османской империи.

Община друзов управлялось советом знати — меджлисом, — который избирал среди себя лидера. Традиционно эту роль играли члены семьи аль-Атраш. Но в 1923 году, вскоре после того заключения договора с французами, Селим аль-Атраш подал в отставку. Пользуясь склоками внутри рода аль-Атраш, недовольный правлением Селима меджлис избрал главой общины французского офицера капитана Карбилье. Он был первоначально назначен на три месяца, позже его полномочия были продлены на неопределенный срок.

Капитан Карбилье приступил к серии реформ, в ходе которых жестко добивался сбора налогов, разоружил население и использовал принудительный труд заключенных и крестьян. В то же время Султан аль-Атраш, самый амбициозный член семьи аль-Атраш, направил делегацию в Бейрут, чтобы сообщить Верховному комиссару Сарраю, что действия капитана Карбилье противоречат интересам друзов. Вместо того, чтобы выслушать делегатов, Саррай их арестовал. Узнав об этом, друзы поддержали семью аль-Атраш и выступили против французов и лояльного к ним меджлиса.

Начало восстания

23 августа 1925 года Султан аль-Атраш официально объявил начало восстания французского полуколониального режима. Призвав различные этнические и религиозные общины Сирии противостоять иностранному господству на территории Сирии, аль-Атрашу удалось заручиться поддержкой широких слоев населения. Восстание быстро распространилось по всей Сирии, к нему присоединились крупные политики, такие как Хасан аль-Харрат, Насиб аль-Бакри, Абд аль-Рахман Шахбандар и Фавзи аль-Кавукджи.

Борьба фактически началась ещё с битвы при аль-Кафре 21 июля 1925 года, битвы при аль-Мазраа 2-3 августа 1925 года и последовавших боев при Салхад аль-Мусайфира и Сувейде. Первоначально французы были плохо подготовлены к противодействию повстанцам. В 1925 году количество французских войск в Сирии составляло всего 14 397 солдат и офицеров плюс 5902 сирийских вспомогательных подразделений. Кроме того, вместо оперативного реагирования на действия восставших, новый Верховный комиссар Анри де Жувенель решил бездействовать и накапливать силы, что стало его тактической ошибкой, позволившей локальному восстанию друзов перерасти в национальное восстание.

Повстанческая армия заняла Дамаск, где было создано революционное правительство во главе с аль-Атрашем и Абд аль-Рахманом Шахбандаром, лидером Народной партии, в качестве вице-президента.

В ответ на вспышки насилия Жувенель в начале 1926 года объявил свободные и всенародные выборы в регионах, которые ещё не были затронуты восстанием. В основном они прошли мирно, однако в двух городах — Хомсе и Хаме, местные элиты проигнорировали выборы. В сентябре 1926 года Хама присоединилась к повстанцам. В течение двух месяцев окрестности Хомса и Хамы полностью перешли под контроль повстанцев, что позволило им закрепиться в Дамаске и получить передышку.

После первых побед повстанцев над французами Париж направил тысячи военнослужащих в Сирию и Ливан из Марокко и Сенегала, оснащенных современным вооружением. С лета 1926 года французы повели активные боевые действия против повстанцев, которые перешли к партизанской борьбе. Был взят в осаду Дамаск, против повстанцев использовались танки. Подавив восстание (в июле 1927 года эль-Атраш бежал в Аравию), французская администрация 9 июня 1928 году произвела выборы в Учредительное собрание, а в 1932 году Сирия была объявлена республикой с сохранением французского мандата. В 1943 году он был упразднён.

Итоги

Национально-освободительное восстание в Сирии привело к изменениям во французском подходе к управлению колониями. Война была слишком дорога, и французы сменили угрозы военного вмешательства на тактику дипломатических переговоров. В марте 1928 года, всего через год после подавления восстания, была объявлена всеобщая амнистия для повстанцев, хотя Султану аль-Атрашу и Шахбандару вернуться не разрешили.

В ходе восстания по меньшей мере 6000 повстанцев были убиты, более 100 000 человек остались без крова, пятая часть которых устремилась в Дамаск. После двух лет войны город был плохо подготовлен к наплыву вынужденных переселенцев. Хама была опустошена. Города и фермы Сирии понесли значительный ущерб, а сельское хозяйство и торговля временно прекратились.

Ссылки

• Сирийское национальное восстание 1925-27 — статья из Большой советской энциклопедии.

Литература

• Miller, Joyce Laverty. «The Syrian Revolt of 1925». International Journal of Middle Eastern Studies 8 (4): 545—563. doi:10.1017/S0020743800026118.
• Khoury, Philip S. «Factionalism Among Syrian Nationalists During the French Mandate». International Journal of Middle Eastern Studies 13 (4): 441—469. doi:10.1017/S0020743800055859.
• Khoury, Philip S. «The tribal shaykh, French tribal policy, and the nationalist movement in Syria between two world wars». Middle Eastern Studies 18 (2): 180—193. doi:10.1080/00263208208700504.
• Bou-Nacklie, N.E. «Tumult in Syria’s Hama in 1925: The Failure of a Revolt». Journal of Contemporary History 33 (2): 273—289. doi:10.1177/002200949803300206.

Отрывок, характеризующий Национально-освободительное восстание в Сирии

Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.