Петров, Павел Яковлевич

Павел Яковлевич Петров
Дата рождения:	25 июня (7 июля) 1814(1814-07-07)
Место рождения:	Санкт-Петербург
Дата смерти:	7 (19) сентября 1875(1875-09-19) (61 год)
Место смерти:	Москва
Научная сфера:	лингвистика, востоковедение

Павел Яковлевич Петров (25 июня (7 июля) 1814,Санкт-Петербург — 7 (19) сентября 1875, Москва) — востоковед, лингвист-полиглот.

Биография

Его отец, Яков Осипович, был учителем во Втором кадетском корпусе; оставив службу в 1819 году, переселился в Москву, где занимался частным преподаванием до смерти, последовавшей в 1826 году. С этих пор молодой Павел Петров получал домашнее образование в доме князя Александра Петровича Оболенского (тогда губернатора в Калуге).

В 1828 году, выдержав экзамен, он был принят в приготовительное отделение Московского университета. Курс отделения (факультета) словесных наук университета со степенью кандидата он окончил в 1832 году. В 1834 году по ходатайству академика Френа он был включён в число воспитанников Дерптского профессорского института, но за неимением кафедры восточных языков в Дерпте слушал лекции на Восточном факультете Санкт-Петербургского университета. Четыре года он изучал арабский, персидский и турецкий языки под руководством Сенковского, Шармуа, Деманжа, Мирзы Джафэра и Х. Френа. В то же время самостоятельно изучал китайский язык и санскрит прибегая к помощи адъюнкта академии Р. Х. Ленца. Результатом занятий стал его труд: «Sitaharanam» (эпизод «Похищение Ситы» из санскритской поэмы «Адхьятмара-маяна»), с переводом, грамматическим анализом и комментариями, представленный в Императорскую Академию наук 1 декабря 1837 года. Печатание этого труда оказалось невозможным за отсутствием шрифта в академической типографии, тем не менее, Академия заинтересовалась молодым санскритологом и в 1838 году отправила его за границу совершенствоваться в санскртие. Два года провел он за границей, в Берлине, Париже, Лондоне, продолжая занятия по языкам и древностям Индии у Боппа, Жобера, Бюрнуфа и др.; изучал богатые коллекции рукописей древнеиндийского эпоса — «Махабхараты» и «Рамаяны».

По возвращении в Россию в 1841 году, П. Я. Петров был определён исполняющим должность адъюнкта по вновь учреждённой кафедре санскритского языка в Казанский университет, где читал курсы санскритского языка и литературы, индийских древностей и истории Кашмирского царства; сверх этого, в 1849—1850 годах преподавал английский язык. Им была издана «Санскритская антология» (Казань, 1846).

В 1852 году он перешёл в Московский университет на кафедру санскритского языка, которая вскоре стала называться кафедрой восточных языков — санскрита, арабского, персидского и еврейского. В мае 1856 года он был избран исполняющим должность экстраординарного профессора, а после того, как в 1864 году Совет Санкт-Петербургского университета удостоил его степенью доктора санскритской словесности, был утверждён ординарным профессором Московского университета. С 1867 года он — заслуженный профессор Московского университета. Летом 1875 года пошатнувшееся здоровье заставило его выйти в отставку с чином действительного статского советника; вскоре он скончался в доме, где жил последнее время: дом Аблаженова в Дорогомилово-Тишинском переулке.

С 1868 года он являлся членом Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете.

П. Я. Петров был учёным ориенталистом старой школы: чужой язык для него часто был не средством проникновения в содержание его литературы и не материалом для сравнения с другими языками, но единственной, прямой целью изучения. Идеалом было полное практическое овладение языком, как бы преображение в настоящего индуса, араба, перса и т. д. Интересны в этом отношении биографические сведения о Петрове, сообщаемые Н. В. Бергом («Русская старина», 1876, т. XVII): Петров употреблял «очень много времени на тончайшее изучение способа писания того или другого народа», причём употреблял и туземные орудия письма, «по-персидски он не только говорил, но и писал, и пел, и молился… качаясь в обе стороны и закрывая глаза». Петров знал ещё многие другие — калмыцкий, татарский и т. д. В библиотеке его, по собственному его счёту, имелись книги более чем на 100 языках. В частной жизни это был анахорет, человек не от мира сего. Лекции его не были обязательны для студентов, но тем не менее слушатели всегда находились, особенно для санскрита, который у него слушали и некоторые профессора (например, П. М. Леонтьев).

ОН был одним из первых преподавателей санскритской словесности в российских университетах, но дальнейшего влияния на успехи науки он не имел ни в качестве учителя, обязанности которого он исполнял с образцовой аккуратностью, ни как учёный исследователь и публицист, хотя он и пользовался известностью замечательного лингвиста, не ограничивавшегося какой-нибудь одной отраслью языков, о чём свидетельствует богатая библиотека из двух тысяч книг, перешедшая в собственность Московского университета. Будучи человеком скромным, весьма необщительным, он сосредоточивался на домашних занятиях, с трудом решаясь сообщать в печати результаты своих исследований. В результате, сохранился только ряд его небольших статей, носящих более случайный характер и для науки прошедших почти бесследно.

Библиография

• Прибавление к каталогу санскритских рукописей, находящихся в Азиатском музеуме И. С.-Петербургской Академии Наук. — в «Журн. Мин. Нар. Просв.» 1836 г., т. XII, II, стр. 194—198 (из «С.-Петерб. Ведомостей»; также в «St.-Petersb. Zeitung», № 249)
• [www.prlib.ru/Lib/Pages/item.aspx?itemid=111986 Обозрение арабских, персидских и турецких рукописей, находящихся в библиотеке Московского Университета] // «Журнал Министерства народного просвещения». — 1837. — № 3. — С. 549—555
• Об упанишадах, издаваемых в Париже г. Полеем. — там же, ч. XV, II, стр. 536 и след.
• статьи: «Гангес» и «Гандарвас» в «Энциклопедическом Лексиконе» Плюшара, т. XIII, 257—271, 263—264 (в остальных томах Петров не участвовал);
• Письмо… к г. министру народного просвещения из Парижа, от 14/24 апр. 1839 г. — в «Журн. Мин. Нар. Просв.» 1839 г., ч. XXIII, IV, стр. 38—44; то же, ч. XXVI, IV, стр. 9;
• О священной литературе народов Загангесской Индии. — там же, ч. XXXI, II, стр. 27 и след.
• О свойствах и составе санскритского языка. — там же, ч. ХХХIII, II, стр. 184 и след.
• Программа для преподавания санскритского языка и литературы при Импер. Казанском Университете. — в «Учен. Зап. Каз. Унив.» 1842 г., кн. 2, стр. 77—95, и отд. отт. — 21 стр. 8°
• Ghatakarparam — Гъата Карпарам, или Разбитый сосуд. Лирическая поэма. Издание и. д. адъюнкта П. Петрова, Казань, 1844, 8°, 4 + 3 + 1 + 18 + 3 стр.
• О духовной литературе Индусов. — в «Журн. Мин. Нар. Просв.» 1845 г., ч. XLVIII, II, стр. 132—148
• Санскритская Антология. Отделение I. (Изречения, отрывки эпические, сказки, басни, отрывки описательные и лирические), Казань, 1846 г., 8°, 1 + 48 стр.
• сообщил и автографировал для издания Н. Берга «Песни разных народов», М., 1854 — тексты санскритский, персидский, арабский, калмыцкий и баскский
• О важнейших алфавитах Восточных языков, их изобретении и главнейших их видоизменениях, 6 л. и 8 табл. (автогр.), в издании: «Материалы для истории письмен восточных, греческих, римских и славянских; изготовлены к столетнему юбилею Имп. Московского Университета». М., 1855 г.
• Об арабском языке и литературе. Речь… 12-го янв. 1862 г. в «Отчете Импер. Московск. Унив.» за 1861 г.; отд. отт. — М., 1+24, стр. 4
• Раджа-Тарангини, историческая поэма Кальхана-пандиты, на санскритском языке" в «Моск. Унив. Извест.» 1865 г., № 1, стр. 1—14; отд. отт. — 16 стр. 8°
• О главных наречиях северной Индии. I. в «Моск. Унив. Изв.» 1867 г., № 12, II, стр. 1201—18; II — там же, 1868, № 6, II, стр. 481—500; III — там же, 1869, № 5, II, стр. 332—344; IV — там же, 1872, № 5, II, стр. 249—319
• О персидской рукописи (ген. Кауфмана). М., 1870 г., 7 стр., 8°
• Из реки царей Кальханы (вступление) — в «Моск. Унив. Извест.» 1872 г.,№ 1, II, стр. 65—72
• Разбор санскритской поэмы «Гита-говинда» с отрывками из неё — в «Москвитянине»
• О музыке древних Индусов. — в «С.-Петерб. Ведомостях».

Личная библиотека

В 1875 году сестра П. Я. Петрова, согласно завещанию, передала в дар Московскому университету личную библиотеку ученого (более двух тысяч томов) — собрание уникальных книг по востоковедению на 116 языках. В настоящий момент библиотека Петрова хранится в Отделе редких книг и рукописей Научной библиотеки МГУ имени М. В. Ломоносова.

Литература

• Волков В. А., Куликова М. В., Логинов В. С. Московские профессора XVIII — начала XX веков. Гуманитарные и общественные науки. — М.: Янус-К, 2006. — С. 184—185. — 300 с. — 2000 экз. — ISBN 5—8037—0318—4.
• Клейнман Г. А. Профессор Московского университета Павел Яковлевич Петров и его библиотека восточных книг // Из коллекций редких книг и рукописей Научной библиотеки Московского университета. М.: 1981. Вып. 3. С. 24-33.
• Залеман К. Г. Петров, Павел Яковлевич // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Булич С. К. Петров, Павел Яковлевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [letopis.msu.ru/peoples/737 Петров Павел Яковлевич]

Отрывок, характеризующий Петров, Павел Яковлевич

Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?