Пулитцеровская премия «За лучшую драму»

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

В американской Пулитцеровской премии 21 номинация — 14 в области журналистики и 7 в области искусств. Пулитцеровская премия «За лучшую драму» — одна из семи премий, присуждаемых ежегодно в области «литературы, драматургии и музыки», и одна из девяти «оригинальных» Пулитцеровских премий, упомянутых в так называемом «Завещании», составленном в 1903-м году самим основателем премии — Джозефом Пулитцером. Присуждается непрерывно с года основания Пулитцеровской премии в 1917-м году (в том году премия осталась без лауреата и впервые, если буквально, была присуждена в 1918-м году)[1][2].

В «Завещании» Джозефа Пулитцера, послужившим отправной точкой для основания премии Пулитцера «в области журналистики и искусств», о премии «за Драму» сказано дословно следующее:

«…[присуждается] за оригинальную американскую пьесу, поставленную в Нью-Йорке, которая наилучшим образом показывает обучающую ценность и мощь сцены в повышении морального уровня, здоровых вкусов и хороших манер граждан Америки»[3].

В настоящее время премия может быть присуждена не только драмам, но и комедиям, и мюзиклам, и не только поставленным в Нью-Йорке, но и во всех США, и считается признанием награждённой драмы важнейшей театральной работой в стране в предшествующем году.

С 1920-го по 2006-й годы премия «За лучшую драму» слегка отличалась от большинства других Пулитцеровских премий: все эти годы период, за который рассматривались кандидаты на премию, исчислялся со 2-го марта предыдущего года до 1-го марта текущего года, чтобы учитывать сроки театрального сезона на Бродвее. Начиная с премии за 2007 год это правило было отменено, и теперь период исчисляется, как и у всех других премий — с 01 января по 31 декабря предыдущего года.

Наградная комиссия (The Pulitzer Advisory board) ежегодно назначает Судейскую коллегию, состоящую, как правило, из одного представителя Американской академии искусств и литературы и четырёх известных театральных критиков. Коллегия рассматривает заявки соискателей, — это могут быть премьеры как из Нью-Йорка, так и из региональных театров, — и отбирает одного или нескольких подходящих кандидатов. Наградная комиссия вправе не согласиться с выбором Коллегии, — в этом случае Комиссия может выбрать своего кандидата, как это было с «Кошка на раскалённой крыше», (1959)[4], а может вообще удержать премию, как это случилось с «Кто боится Вирджинии Вулф?», (1963)[5].

С 1980-го года Наградная комиссия стала официально объявлять не только лауреата премии, но и номинантов на неё.

Изначально размер премии составлял $1000. Постепенно премия увеличивалась. Последний раз премия индексировалась Комиссией в 2002-м году, — её размер был увеличен с $7 500 до $10 000[6].





Лауреаты и номинанты

За 97 лет, с первого награждения до награждения в 2014-м году, Пулитцеровская премия «За лучшую драму» присуждалась 82 раза и 15 раз Комиссия решала, что достойных премии кандидатов в прошедшем сезоне не было; премию ни разу не присуждали одновременно двум или более театральным премьерам, хотя многие премии разделяли соавторы различной степени вовлечённости (в 1976-м лауреатами назвали рекордные 5 человек). Лауреатами стали 74 человека, из которых 11 — женщины[2].

* Лауреаты и номинанты, отмеченные звёздочкой в тот же год и за то же самое произведение стали лауреатами другой ежегодной театральной премии — «Тони»: «За лучшую пьесу» или «За лучший мюзикл».

1910-е

1920-е

1930-е

1940-е

1950-е

1960-е

1970-е

1980-е

1990-е

2000-е

2010-е

Мюзиклы

Пулитцеровской премией за лучшую драму были награждены и восемь мюзиклов, — едва ли по одному в десятилетие. Это мюзиклы: «Of Thee I Sing» (1932) ¹, «Юг Тихого океана» (1950), «Fiorello!» (1960), «Как преуспеть в бизнесе, ничего не делая» (1962), «A Chorus Line» (1976), «Sunday in the Park with George» (1985), «Rent» (1996) и « Next to Normal» (2010).

Нужно заметить, что мюзиклы Of Thee I Sing, Sunday in the Park with George и Next to Normal, в отличие от остальных, не стали одновременно обладателями и премии «Тони» — «За лучший мюзикл». С другой стороны, мюзикл Of Thee I Sing шёл на сцене, когда премии «Тони» ещё не существовало, а мюзикл «Next to Normal» всё-таки получил «Тони» за «Лучшие текст и музыку для мюзикла»[8] и «За лучшую оркестровку»[9].

Пулитцеровская премия за лучшую драму вручается, как правило, автору пьесы, хотя и другие участники и их содействие постановке принимаются в расчёт. В случае же с мюзиклами, композитор, либреттист и даже автор книги, по мотивам которой ставится мюзикл, разделяют награду. Исключением была лишь премия 1932-го года, когда впервые её присудили мюзиклу: когда Of Thee I Sing объявили победителем, лауреатами стали авторы книги, Джордж С. Кауфман и Мори Рискинд, а также либреттист Айра Гершвин, в то время как композитор награждённого мюзикла, Джордж Гершвин, такой чести от Наградной комиссии удостоен не был. Наградная комиссия объяснила это тем, что Пулитцеровская премия за лучшую драму была премией «за драму», а не «за музыку». Хотя в 1950-м году Наградная комиссия уже включила композитора мюзикла South Pacific Ричарда Роджерса в число лауреатов, признавая музыку в мюзикле составной и исключительно важной частью театрального действия[10].

Ещё два мюзикла попадали в шорт-листы Наградной комиссии. Это «In the Heights» (2009) и «Fun Home» (2014).

¹Указывается год Премии. Обычно мюзикл открывается в течение предыдущего календарного года.

Многократные лауреаты

Американский драматург Юджин О’Нил удостаивался премии четырежды, трижды из которых — в 1920-е. Несколько человек становились лауреатами по два или три раза.

Роберт Шервуд — 1936, 1939 и 1941

В 1976-м году премию за мюзикл «A Chorus Line» разделили рекордные пять лауреатов[2].

Напишите отзыв о статье "Пулитцеровская премия «За лучшую драму»"

Ссылки

  • [www.pulitzer.org/bycat/Drama Лауреаты премии]  (англ.)
  • [www.pulitzer.org/ Официальный сайт премии]  (англ.)
 В Википедии есть портал
«Театр»


Примечания

  1. ↑ [www.pulitzer.org/awards/1917 «1917 Winners»]. The Pulitzer Prizes. Retrieved 2013-12-20
  2. ↑ 1 2 3 [www.pulitzer.org/bycat/Drama "Drama"]. The Pulitzer Prizes (pulitzer.org). Retrieved 2013-12-20.
  3. ↑ Erika J. Fischer. Chronicle of the Pulitzer Prizes for Drama: Discussions, Decisions and Documents. — Münhen: K. G. Verlag, 2008. — С. 3. — 435 с. — ISBN 978-3-598-30192-6.
  4. ↑ Fischer, Heinz-Dietrich & Erika J. Fischer. The Pulitzer Prize Archive: A History and Anthology of Award-Winning Materials in Journalism, Letters, and Arts München: K.G. Saur, 2008. ISBN 3-598-30170-7 ISBN 9783598301704 p. 246
  5. ↑ Klein, Alvin. «Albee’s 'Tiny Alice,' The Whole Enchilada». The New York Times. May 24, 1998: CT11
  6. ↑ [www.pulitzer.org/administration The Pulitzer Prizes | Administration]
  7. ↑ Судейская коллегия рекомендовала пьесу Эдварда Олби «Кто боится Вирджинии Вулф?»*, но Наградная комиссия, — имеющая право утверждать или не утверждать выбор коллегий, как и предложить своего кандидата, — отклонила рекомендацию, сочтя пьесу «слишком вульгарной», и решила «удержать» премию в этом году. Получи Олби премию в том году, он стал бы вторым, после Юджина О`Нила, четырёхкратным лауреатом премии
    Klein, Alvin. «Albee’s 'Tiny Alice,' The Whole Enchilada». The New York Times. May 24, 1998: CT11.
  8. ↑ Tony Award for Best Original Score
  9. ↑ Tony Award for Best Orchestrations
  10. ↑ Flinn, Denny Martin. Musical! A Grand Tour. Schirmer, first edition (April 17, 1997), pages 230-31. ISBN 0-02-864610-X


Отрывок, характеризующий Пулитцеровская премия «За лучшую драму»

– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Пулитцеровская_премия_«За_лучшую_драму»&oldid=81273883»