Рюман, Хайнц

Хайнц Вильгельм Рюман
нем. Heinz Wilhelm Rühmann
Дата рождения:	7 марта 1902(1902-03-07)
Место рождения:	Эссен
Дата смерти:	3 октября 1994(1994-10-03) (92 года)
Место смерти:	Ауфкирхен
Гражданство:	Германская империя Германская империя Веймарская республика Веймарская республика Третий рейх Третий рейх ФРГ ФРГ
Профессия:	актёр, кинорежиссёр, певец
Карьера:	1926—1993
Награды:

Хайнц Вильгельм Рюман (нем. Heinz Wilhelm Rühmann; 7 марта 1902, Эссен — 3 октября 1994, Ауфкирхен) — немецкий актёр и режиссёр.

Биография

Родился в семье владельца отеля. Детство прошло в городе Ванне-Айкель. В 1913 году семья переехала в Эссен, где купила гостиницу возле Центрального вокзала. В 1916 году родители мальчика разошлись; вскоре после этого отец покончил жизнь самоубийством. Мать с тремя детьми перебралась в Мюнхен. В 1919—1920 годах, после окончания реального училища, Рюман изучал актёрское мастерство и в июне 1920 года получил свою первую роль в театре города Бреслау. В 1922 году он поступил в театр Ганновера, где выступал вместе с Тео Лингеном. Затем работал в театрах Бремена и Мюнхена. В августе 1924 года Рюман женился на актрисе еврейского происхождения Марии Хербот.

В кино Рюман дебютировал в 1926 году в немом фильме «Das deutsche Mutterherz» («Сердце немецкой матери»). Его пригласили в Берлин, где он играл в театре вместе с Марлен Дитрих. В 1930 году к актёру пришел большой успех. После участия в киноленте «Трое с бензоколонки» («Die Drei von der Tankstelle») он стал — наряду с Гансом Альберсом — одним из самых популярных артистов веймарской Германии.

В годы правления в Германии национал-социалистов Рюман старался не вмешиваться в политику. Однако это не помешало ему сделать головокружительную карьеру. В 1938 году он развелся со своей первой женой (еврейкой). В 1939 году Рюман женился на актрисе Герте Файлер, с которой он познакомился в 1938 году на съёмках своего фильма «Только ложь». В 1933—1945 годах Рюман сыграл в 37 кинофильмах и поставил ещё четыре. Национал-социалисты активно использовали талант актёра в своей пропаганде во время Второй мировой войны. В 1940 году Рюману было присвоено звание «государственного артиста». Несмотря на то, что артист был отличным пилотом, его освободили от несения воинской службы, а в августе 1944 года по распоряжению Геббельса внесли в список лиц, навсегда освобождённых от мобилизации.

После окончания войны Рюман некоторое время проживал в Восточной Германии и сотрудничал там с советскими властями. Однако в марте 1946 года в результате политики денацификации ему запретили работать актёром на территории советской оккупационной зоны. Рюман переехал в Западный Берлин. В 1947 году он основал там киностудию Comedia. В 1956 году артист снялся в кинокомедии «Капитан из Кёпеника», за игру в которой в 1957 году удостоился премии немецких кинокритиков. Советским зрителям картина известна под названием «Сила мундира». В 1960-е годы он играл на сценах Мюнхена и Вены. В 1980 году выступал в программе «Звёзды на манеже» с советским клоуном Олегом Поповым.

Музыкальная деятельность

Рюман обладал приятным задушевным тенором, пел в кино и с успехом (особенно в 1930-е и 1940-е гг.) записывался на пластинки. По крайней мере, три исполнявшиеся им песни признаны в Германии «вечными» шлягерами: Ich brech' die Herzen der stolzesten Frau’n (1938), Das kann doch einen Seemann nicht erschüttern (матросская песня, 1939) и (колыбельная) La-Le-Lu (др.назв. Unser Lied, 1955).

Память

Две улицы в Баварии, где актёр прожил последние годы, названы его именем. Похоронен в Ауфкирхене.

Избранная фильмография

• 1930 — Трое с бензоколонки / Die Drei von der Tankstelle — Ганс
• 1937 — Человек, который был Шерлоком Холмсом / Der Mann, der Sherlock Holmes war — сыщик Мэки Макферсон / доктор Ватсон
• 1938 — 13 стульев / 13 Stühle — Феликс Рабе
• 1941 — Квакс, незадачливый пилот / Quax, der Bruchpilot — Квакс
• 1947 — Квакс в Африке / Quax in Afrika — Квакс
• 1948 — Господин с другой звезды / Der Herr vom andern Stern — Господин с другой звезды
• 1956 — Тётка Чарлея / Charleys Tante — Доктор Отто Дернбург
• 1958 — Железный Густав / Der eiserne Gustav — Густав Хартман
• 1959 — Человек проходит сквозь стену / Ein Mann geht durch die Wand — Бушбаум
• 1960 — Бравый солдат Швейк / Der brave Soldat Schwejk — Йозеф Швейк
• 1960 — Паршивая овца / Das schwarze Schaf — Отец Браун
• 1962 — Пагубная страсть / Er kann’s nicht lassen — Отец Браун
• 1965 — Корабль дураков / Ship of Fools — Юлиус Лёвенталь
• 1967 — Операция «Святой Петр» / Operazione San Pietro — Кардинал Эрик Браун
• 1971 — Капитан / Der Kapitän — Уильям Эббс

Избранные награды

• медаль Венецианского кинофестиваля (1938)
• присвоено звание «Государственный актёр» (1940)
• особый приз Венецианского кинофестиваля (1949)
• художественная премия г. Берлина (1957)
• Большой крест ордена «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия» (1966)
• премия Бэмби (1962, 1963, 1964, 1965, 1967, 1968, 1969, 1971, 1972, 1973, 1978, 1984)
• Большой офицерский крест ордена «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия» (1972)
• премия Золотой экран (1972, 1973)
• Большой крест со звездой и плечевой лентой ордена «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия» (1977)
• орден Максимилиана «За достижения в науке и искусстве» (Бавария) (1981).

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Хайнц Рюман

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Рюман, Хайнц

– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.