Смерть Вольфганга Амадея Моцарта

Композитор Вольфганг Амадей Моцарт умер в Вене 5 декабря 1791 года в возрасте 35 лет, после непродолжительной болезни. Обстоятельства, при которых скончался Моцарт, породили множество гипотез о причинах его смерти, которые являются предметом дискуссии до настоящего времени. Среди версии случившегося: умышленное отравление, смерть в результате болезни, перенесённой в детстве, или болезнь, полученная в зрелом возрасте, а также возможность врачебной ошибки.

Последняя болезнь и смерть

Последняя болезнь Моцарта началась ещё в Праге, куда он приехал, чтобы руководить постановкой своей оперы «Милосердие Тита», об этом свидетельствует Франц Ксавер Нимечек, автор первой биографии композитора. По возвращении Моцарта в Вену его состояние постепенно ухудшалось, однако он продолжал работать: завершил Концерт для кларнета с оркестром для Штадлера, писал «Реквием», дирижировал на премьере «Волшебной флейты» 30 сентября 1791 года.

Нимечек приводит рассказ его жены, Констанции о том, что незадолго до своей смерти на прогулке в Пратере, куда она отвезла мужа, чтобы он отвлёкся от мрачных мыслей, Моцарт стал говорить, что сочиняет «Реквием» для себя, что он скоро умрёт: «Я чувствую себя слишком плохо и долго не протяну: конечно, мне дали яду! Я не могу отделаться от этой мысли». По книге Нимечека (1798), разговор состоялся не ранее второй половины октября, однако во втором её издании (1808) указано, что уже в Праге композитор предчувствовал смерть. В 1829 году Констанция рассказывала английскому композитору Новелло и его жене, что Моцарт за полгода до смерти говорил об отравлении, но, когда она назвала эту идею «абсурдной», Вольфганг согласился с ней.

За 2 дня до того, как окончательно слечь (18 ноября), Моцарт дирижировал при исполнении «Маленькой масонской кантаты». 20 ноября у Моцарта воспалились суставы, он не мог двигаться и испытывал сильные боли. Детали смерти Моцарта описаны его ранним биографом — и будущим мужем Констанции — Георгом Николаусом фон Ниссеном. Ниссен взял сведения из записей, предоставленных ему сестрой Констанции, Софи Вебер. По её свидетельству, «[болезнь] началась с опухоли в руках и ногах, которые были почти полностью парализованы, позже начались внезапные приступы рвоты […] за два часа до своей смерти он остался в абсолютном сознании». Его тело опухло так, что он больше не мог сидеть в постели и двигаться без посторонней помощи.

Его лечил доктор Николаус Клоссет (нем. Nicolaus Closset), домашний врач семьи с 1789 года. Для консультаций Клоссетом был приглашён доктор Саллаба (нем. Mathias von Sallaba), врач Всеобщей больницы Вены. Во время последней болезни Моцарта применялись все средства, доступные медицине того времени: рвотное, холодные компрессы, кровопускание. Как позднее писал доктор Гюлденер фон Лобос, общавшийся с обоими врачами, Клоссет считал, что Моцарт болен серьёзно, и опасался осложнений на мозг. По декрету 1784 года, в случае смерти больного лечащий врач оставлял в его доме записку, составленную на родном языке, а не на латыни, где доступным неспециалисту образом указывались продолжительность заболевания и его характер. Записка адресовалась тем, кто должен был освидетельствовать тело и коротко определить род болезни. По предположению Карла Бера, диагноз «острая просовидная лихорадка» (нем. hitziges Freiselfieber), значащийся в протоколе осмотра тела, исходит от Клоссета.

Моцарт умер после полуночи, 5 декабря 1791 года. По рассказам очевидцев, его отчаявшаяся жена бросилась на постель рядом с мужем, чтобы заразиться той же болезнью и умереть вслед за ним.

• The Death of Mozart by Chas. E. Chambers.png

  «Смерть Моцарта», художник Ч. Чемберз, 1918 г.

• The Last Hours of Mozart.jpg

  «Последние часы жизни Моцарта», художник Г. Н. О’Нил, 1860-е гг.

• Hermann Kaulbach - Mozarts letzte Tage, 1873.jpg

  «Последние дни жизни Моцарта», художник Г. фон Каульбах, 1873 г.

• The Last Moments of Mozart.jpg

  «Последние моменты жизни Моцарта», офорт картины кисти М. Мункачи, 1888 г.

Похороны

Погребением Моцарта руководил его друг и покровитель, член масонской ложи барон Готфрид ван Свитен. Считается, что ван Свитен заказал похороны по третьему разряду (одному из самых дешёвых, однако это не были похороны бедняка — неимущих погребали бесплатно — gratis) в соответствии с правилами захоронений, установленными императором Иосифом.

Констанция заболела и на похоронах мужа не присутствовала. Шестого декабря тело композитора было доставлено в Собор Святого Стефана, где в Крестовой капелле в три часа пополудни прошла церковная служба. На немноголюдной церемонии присутствовали ван Свитен, Сальери, Зюсмайер, слуга Йозеф Дайнер, капельмейстер Розер, виолончелист Орслер. Гроб, до того как его можно было отправить на кладбище, установили в «капелле мёртвых», так как в соответствии с декретами императора Леопольда II, предписывающими сохранение общественного порядка, при погребении зимой покойников по городу перевозили только после 6 часов вечера. Кроме того, с момента смерти до момента погребения должно было истечь «дважды 24 часа», эта предосторожность предпринималась для предотвращения случайного захоронения заснувших летаргическим сном.

На кладбище Святого Марка Моцарт был погребён в могиле, которая была рассчитана на четверых взрослых и двоих детей. После установки всех гробов, они засыпались землёй. Из-за экономии места памятные знаки допускались только за оградой кладбища. Через семь-десять лет могилы перекапывались. В записях регистрационной ведомости по кладбищу не указывалось, где похоронены умершие.

Впоследствии уже невозможно было определить, где был похоронен Моцарт. Всё это дало основание в дальнейшем для обвинения ван Свитена, якобы не сумевшего (или не пожелавшего) организовать великому композитору достойные похороны, в скупости. На него также пали подозрения в стремлении скрыть могилу Моцарта, с этой же целью он будто удерживал Констанцию от посещения кладбища. Но вряд ли ван Свитен, умерший в 1803 году, виновен в том, что она побывала там только через семнадцать лет после похорон, по настоянию венского писателя Гризингера, и не смогла найти могилу. Через много лет Констанция, давая объяснение своего отсутствия на похоронах, указывала на то, что зима была «чрезвычайно суровой». Однако это не соответствует действительности: по данным венского Центрального управления метеорологии и геодинамики, погода 6 и 7 декабря 1791 года была мягкой, безветренной, без осадков. Бури, которая, по сообщению автора фельетона в венской газете Morgen Post (1855), якобы рассеяла провожающих у ворот Штубентор, не было.

Как отмечает Борис Кушнер, критики ван Свитена не принимают во внимание, что погребение большинства граждан Вены среднего достатка после реформ императора Иосифа проходило точно так же, как и похороны Моцарта. Право на отдельную могилу имели лишь самые богатые и знатные умершие, прощальные церемонии носили скромный характер, а сами похороны не должны были ложиться тяжким финансовым бременем на родственников покойного. Известно, что семья Моцарта впоследствии не предъявляла каких-либо претензий ван Свитену. Не сохранилось вообще документальных свидетельств того, что похороны третьего разряда были предложены именно ван Свитеном.

Рассказы о том, что могила композитора сразу затерялась, не соответствуют действительности: Альбрехтсбергер и его жена, а впоследствии и их внук, навещали её. О месте захоронения Моцарта были осведомлены также его ученик Фрейштедтлер, венские музыканты Карл Шоль и Иоганн Долежалек.

Гипотезы

Отравление

Впервые предположение об отравлении возникло вскоре после смерти Моцарта. 12 декабря 1791 года корреспондент берлинской газеты Musikalisches Wochenblatt Георг Сиверс из Праги писал:

Моцарт мёртв. Он возвратился из Праги, чувствуя себя больным, и его состояние неуклонно ухудшалось. Полагали, что у него была водянка. Он умер в Вене в конце прошлой недели. Поскольку его тело опухло после смерти, некоторые даже полагали, что он был отравлен.

В 1798 году в своей биографии Моцарта Нимечек поместил рассказ Констанции о разговоре с мужем в Пратере и словах Моцарта об отравлении. Трудно сказать, действительно ли состоялся этот разговор, о котором известно только от Констанции, но даже, если всё было так, как сказала она, доказательством отравления это служить не может. Позднее в биографии Моцарта, написанной вторым мужем Констанции, Георгом Ниссеном (опубликована в 1828 году), помещены обширные сведения о ядах и в то же время отрицается, что композитор был отравлен.

Сальери

Почти тридцать лет спустя после смерти Моцарта версия об отравлении дополняется именем отравителя — Сальери. К тому времени некогда блестящий композитор, известный не только всей Австрии, но и в Европе, страдая психическим расстройством, доживал свои дни в госпитале. Слухи о том, что он убил Моцарта были, видимо, известны и Сальери. Ученик последнего, Мошелес, в октябре 1823 года посетил его. Рассказ об этом визите вдова Мошелеса включила в его биографию:

Это была печальная встреча. Он выглядел призраком и говорил незаконченными фразами о своей быстро приближающейся смерти. В конце он сказал: "Хотя я смертельно болен, я хочу заверить Вас честным словом, что нет совершенно никаких оснований для этих абсурдных слухов. Вы знаете, о чём я: Моцарт, что я якобы отравил его. Но нет. Это — злобная клевета, одна только злобная клевета. Скажите миру, дорогой Мошелес, что старый Сальери на краю смерти сам Вам это сказал.

Две публикации «Всеобщей музыкальной газеты», издававшейся в Лейпциге, видимо, дали новую пищу слухам. В номере от 26 мая 1825 года появилось сообщение:

Наш достопочтенный Сальери по популярному выражению никак не умрёт. Его тело страдает всеми немощами старости, и разум покинул его. В своих болезненных фантазиях он утверждает, что частично ответственен за смерть Моцарта — безумие, в которое, разумеется, никто, кроме несчастного, потерявшего разум старика, не верит.

В некрологе Сальери, написанном Фридрихом Рохлицем и опубликованном лейпцигской «Всеобщей музыкальной газеты» от 27 июня 1825 года, рассказывалось о последних днях жизни покойного:

…его мысли становились всё более путаными; он всё более погружался в свои мрачные сны наяву, до такой степени, что однажды в забытье, оставшись один, ранил самого себя почти до смерти. В другие моменты он обвинял себя в таких преступлениях, которые не пришли бы в голову и его врагам.

Однако Рохлиц не упоминает в связи с признаниями в «преступлениях», якобы сделанных Сальери, имени Моцарта.

Записи о признаниях Сальери, будто бы сделанных им, и его попытках совершить самоубийство сохранились в «разговорных тетрадях» Бетховена, — потеряв слух, он общался с собеседниками при помощи записей в этих тетрадях. Так, публицист Иоганн Шикх пишет о том, что Сальери «перерезал себе горло» (запись между 23 и 25 ноября 1823, тетрадь № 95), а позднее выражает уверенность в том, что Сальери, признавшийся в убийстве Моцарта, говорил правду. Племянник Бетховена, Карл, в тетради № 125 пишет о признании Сальери и об упорных слухах об убийстве. Секретарь Бетховена Антон Шиндлер сообщает о плохом состоянии старого композитора, его признаниях и о том, что он желает рассказать правду на исповеди, и далее добавляет: «…нет доказательств, есть только мнение Гильпарцера…». Все трое, в силу своего возраста, не знали Моцарта лично, не назвали никого, кто бы видел Сальери раненым, не привели ни одного доказательства. Известно также, что Шиндлер после смерти Бетховена дополнил «разговорные тетради» записями, сочинёнными им самим. Однако сообщения о слухах, касающихся Сальери, Шиндлер не подвергал позднейшим искажениям. Немецкий музыковед Фолькмар Браунберенс в своей работе «Mozart in Vienna» доказывает, что Бетховен не верил слухам, порочащим его учителя. Об этом же говорит и Борис Штейнпресс, указывая на общий тон записей доказывающий лишь, что «собеседники хотели заставить его переменить точку зрения». О неверии Бетховена в легенду об отравлении пишут также А. У. Тейер, а позднее и Я. Гжыбовский и К. Х. Кёлер.

В мае 1824 года поэт Калисто Басси, итальянец, разбрасывал листовки в венском концертном зале (или раздавал перед входом в него), где проходило исполнение Девятой симфонии Бетховена. В оду, прославляющую Бетховена, Басси вставил строфы, посвящённые Моцарту, и стишок о некоем не названном по имени старце, о «бледной немочи… на стороне того, кто держит в руке кубок с ядом», о «зависти, ревности и черном злодеянии». В стишке усмотрели выходку против Сальери, однако Басси, вызванный для объяснений к директору Придворной капеллы, утверждал, что не имел намерения задеть композитора. Тем не менее ему дали отповедь в прессе. Единственный экземпляр этой листовки, хранившийся в венском Дворце правосудия, погиб во время пожара 1927 года. Неизвестно, снимал ли до 1927 года кто-либо с неё копию

С опровержением слухов ещё в 1824 году в миланском журнале выступил Джузеппе Карпани. В своей статье «Письмо г. Дж. Карпани в защиту маэстро Сальери, ложно обвинённого в отравлении маэстро Моцарта» он превознёс человеческие качества Сальери, утверждал, что он и Моцарт уважали друг друга. К статье Карпани было приложено свидетельство доктора фон Лобеса, получившего сведения о болезни и смерти Моцарта непосредственно от врачей, лечивших его.

До настоящего момента нет никаких сведений о том, что Сальери делал какие-нибудь признания. В свидетельстве от 5 июня 1824 года, подтверждённом доктором Рериком, лечащим врачом Сальери, санитары, находившиеся неотлучно при старом композиторе с момента начала его болезни, утверждают, что никогда не слышали от него таких признаний.

В случае же, если Моцарту была дана однократно смертельная доза, то Сальери сделать этого никак не мог: последний раз он виделся с Моцартом в конце лета 1791 года, и, как отмечал Е. Лихтенштейн: «…не известны такие химические вещества, скрытый период действия которых на организм длился бы такое длительное время после однократного приема массивной (смертельной) дозы».

Если же допустить, что Моцарт получал довольно длительное время яд небольшими порциями, то давать его композитору могли только те, кто постоянно находился с ним рядом.

Легенда об убийстве Моцарта его коллегой Сальери легла в основу маленькой трагедии Пушкина «Моцарт и Сальери» (1831). У Пушкина Сальери — безусловный талант, достигший славы упорным трудом — не может перенести того, как легко всё достаётся гениальному сопернику, и решается на преступление. Первоначально маленькую трагедию Пушкин намеревался назвать «Зависть». При жизни Пушкина пьеса дважды ставилась в бенефисы актёров, но успеха не имела. П. Катенин, отмечая как неудачу «сухость действия», находил в этом произведении Пушкина «важнейший порок»:

…есть ли верное доказательство, что Сальери из зависти отравил Моцарта? Коли есть, следовало выставить его напоказ в коротком предисловии или примечании уголовной прозою; если же нет, позволительно ли так чернить перед потомством память художника, даже посредственного?

Пушкин изображает людей XVIII века, используя представления современной ему эпохи. Он создаёт характерного для романтизма героя-гения, одинокого, непонятого, которому противостоит враг. Но и Моцарт, и Сальери Пушкина далеки от реально существовавших Моцарта и Сальери. Тем не менее, в Советском Союзе, а позднее — в России, где авторитет Пушкина был непререкаем, художественный вымысел оказался сильнее жизненных фактов, (С. Фомичёв). По мнению музыковедов, именно произведение Пушкина способствовало распространению легенды об отравлении.

В 1898 году на основе трагедии Пушкина было написано либретто одноимённой оперы Римского-Корсакова. В своей книге «Моцарт и Сальери, трагедия Пушкина, драматические сцены Римского-Корсакова», посвящённой произведениям Пушкина и Римского-Корсакова, Игорь Бэлза сообщал о записи предсмертной исповеди Сальери, признавшегося в отравлении Моцарта и даже когда и где «подсыпал ему яд». Запись якобы сделал его духовник. По словам Бэлзы, в 1928 году её нашёл и скопировал в венском архиве Гвидо Адлер и рассказывал о ней побывавшему в то время в Вене Борису Асафьеву. Однако ни в венских архивах, ни в архиве самого Адлера такого документа не было обнаружено. «Osterreichische Musikzeitschrift» в ноябре 1964 года по этому поводу писал: «А ведь даже в самой Вене никогда и никому не было известно о том, что, оказывается, существует письменная исповедь Сальери, где он признается в преступлении!» Не было и в бумагах Асафьева каких-либо сообщений об исповеди Сальери. Как отмечает Корти, Игорь Бэлза, сообщая об этой записи, ссылался исключительно на умерших к тому времени Адлера и Асафьева.

Тему противостояния двух композиторов разрабатывали Густав Николаи в новелле «Враг музыки» (1825), также положив в основу легенду об отравлении; Франц Фарг в романе «Сальери и Моцарт» (1937) и Дэвид Вэйс в романе «Убийство Моцарта».

В своей пьесе «Амадей» (1979) Питер Шеффер также обыгрывает мотив зависти Сальери к Моцарту, но уже без ставшей к тому моменту неактуальной версии отравления.

Масоны

Версия об отравлении Моцарта масонами впервые была высказана Даумером в серии рассказов о смерти Моцарта. В либретто последней оперы Моцарта «Волшебная флейта» использована символика «братства вольных каменщиков» (композитор и его отец были членами масонской ложи «Благоверность» с 1784 года) и изображается противостояние христианства и масонства. Но Моцарт не был уверен в истинности масонского пути. Композитор решил создать своё масонское общество — «Пещеру» — и поделился этими планами с музыкантом Антоном Штадлером. Штадлер будто бы поставил в известность масонов, которые дали ему задание отравить Моцарта. Сторонники версии обвиняют масонов Ван Свитена и Пухберга в организации «поспешных похорон», приписывают им инициативу захоронения композитора в общей могиле, якобы для того, чтобы скрыть следы преступления.

Новое развитие гипотеза получила в 1910 году в книге Mehr Licht Германа Альвардта, который утверждал, что за масонами, убившими Моцарта, стояли евреи. В 1926 году Эрих и Матильда Людендорфы повторили эту версию. В 1936 году Матильда Людендорф в работе Mozarts Leben und Gewaltsamer Tod утверждала, что убийство немецкого композитора Моцарта было организовано «иудео-христианами» (или «иудео-римлянами»), а также «жидомасонами», иезуитами и якобинцами. Моцарт стал масоном под нажимом отца и подвергался преследованиям со стороны князя-архиепископа Зальцбурга Иеронима фон Коллоредо (тоже масона), потому что отказывался сочинять «итальянскую космополитическую музыку». Своё место в книге Людендорф нашли также история со Штедлером и план создания «Пещеры».

Масоны отравили Моцарта и по мнению докторов медицины Йоханнеса Дальхова, Гюнтера Дуды и Дитера Кернера. Раскрыв в «Волшебной флейте» секреты ордена, Моцарт обрёк себя на смерть. Масоны якобы совершили жертвоприношение в честь освящения своего нового храма. Знаменитый Реквием Моцарту был заказан именно масонами, так они дали знать композитору, что он избран жертвой.

Абсурдность этой версии состоит в том, что содержание «Волшебной флейты» скорее преподносило идеи масонства — по сути самые передовые идеи того времени, перекликающиеся с идеалами вольтерианства и великой французской революции — в самом выгодном свете. Подтверждением того, что венские масоны в восторге от новой оперы Моцарта, является заказ Масонской Кантаты, по сути ставшей его последним завершенным сочинением. В конце концов, автор либретто Шиканедер, также масон, остался жив, что опровергает версию о причастности масонов к отравлению Моцарта.

Версия Кернера, Дальхова, Дуды

Кернер, Дальхов и Дуда, утверждают, что композитор умер от хронического отравления сулемой. Авторы «W. A. Mozart. Die Dokumentation seines Todes» считают, что с лета 1791 года Моцарт регулярно получал малые дозы соединений ртути, а 18 ноября — последнюю, роковую порцию яда. Следствием отравления были отёки лица, рук и ног, появившиеся через два дня.

Однако отравление сулемой сопровождается характерными внешними признаками, в том числе возникновением симптомов сулемовой почки и явлениями почечной недостаточности. Во время последней болезни Моцарта подобная клиническая картина, как отмечает Исаак Трахтенберг, у него не прослеживалась. При хроническом же отравлении у больного должны были наблюдаться признаки ртутного эретизма и мелкое дрожание рук, которое проявилось бы через изменение почерка. Тем не менее рукопись партитур последних произведений — «Волшебной флейты» и «Реквиема» — не содержат признаков «ртутного тремора». Профессор Института истории медицины (Кёльн) Вильгельм Катнер в докладе «Решена ли загадка смерти Моцарта?», сделанном им в сентябре 1967 года на собрании Немецкого общества истории медицины, естествознания и техники, отмечал, что симптомы, наблюдавшиеся у Моцарта, не подтверждают хронического отравления сулемой. К такому же выводу пришли в своё время дерматолог Алоис Грайтер (Гейдельберг) и токсиколог Йозеф Сайнер (Брно). Позднее, в 1970 году, Катнер указывал, что свидетельства дрожания рук Моцарта так и не были обнаружены, что в дискуссии признал и сам Кёрнер, но обещал представить доказательства.

Констанция Моцарт и Зюсмайер

Существует предположение, что Моцарт был отравлен Францем Ксавером Зюсмайером и своей женой Констанцией, которые были любовниками. В 1791 году Констанция родила мальчика, также названного Францем Ксавером. По слухам, это был сын не Моцарта, а его ученика Зюсмайера.

Через много лет, в 1828 году, чтобы положить конец сплетням, Констанция в биографии Моцарта, написанной Ниссеном, поместила анатомический рисунок левого уха своего первого мужа. Композитор имел его врождённый дефект, который из всех детей унаследовал только Франц Ксавер. Это обстоятельство сыграло роль в появлении ещё одного предположения о причинах смерти Моцарта, на этот раз естественных, сделанного американским патологом Артуром Раппопортом.

Отравление при лечении

По ещё одной версии, Моцарт якобы страдал сифилисом и отравился ртутью, когда лечился. Вариант этой гипотезы — композитора лечил Готфрид ван Свитен, отец которого лейб-медик Герард ван Свитен разработал метод лечения ртутью.

Хофдемель. Убийство из ревности

Через день после смерти Моцарта венский делопроизводитель верховного суда и масон Франц Хофдемель изувечил свою беременную жену Марию Магдалину бритвой и покончил с собой. Моцарт учил Магдалину Хофдемель игре на фортепиано и, видимо, вступил с нею в связь. Он посвятил своей ученице последний концерт для фортепиано и оркестра. Биографы XIX века замалчивали этот эпизод. Довольно долго в Вене сохранялось поверие, что Хофдемель избил Моцарта палкой, и тот умер от инсульта. По другой версии, масоны использовали Хофдемеля, чтобы устранить Моцарта с помощью яда. Известно, что о смерти делопроизводителя было сообщено только 10 декабря, чтобы эта трагедия никак не связывалась с кончиной Моцарта. Магдалина Хофдемель (нем. Maria Magdalena Hofdemel) выжила и родила впоследствии мальчика, которого многие считали сыном Моцарта.

Смерть по естественным причинам

Системное ревматическое заболевание

Профессор-терапевт Ефрем Лихтенштейн, опираясь на известные материалы, проанализировал историю болезни Моцарта. С раннего детства Вольфганг отличался слабым здоровьем. Напряжённый график концертных туров, в которых юного Моцарта и его сестру Наннерль сопровождал отец, отрицательно сказался на состоянии детей, главным образом, мальчика. О болезнях, преследовавших Вольфганга во время его первых путешествий, известно из писем Леопольда Моцарта. Связь между последовательно перенесёнными в это время заболеваниями отмечает и немецкий исследователь Герхард Бёме:

Если связать вместе катар в Линце, «эритему нодозум» в Вене, где, кстати, Вольфганга пользовал и стоматолог по причине воспаления надкостницы, а затем и Зальцбург с ревматическими болями в суставах, то образуется целая цепь очаговых инфекций, что было весьма тревожным сигналом, на который, однако, никто не обратил внимания.

Лихтенштейн также отмечает наблюдавшиеся впоследствии у Моцарта повторные ангины, лихорадочные состояния, а позднее — мозговые расстройства. Всё свидетельствует о том, что композитор стал жертвой ревматической инфекции, поразившей сердце, мозг, почки, суставы. Как предполагает Лихтенштейн в своём эссе «История болезни и смерти Моцарта», в годы, наполненные тяжким трудом и нервными потрясениями, у Моцарта могло развиться нарушение кровообращения. Следствием этого явились отёки и асцит, который в ту эпоху врачи неверно считали самостоятельным заболеванием — водянкой. Современной медицине известно, что возможно скрытое протекание процесса сердечной декомпенсации, которая проявляется позднее через отёчность.

Версия Раппопорта

В 1981 году в Вене, на международном конгрессе клинической химии, американский патолог Артур Раппопорт выступил с докладом «Уникальная и до сих пор неразглашенная теория о генетической, анатомической базе смерти Моцарта». В нём, опираясь на многолетние собственные наблюдения, Раппопорт утверждал о взаимосвязи между анатомическими деформациями уха, передаваемыми по наследству, и почечной болезнью. Патолог считает, что Моцарт имел врождённый дефект мочевого или почечного тракта. Эту теорию поддержал дерматолог Алоис Грайтер. Вялотекущая почечная болезнь была усугублена тем, что композитор заразился так называемой ревматически-воспалительной лихорадкой. Чрезмерное кровопускание (по оценке Карла Бера, Моцарт из-за кровопусканий потерял не менее двух литров крови) довершило дело. Подводя итог, Раппопорт отметил: «Надеюсь, я предоставил сильное подспорье тем, кто убеждён в том, что Моцарта не отравили, не убили, не лишили жизни насильственным способом». Когда позднее Марио Корти, работая над циклом передач «Моцарт и Сальери» на Радио «Свобода», хотел взять интервью у Раппопорта, тот отказался, заявив, что у него неприятности в связи с высказанной им гипотезой.

Смерть от последствий черепно-мозговых травм

Согласно сообщению Neue Zeitschrift für Musik, могильщик, хоронивший Моцарта, отметил место его погребения и через десять лет, во время перекопки общей могилы, забрал его череп себе.

В 1842 году этот череп был подарен художнику-гравёру Якобу Гиртлю. Владение подобными реликвиями было обыкновенным делом для той эпохи. Брат Якоба, профессор анатомии Йозеф Гиртль, занялся изучением черепа и пришёл к выводу, что это действительно череп Моцарта. Часть костей в процессе исследования была отделена и впоследствии утеряна. В 1901 году выводы профессора Гиртля опровергли учёные Зальцбурга.

Только в начале 1990-х годов черепом, до того времени хранившимся в запасниках зальцбургского Моцартеума, заинтересовался палеонтолог Готфрид Тихи. Результаты изучения черепа с использованием уже современных методов криминалистики учёный опубликовал в The Economist. Как считает Тихи, череп мог принадлежать Моцарту: округлая форма мужского черепа типична для жителей Южной Германии. Его обладатель был физически слаб, обладал крупной головой (как и Моцарт), по состоянию зубов возраст умершего — 30—35 лет. Строение лицевых костей совпадало с изображениями композитора, созданными при его жизни.

Неожиданностью стало обнаружение Тихи очень тонкой трещины длиной 7,2 см, проходящей от левого виска к темени. Она была результатом прижизненной травмы и к тому времени, когда Моцарт умер, успела почти зарасти, лишь в нижней части остались следы кровотечения. Известно, что композитор в последний год жизни страдал от головокружений и головной боли, что, по мнению Тихи, было следствием черепно-мозговой травмы, полученной при ударе либо падении. По гипотезе Тихи, Моцарт умер от гематомы и развившейся позднее инфекции.

См. также

• Смерть Людвига ван Бетховена

Литература

• Аберт Г. [www.libclassicmusic.ru/book_7.html В. А. Моцарт] / Пер. с нем., вступ. статья, коммент. К. К. Саквы. — 2-е изд.. — М.: Музыка, 1990. — Т. 4. — 559 с. — ISBN 5-7140-0213-6.
• Саква К. К. Комментарии // Аберт Г. В. А. Моцарт / Пер. с нем., вступ. статья, коммент. К. К. Саквы. — 2-е изд.. — М.: Музыка, 1990. — Т. 4. — С. 423—512.
• Григорьев А. Болезнь и смерть Моцарта // Будь здоров! : журнал. — 1995. — № 7.
• Григорьев А. Болезнь и смерть Моцарта // Будь здоров! : журнал. — 1995. — № 8.
• Корти М. Сальери и Моцарт. — СПб.: Композитор, 2005. — 160 с. — ISBN 5-7379-0280-3.
• Кушнер Б. В защиту Антонио Сальери // «Вестник» № № 14—19 (221—226). [www.vestnik.com/issues/1999/0706/win/kushner.htm]
• Лихтенштейн Е.. История болезни и смерти Моцарта.
• Ломунова М. Моцарт и Сальери: Встреча через два века // Наука и религия : журнал. — М., 2002. — № 10. — С. 26—28.
• Трахтенберг И. [gazeta.zn.ua/CULTURE/zagadka_bolezni_i_smerti_motsarta.html Загадка болезни и смерти Моцарта] // Зеркало недели : еженедельная газета. — Киев., 2001. — № 30 [354] 11—15 августа.
• Штейнпресс Б. Миф об исповеди Сальери // Советская музыка : журнал. — 1963. — № 7.
• Штейнпресс Б. Очерки и этюды / Общ. редакция С. В. Аксюка. Предисловие доктора искусствоведения Ю. Н. Тюлина. Рецензенты: доктор искусствоведения Г. В. Келдыш, доктор искусствоведения И. В. Нестьев. — М.: Советский композитор, 1980. — 352 с.
• Andreas P. Otte, Konrad Wink. Kerners Krankheiten grosser Musiker: die Neubearbeitung. Schattauer Verlag, 2008, s. 451, 17—80. 6 Auflage wurde neu bearbeitet von isbn 978-3-7945-2601-7 [books.google.ru/books?id=9Ot2Zhjg3qYC&dq=%22W.+A.+Mozart.+Die+Dokumentation+seines+Todes%22&hl=ru&source=gbs_navlinks_s]

Ссылки

• [www.istorya.ru/articles/mozart.php История Сальери и Моцарта - тайна смерти]. История.ру. Проверено 17 августа 2014.
• [www.chayka.org/node/4438 Азарий Мессерер. Скандал и слава. Моцарт и Сальери]
• [archive.svoboda.org/programs/cicles/Mozart/MS.01.asp Радио «Свобода». Моцарт и Сальери. Автор и ведущий Марио Корти]
• Foschini Paolo. [archiviostorico.corriere.it/1997/maggio/18/Salieri_assolto_Non_avveleno_rivale_co_0_97051812061.shtml Salieri assolto «Non avveleno' il rivale Mozart]. Corriere della Sera, 18 maggio 1997, p. 18. Проверено 12 октября 2014.

Отрывок, характеризующий Смерть Вольфганга Амадея Моцарта

– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.
– Ваше благородие, вот он! – проговорил сзади один из гусар.
И не успел еще Ростов разглядеть что то, вдруг зачерневшееся в тумане, как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что то, зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое ружье не выстрелило, но блеснул огонек на полке. Ростов повернул лошадь и галопом поехал назад. Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на разные тоны запели пули где то в тумане. Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как он, от выстрелов, и поехал шагом. «Ну ка еще, ну ка еще!» говорил в его душе какой то веселый голос. Но выстрелов больше не было.
Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою лошадь в галоп и, держа руку у козырька, подъехал к нему.
Долгоруков всё настаивал на своем мнении, что французы отступили и только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
– Что же это доказывает? – говорил он в то время, как Ростов подъехал к ним. – Они могли отступить и оставить пикеты.
– Видно, еще не все ушли, князь, – сказал Багратион. – До завтрашнего утра, завтра всё узнаем.
– На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где был с вечера, – доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.
– Хорошо, хорошо, – сказал Багратион, – благодарю вас, г. офицер.
– Ваше сиятельство, – сказал Ростов, – позвольте вас просить.
– Что такое?
– Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к 1 му эскадрону.
– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.