Страшный суд (Мемлинг)

Ганс Мемлинг

Страшный суд. 1473

Дубовая доска, масло. 211 × 161 см

Поморский музей, Гданьск

«Страшный суд» (ок. 1461—1473) — триптих Ганса Мемлинга, выполненный им по заказу представителя банка Медичи в Брюгге Якопо Тани. Один из ранних шедевров этого художника, соединивший в себе все характерные черты нидерландской живописи XV века.

История создания

«Страшный суд» или «Алтарь Якопо Тани» — написан на дубовых досках масляными красками. Центральная часть размером 221 х 161 см (242 х 180,8 см с обрамлением), две боковые створки размером 223,5 х 72,5 см (242 х 90 см с обрамлением). Реставрировался в 1851 году. В настоящее время триптих хранится в Поморском музее (Гданьск, Польша).

Заказчик триптиха — управляющий филиалом банка Медичи в Брюгге Анджело ди Якопо Тани (1415—1492). Он начал свою карьеру консулом в Венеции, потом служил в лондонском банке Медичи, Тани был управляющим с 1455 по 1469 годы, когда на этом посту его сменил Томмазо Портинари, кандидатуру которого поддерживал Пьеро Медичи. Якопо Тани, однако, работал в брюггском филиале банка до 1471 года, после чего был отправлен в Англию для проверки счетов филиала банка Медичи. Так как отсутствуют письменные источники, время создания определено приблизительно. Триптих был предназначен для монастырской церкви аббатства Бадиа-Фьезолана во Фьезоле, где Якопо Тани (как и другие директора банка Медичи) владел капеллой, посвященной Архангелу Михаилу. Тани выстроил капеллу в честь своего бракосочетания с Катериной Танальи. На триптихе дважды появляется изображение предводителя небесного воинства: в центральной части, где он отделяет души блаженных от проклятых, и на обороте правой створки, где перед его статуей склонила колени супруга Якопо Тани — Катерина ди Франческо Танальи.

Сюжет

Центральная часть и внутренние стороны боковых створок алтаря занимает одна большая сцена, построенная строго симметрично. Художник трактовал тему Страшного суда, используя систему изображения, принятую в изобразительном искусстве Северной Европы и соединяя её с мотивами библейских текстов, в том числе Апокалипсиса. В центральной части триптиха Мемлинг частично повторил композицию «Страшного суда» ван дер Вейдена (полиптиха из госпиталя в Боне). Так же, как и у ван дер Вейдена, Христос-Судия восседает на радуге (она по Ветхому Завету — символ единения Бога и человека). Вертикальная ось центральной части проходит через фигуры Христа и Архангела Михаила, взвешивающего души. Пылающий меч и лилия, исходящие из уст Христа символизируют справедливость и милосердие, его ноги опираются на сферу. Правая рука Христа поднята в благословляющем жесте, левая — опущена в осуждающем. Его окружают двенадцать апостолов, Дева Мария и Иоанн Креститель, ходатайствующие за людские души. Над этой группой располагаются ангелы, которые несут знаки Страстей Христовых, ниже — ангелы, трубящие в трубы Апокалипсиса.

В нижней части композиции доминирует фигура Архангела Михаила в рыцарских доспехах. С помощью весов он разделяет блаженных и проклятых, своим жезлом Михаил попирает душу обречённую. Человеку, изображённому на левой части весов Мемлинг придал черты Томмазо Портинари, причём портрет был добавлен уже после завершения картины. Появление изображения Портинари объясняется по-разному: возможно Тани просил написать его, желая угодить своему преемнику, или Портинари также оплатил создание триптиха, или даже купил его.

У ног Архангела Михаила мёртвые, завёрнутые в саваны, выходят из могил на последний суд. Пейзаж в центральной части триптиха — грозные тучи над бесплодной голой землёй, подчёркивает приближение последней катастрофы, несущей конец миру.

На правой створке изображена сцена низвержения в Ад грешников. Историки искусства видят здесь сходство с алтарной створкой Дирка Баутса, хрянящейся в Лувре. В отличие от других художников, обращавшихся к теме Страшного суда, Мемлинг не увлекается картиной жестоких мучений или изображением гротескных звероподобных дьяволов. Трагизм момента художник передаёт через мимику (здесь он в полной мере использует свой талант портретиста) и жесты несчастных, ввергаемых в огонь. Тела грешников, переплетённые друг с другом в страданиях, тем не менее грациозны и изящны. Несомненно, что художник внимательно изучал обнажённую натуру.

Левая створка представляет одну из самых светлых картин Рая в живописи. Праведники с помощью Святого Петра поднимаются к вратам Небесного Иерусалима по хрустальной лестнице, на вершине которой их, как предсказано в Евангелии, облекают в одежды в соответствии с тем рангом, который они занимали при жизни. Спасённых музыкой встречают ангелы. Из-за прикрытых Врат Рая вырывается ослепительно яркий свет. Жесты персонажей гармоничны, лица спокойные, просветлённые. Архитектурный комплекс Райских Врат напоминает здания в Брюгге. На фронтоне входа — барельеф с изображением сотворения Евы. На пилястрах портала расположены статуи ветхозаветных пророков и царей. Под тимпаном, в окружении символов четырёх евангелистов: быка, льва, орла и ангела, на троне восседает Христос, у его ног — Божий агнец. Некоторые исследователи считают, что Мемлинг переосмыслил мотивы входа в Рай из кёльнского «Страшного суда», созданного Стефаном Лохнером около 1435 года.

Судьба триптиха

В 1473 году «Страшный суд» был отправлен во Флоренцию на галере «Маттео». Это была одна из двух галер, осуществлявших связь Банка Медичи с его филиалами и курсировавших по маршруту Брюгге-Пиза-Константинополь. Морской путь был выбран как более быстрый и безопасный. Галера зашла в Саутгемптон, чтобы принять на борт дополнительный груз. 27 апреля 1473 года галера, направлявшаяся в Пизу, была атакована пиратами под предводительством Пауля Бенеке, нанятого Ганзейским союзом для ведения боевых действий с Англией. Бенеке передал триптих своим хозяевам, в Гданьск, а те — в Церковь Святой Марии (нем. Marienkirche). «Маттео» шёл под флагом нейтральной стороны (бургундской), но это не спасло его от разграбления. Ни протесты банка Медичи, ни даже булла папы Сикста IV не помогли Якопо Тани обрести триптих . В 1474 году друг Портинари, Ансельм Адорнес, пытался вызволить триптих, но его дипломатическая миссия потерпела неудачу.

Триптих оставался в Гданьске до 1807 года, когда он был конфискован наполеоновскими войсками. Новым его местопребыванием стал Музей Наполеона (так назывался Лувр во время Первой Империи) в Париже. После падения Наполеона, в 1815 году, «Страшный суд» был перевезён в Берлин. Берлинская Академия искусств (нем. Berliner Kunstakademie) предлагала взамен произведения Мемлинга копию с «Сикстинской мадонны» Рафаэля и три стипендии для молодых художников из Гданьска. Сделка не состоялась, и в следующем году картина вернулась в Гданьск.

В 1945 году, при отступлении немецких войск, триптих по приказу Геринга был отправлен в Тюрингию. Позднее уже советскими войсками вывезен в Ленинград. Хранился в Эрмитаже до 1956 года, когда благодаря настойчивости польской стороны был возвращён в Гданьск, в Поморский музей, расположенный в средневековом монастыре Святой Троицы.

См. также

• Страшный суд (триптих Рогира ван дер Вейдена)
• Страшный суд (триптих Босха)

Литература

• Ф. Дзери. Мемлинг. Страшный суд. — М.: Белый город. — 48 с. — (Сто великих картин). — 5 000) экз. — ISBN 5-7793-0346-0.
• С. Дзуффи. Большой атлас живописи. — М.: Олма-Пресс, 2002. — С. 74—75. — 431 с. — ISBN 5-224-03922-3.
• Дзуффи С. Возрождение. XV век. Кватроченто. — М.: Омега-пресс, 2008. — С. 108—109. — 384 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-465-01772-5.
• Dirk de Vos. Hans Memling. Das Gesamtwerk. Stuttgart/Zürich 1994, ISBN 3-7630-2312-7,
• Dirk de Vos. Flämische Meister : Jan van Eyck, Rogier van der Weyden, Hans Memling}. DuMont, Köln, ISBN 3-8321-7201-7.

Отрывок, характеризующий Страшный суд (Мемлинг)

M lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.
– Vous changerez, n'est ce pas? [Вы перемените, не правда ли?] – сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, – представлялся ей у своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет, это невозможно: я слишком дурна», думала она.
– Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, – сказал из за двери голос горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, – говорила она, – как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой.


Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m lle Bourienne. Когда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m lle Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voila Marie! [Вот Мари!] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату. Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она всё еще не видала его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь, заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад – спиною, покачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и желание найти что нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, – манера презрительного сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто употребляется болтливо веселыми людьми и который состоит в том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M lle Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.
– Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый князь, – говорила маленькая княгиня, разумеется по французски, князю Василью, – это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда убежите; помните cette chere Annette? [милую Аннет?]
– А, да вы мне не подите говорить про политику, как Annette!
– А наш чайный столик?
– О, да!
– Отчего вы никогда не бывали у Annette? – спросила маленькая княгиня у Анатоля. – А я знаю, знаю, – сказала она, подмигнув, – ваш брат Ипполит мне рассказывал про ваши дела. – О! – Она погрозила ему пальчиком. – Еще в Париже ваши проказы знаю!
– А он, Ипполит, тебе не говорил? – сказал князь Василий (обращаясь к сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела убежать, а он едва успел удержать ее), – а он тебе не говорил, как он сам, Ипполит, иссыхал по милой княгине и как она le mettait a la porte? [выгнала его из дома?]
– Oh! C'est la perle des femmes, princesse! [Ах! это перл женщин, княжна!] – обратился он к княжне.
С своей стороны m lle Bourienne не упустила случая при слове Париж вступить тоже в общий разговор воспоминаний. Она позволила себе спросить, давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город. Анатоль весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с нею про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. «Очень недурна! – думал он, оглядывая ее, – очень недурна эта demoiselle de compagn. [компаньонка.] Надеюсь, что она возьмет ее с собой, когда выйдет за меня, – подумал он, – la petite est gentille». [малютка – мила.]
Старый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и обдумывая то, что ему делать. Приезд этих гостей сердил его. «Что мне князь Василий и его сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен быть», ворчал он про себя. Его сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, – вопрос, насчет которого старый князь всегда сам себя обманывал. Вопрос состоял в том, решится ли он когда либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу. Князь никогда прямо не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей возможности его жизни. Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу, несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. «И к чему ей выходить замуж? – думал он, – наверно, быть несчастной. Вон Лиза за Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна своей судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи, за богатство. И разве не живут в девках? Еще счастливее!» Так думал, одеваясь, князь Николай Андреевич, а вместе с тем всё откладываемый вопрос требовал немедленного решения. Князь Василий привез своего сына, очевидно, с намерением сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует прямого ответа. Имя, положение в свете приличное. «Что ж, я не прочь, – говорил сам себе князь, – но пусть он будет стоить ее. Вот это то мы и посмотрим».
– Это то мы и посмотрим, – проговорил он вслух. – Это то мы и посмотрим.
И он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро окинул глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини, и ленточку Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля, и одиночество своей княжны в общем разговоре. «Убралась, как дура! – подумал он, злобно взглянув на дочь. – Стыда нет: а он ее и знать не хочет!»