Фёдоровская церковь (Ярославль)

Храм Фёдоровской иконы Божией Матери — четырёхстолпная пятиглавая приходская церковь на правом берегу Которосли в Ярославле (район Карабулино, бывшая Толчковская слобода), построенная в 1682-87 годах и с 1987 года до освящения нового Успенского собора (2010) выполнявшая функции кафедрального собора Ярославско-Ростовской митрополии (ныне епархии). В ансамбль прихода входят также тёплая церковь Николы Пенского с колокольней и современный крестильный храм Равноапостольного Владимира (1999). Приход окружён оградой советского времени, подле храма захоронено несколько архиереев. Имя храма носят две улицы, пересекающие Закоторосльную сторону города, — Большая Фёдоровская (в советское время носила имя воинствующего атеиста Емельяна Ярославского) и Малая Фёдоровская (ныне Малая Пролетарская).

Сказание о построении храма

«Повесть о начале зачатия и поставлении первыя древныя церкве святаго Николая Чудотворца, что на Пенье, како и кем доброхотных жителей и в которыя лета нача созидатися, и о явлении и написании и пренесения честнага образа пресвятыя Богородицы, Одигитрия нарицаемыя, Феодоровския и о создании, устроении и украшении вторыя каменныя церкве во имя Ея пресвятыя Богородицы Феодоровския, и потом о чудесах Ея, бываемых от онага образа пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, купно же и летопись сея церкви» — сказание XVIII века, в котором подробно изложена история Фёдоровского прихода с момента его основания до 1771 года.

Сказание связывает возведение Фёдоровского храма в Толчковской слободе с чудотворным исцелением посадского человека Иоанна Плешкова. В 1669 году он «впаде в лютую болезнь расслабления», а исцелился после того, как во сне ему явились двое мужей «во одеянии святительском» и повелели совершить паломничество в Кострому к иконе Феодоровской Богоматери — моленному образу царей новой династии Романовых. Святители предписали Плешкову заказать список с чудотворного образа и соорудить в приходе Николы Пенского каменный храм в его честь.

По совету костромского протоиерея изготовление списка с Фёдоровской иконы было поручено знаменитому иконописцу Гурию Никитину. Тот взялся за ответственное задание только по наступлении великого поста: «той Гурий пред начинанием того дела воздержася от брашен, исповедася грехов своих, святых тайн причастися и тогда начать того святого дела касатися». По завершении работы икону переправили на лодке в Ярославль, где её прибытия ожидала толпа народа.

Пока образ несли в Николо-Пенскую церковь, произошло первое исцеление: Василий Потапов, «болезнующий с полгодичное время и не могий сам по себе ходити, изнесен бысть на одре пред врату дома своего», где после совершения молитвы смог своим ходом принять участие в процессии. Он пожертвовал на создание храма 20 рублей «и отыде в дом свой, радуясь и славя Бога и Богородицу». А во время строительных работ «носитель кирпича» Иоанн Жернов «небрежением своим со своду паде долу на землю, милосердием же и помощью Пресвятой Богородицы сохранён бысть от смерти».

Участок под строительство предоставил 27 сентября 1683 года Иван Моисеев Денисовский; это было его личное домовладение. В основание церкви храмоздатель Плешков положил найденный им в поле «камень велий». Прихожане хотели выбрать за образец церковь Петра Митрополита, однако Плешков посоветовал строить храм «мерою и подобием» значительно более крупной Вознесенской церкви. После снятия мерок с Вознесенского храма и совершения молебна толчковцы «все рвы покопаша, в них же и сваи дубовые побиша и весь бут каменем постлаша своими руками».

Как то было принято в допетровской Руси, приходская церковь стала результатом коллективного творчества всех жителей Николо-Пенского прихода. Когда был готов фундамент, «подаянием всего прихода жителей» для кладки стен были наняты профессиональные каменщики. Родион Леонтьев Еремин финансировал строительство храма после того, как стены были доведены «до окошек». Митрополит Иона Сысоевич дал храму благословенную грамоту, по которой он и был освящён 24 июля 1687 года, в один год со знаменитым соседом — храмом Иоанна Предтечи в Толчкове.

Храмовое убранство

До освящения храма прихожане-строители наполнили его иконостас образами, из них 67 были привезены из Толгского монастыря и обошлись им в 70 рублей. Для икон Фёдоровской церкви свойствен усложнённый космический и календарный символизм. Гигантская по тем временам сумма в 100 рублей ушла на создание «образа Отечества, окрест же его девять чинов ангельских и всех святых, в дванадесятых месяцех расположенных» (ныне в Ярославском музее-заповеднике). Справа от царских врат горожане поставили, «всеми входящими видим и поклоняем», образ Спаса, заказанный в Костроме Гурию Никитину. Драгоценная цата для образа была изготовлена иждивением Дмитрия Еремина, брата храмоздателя Родиона. Иконы же Троицы и Николы Чудотворца написал ярославец — Иларион Севастьянов, «прозванием Башка».

Ныне существующий иконостас прихожане заказали в 1705 году: столпы и царские врата вырезали Василий Комар и другие крестьяне пригородного села Михайловского, а киоты к иконам — ярославец Степан Ворона «с товарищи». Главными жертвователями оставались купцы Еремины. Родион Еремин, избранный старостой, пожертвовал в храм серебряный ковш для водосвящения (подарок царей Иоанна и Петра Алексеевичей от 25 января 1686 года), его братья с жёнами — шитые покровы и плащаницу, их родственник Иван (в 1697 году) вложил в храм Евангелие в серебряном окладе. Тогда же прихожане заказали колокола и (за 60 рублей) часы — Никифору Яковлеву из Романовской волости.

Пожертвованный Ерёминым ковш описан в известной книге И. Г. Прыжова «[books.google.com/books?id=YSB4BDluKTQC&printsec=frontcover&dq=кабаков&cd=6#v=snippet&q=ковшъ&f=false История кабаков в России]» (1868): «В Ярославле в приходской церкви Фёдоровской Божией Матери, хранится ковш, пожалованный в 1686 году ярославскому посадскому человеку Ерёмину от государей Ивана и Петра Алексеевичей за прибыльные деньги по кружечному двору. На дне ковша высечен двуглавый орёл, на отгубе ручки вырезан пеликан, терзающий грудь свою и кормящий детей».

Святые врата прихода были сооружены на средства Иосифа Еремина в 1714 году. Тем же годом датируется каменная богадельня, «а в ней мужеска полу 16 человек, женска полу 39» (данные Переписной книги Толчковской сотни 1717 года). В 1715 г. Иоанн Еремин внёс в храм тысячу рублей на поминовение своей души. На эти деньги прихожане «нарядиша града Ярославля посадских людей иконописцев Фёдора Игнатьева да Фёдора Фёдорова с товарищи церковь Пресвятой Богородицы Фёдоровской стенным письмом подписати». Эти фрески уцелели до нашего времени. Стенописные работы были завершены 28 июня 1716 года.

В храмовой повести также подробно изложено «Сказание о окрадении церкви Пресвятой Богородицы Фёдоровской» суздальцем Георгием Фёдоровым в 1707 году, рассказано о паломничестве местного кожевенника Матвея Нечаева в Иерусалим к храму Гроба Господня и о других событиях приходской и городской жизни. Имеются также данные о возведении младшим поколением Ереминых «над гробы родителей» в 1709 году с благословения Димитрия Ростовского каменного храма Льва Катанского.

• Yar fyodor fresco.jpg

  Фреска «Распятие св. Петра»
• Yar fyodor icons.JPG

  Иконостас
• Gorskii 03976u.jpg

  Царские врата на дореволюционном фото С. М. Прокудина-Горского
• Yar fyodor gate.jpg

  Царские врата придела
• Yar fyodor pokrov.JPG

  Древняя плащаница

Архитектурные особенности

Фёдоровская церковь по своим характеристикам типична для зрелого этапа в развитии ярославского храмового зодчества, выделяясь лишь лаконичностью декора (вероятно, следствие того, что строилась она не богатейшими купцами, а всем миром). Крупный по размерам четверик (18 на 24 метра) оформлен весьма скупо: лопатки выявляют снаружи четырёхстолпное строение, арочные окна лишены наличников. Входы первоначально были устроены со всех трёх сторон (запад, север, юг); их оформляли небольшие крыльца. В начале XVIII века их разобрали, а четверик обстроили низкими крытыми галереями. Высокое западное крыльцо с тройной аркой и изразцовым поясом пристроено в 1736 году.

Архаичный, по-соборному строгий четверик контрастирует с крупным, сочным пятиглавием, которое придаёт всему зданию выразительный, грациозный силуэт. Высота щедро декорированных барабанов и пучинистых луковичных глав (22 метра) значительно превышает высоту основного куба (14 метров). Общая высота церкви (до креста центральной главы) — 36 метров, ровно в два раза больше ширины четверика. Поскольку храм был покрыт сразу на четыре ската, закомары здесь чисто декоративные; они не соответствуют пилястрам и опираются на «нарядный, сложнопрофилированный пояс, мастерски выполненный за счёт выпуска 12 рядов кирпича» (В. Ф. Маров). По пропорциям это один из самых гармоничных ярославских храмов.

Храм в XIX—XX веках

В XIX веке в приходе имелись церковное попечительство и школа. До 1834 года к храму были приписаны батальоны военных кантонистов. С западной стороны от него был вырыт пруд. Переделки, которым подвергался холодный храм, не были значительными. Купец И. Я. Кучумов в 1776 году пристроил южный Тихвинский придел в память об образе, принесённом сюда из Успенского собора.

Н. Н. Свешников в 1884 году, в честь совершеннолетия цесаревича Николая Александровича, соорудил с южной стороны ограды часовню, куда перенесли большую старинную икону Фёдоровской Богоматери, «хорошо видимую через узорчатые железные двери». Вторая часовня была освящена во имя Николая Мирликийского шестью годами позже. Эти часовни не сохранились.

В советское время храм был закрыт, разграблен и приспособлен под жильё, с 1946 по 1986 годы в нём складировали материалы. Церковь Николы Пенского не закрывалась и служила кафедрой ярославских архиереев.

В 1987 году случилось знаменательное по тем временам событие. Обком передал в ведение РПЦ Толгский монастырь и холодную Фёдоровскую церковь. Через 2 года из Ярославского музея-заповедника в собор были перенесены мощи святых благоверных князей Фёдора, Давида и Константина. С 2011 года мощи покоятся в раке в новом Успенском соборе Ярославля, а в Фёдоровской церкви остались лишь частички мощей.

За время, пока Фёдоровская церковь служила кафедральным собором, пострадавшие в советский период стенопись и иконостас реставрировались (хотя и не в полном объёме). На Рождество 1999 года была освящена новая кирпичная церковь-крестильня; напротив её построен городской хоспис.

Обзор храмов Фёдоровского прихода с Толбухинского моста в 2008 году был перекрыт массивным коробкообразным зданием гипермаркета «Карусель».

• Fyodorovskaya door.JPG

  Резной портал
• Fyodorovskaya iconostasis.jpg

  Интерьер
• Fyodorovskaya interior.JPG

  Иконостас
• Fyodorovskaya annex.JPG

  Интерьер Тихвинского придела
• Fyodorovskaya doors.jpg

  Дверь Тихвинского придела

См. также

Культурное наследие Российской Федерации, объект № 7610080002

• Церковь Николы Пенского — зимний храм Фёдоровского прихода
• Церковь Петра и Павла на Волге и церковь Вознесения — ближайшие аналоги по архитектуре
• Фёдор Чёрный — великий князь Ярославский, чьи частички мощей покоятся в Фёдоровской церкви

Отрывок, характеризующий Фёдоровская церковь (Ярославль)

Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.