Кафедральный собор Святого Иакова (Рига)

Кафедральный собор
Собор Святого Иакова (Екаба) нем. Jakobskirche, латыш. Svēta Jēkaba katedrāle
Собор Святого Якова
Страна	Латвия
Местоположение	Рига
Конфессия	Католицизм
Тип здания	Кафедральный собор
Архитектурный стиль	Кирпичная готика
Первое упоминание	1225 год

Собор Святого Иакова (латыш. Svēta Jēkaba katedrāle, нем. Jakobskirche) — памятник кирпичной готики, четвёртая по величине церковь Риги, главная католическая церковь Латвии, кафедральный собор Рижской архиепархии. На протяжении нескольких веков (начиная с периода шведского владычества и заканчивая серединой 20-х годов прошлого века) являлась кафедральной лютеранской церковью.

Начальный период

С точки зрения архитектурной принадлежности здание представляет собой образец переходного периода от романики к готике. Впервые церковь на этом участке, находившемся за пределами средневекового города, упоминается в 1225 году. Этот год выгравирован на центральном западном фасаде церкви как предположительный год постройки Яковлевской церкви. Вход ранее располагался с северной стороны, о чём сегодня косвенно свидетельствует характерная стрельчатая арка. Через тридцать лет, в 1255 году, в непосредственной близости от главной церкви рижских пригородов (каковой изначально и являлась церковь святого Иакова) был отстроен монастырь для монахинь цистерцианского ордена.

Для проведения служб помещение церкви в первую очередь используют монахи-рыцари Ливонского ордена, военно-религиозной организации, которая на протяжении более чем двух с половиной веков в соответствии с системой средневековых иерархических отношений являлась феодальным сеньором Риги. Параллельно с членами Ливонского ордена в церкви устраиваются богослужения для монахинь-цистерцианок из соседнего монастыря Пресвятой Девы Марии, которых в народе именовали «поющими девами».

Изначально церковь располагалась за пределами крепостных укреплений, на территории рижского пригорода, поэтому её активно посещали жители городских окрестностей. Благодаря этому в более поздний период церковь святого Якова стяжала прозвище «самой знаменитой сельской церкви Латвии». Лишь к 1262 году, когда площадь Риги по указу членов магистрата была существенно расширена, Яковлевский храм вместе с пригородными участками был официально включен в состав города-крепости. Эта метаморфоза повлияла на уровень привилегированности жителей этого «деревенского» района средневековой Риги, которые выиграли в статусе благодаря присоединению к центру. Кстати, с вхождением в состав Риги предместий-посадов церковь Святого Якова также автоматически получила более высокий статус городского храма.

Приблизительно с 1430 года контроль над церковью Святого Иакова начал осуществлять город Рига.

Период Реформации

В 1522 году, в условиях гегемонии католических догматов, когда ещё не было точно известно, одержит ли Реформация победу в Риге, или католическая аристократическая немецкая верхушка всё же возьмёт верх, рижане осмелились провести в этой церкви первое в истории города богослужение по лютеранскому образцу. Тем не менее в 1524 году, в разгар антикатолических волнений церковь подверглась беспощадному разгрому, результатом которого было полномасштабное уничтожение интерьера. Такая незавидная участь была абсолютно у всех католических церквей Риги.

Уже вскоре, в 1525 году стало понятно, что в контексте скорее социополитической, чем конфессиональной борьбы между выходцами из разных сословий, представители лютеранского учения одержали волевую победу над католиками, В этом же году, в ознаменовании конфессиональной победы протестантского населения, Яковлевская церковь обрела статус главной церкви первой лютеранской общины Ливонии. Во многом на окончательную победу лютеранства оказал влияние радикальный проповедник из Северной Германии Мельхиор Гофман, который был изгнан гораздо менее революционно настроенными соотечественниками из родного края, поскольку активно ратовал за разрушение старого «закоснелого» мира и за строительство нового на руинах прежнего.

Центр иезуитов

Вскоре в 1582 году церковь была выкуплена у горожан польским королём Стефаном Баторием, чья власть была установлена над Ригой примерно в это же время, и передана обществу иезуитов (обществу Святого Иисуса). Однако в ходе продолжительных Календарных беспорядков, причинивших немало вреда интерьерам нескольких рижских церквей, прямо во время богослужения иезуитов в 1584 году в храм ворвалась толпа разгневанных горожан (представителей так называемой бюргерской оппозиции, поднявшей спонтанное восстание против рижского патрициата), которые занялись разгромом церковной утвари и предметов культуры, а также избиением священнослужителей. Такими несколько «преувеличенными» методами они выразили свой протест против введения в Риге Григорианского календаря.

Сразу после «чистки», оказавшей непосредственное влияние на сохранность церковного интерьера, церковь перешла под управление городских властей, настроенных на тот момент откровенно антииезуитски. Тем не менее уже с 1591 года город утратил власть над храмом (что было связано с поражением восставшей бюргерской оппозиции в десятилетнем противостоянии прокатолического патрициата) и перешёл в управление Общества Иисуса теперь уже надолго, пока Рига в качестве столицы Ливонии не присоединилась к Швеции.

История колоколов

Несколько позже, в ходе очередного витка борьбы между горожанами и рыцарями Ливонского ордена воины последнего обстреляли башню Яковлевской церкви горящими стрелами, нанеся ей ряд повреждений. В 1596 году башня церкви в очередной раз страдает от удара молнии. Далее, в 1621 году, когда в город входят шведские войска и через восемь лет (по Альтмаркскому мирному договору) она должна была подпасть под власть шведского короля-завоевателя Густава II Адольфа, последний снимает с башни храма главный городской набатный колокол, который звонил при наводнениях, вторжениях врага, пожарах и при транспортировке «бедного грешника» от печально известных тюремных застенок на Известковой улице (ныне улица Калькю) до Ратушной площади, где его по обыкновению дожидался палач либо кто-то из его адъюнктов (помощников). Впервые в истории Яковлевской церкви часовой колокол был приобретён в 1480 году — тогда же для того, чтобы усилить звучание и сделать мелодию главного городского «будильника» более «доступной» для публики, его поместили в маленький кивер. После победы шведов в войне за стратегически выгодные земли Прибалтики 1600—1629 годов этот первый колокол был доставлен по приказу шведского короля в Стокгольм в качестве военного трофея, где был помещён в церковь Марии-Магдалины. Следующий колокол, отлитый в 1509 году специально для нужд рижской церкви Святого Петра, вскоре пришёл на смену эвакуированному и перенесён на Яковлевский храм. Уже в начале XX века он был снят с башни рижской Яковлевской церкви в годы Первой мировой войны, отправлен в эвакуацию вместе со многими другими культурно-историческими ценностями, после чего был безвозвратно утерян в пучине революций.

Кстати, когда «бродячий» подмастерье выполнял свой долг, путешествуя из своего родного города в чужой, он должен был выведывать сведения о «чудесах», которые отличали этот город от другого. В Риге роль одного из трёх чудес выполнял вышеупомянутый набатный колокол, украшавший шпиль церкви Екаба — если испытуемый подмастерье упоминал яковлевский колокол, это служило лучшим доказательством его пребывания в Риге.

Шведский период

По условиям Альтмаркского мирного договора между католической Польшей и лютеранской Швецией, Рига официально вошла в состав шведского королевства на правах столицы Шведской Ливонии. Легендарный король-завоеватель Густав II Адольф первым делом распорядился снять с башни храма эксклюзивный рижский колокол. Можно сказать, что это был акт своеобразного возмездия: в начале шведско-польской войны (лето-осень 1605 года) этот колокол «разбудил» рижский оборонительный гарнизон и представителей различных цехов для того, чтобы те могли оказать достойный отпор захватчикам под командованием прежнего шведского короля Карла IX, который не смог взять Ригу с ходу и из-за быстрой реакции колокола вынужден был расположиться лагерем под Саласпилсом, довольствуясь невыгодной для своей армии позиционной борьбой, которая в сентябре вылилась в крайне неудачную для шведов Саласпилсскую битву. Таким образом, Густав II Адольф эффектно отыгрался за неудачи предшественника. Помимо колокола Яковлевской церкви новый сюзерен Ливонии забрал четыре иконы из церкви святого Николая на территории рижской Русской деревни, которые до сегодняшнего дня хранятся в музее при библиотеке Упсальского университета. В это же время церковь стала королевской лютеранской, в очередной раз поменяв свою конфессиональную принадлежность; проповеди во время служб читались также на шведском, финском и эстонском языках.

Осада города русским войском

В 1656 году, когда к Риге со стороны Коброншанца подступает русское войско царя Алексея Михайловича, начинается обстрел города, в результате которого в Яковлевскую церковь попадает несколько снарядов, два из которых в память об осаде Риги были вмурованы в центральный фасад, а ещё два — в алтарную часть церкви. Осаду же позже пришлось снять, поскольку идея взятия города измором провалилась по причине подоспевшей со стороны Рижского залива военной помощи, вовремя обеспеченной королём Карлом X Густавом, а также из-за плохой погоды и мародёрства пригородных крестьян, систематически грабивших русские подводы.

Изменения

В 1756 году к основному зданию храма был добавлен остроконечный восьмигранный пирамидальной формы шпиль, опирающийся на барочную основу. В 1782 году был пристроен новый центральный портал с характерным посвящением Misericordias domini in aeternum cantabo, что в переводе означает «Пою во славу вечного и милосердного Господа». С 1675 по 1785 годы в притворе церкви располагался важный для истории образования в Риге Королевский лицей, открытый по указанию Карла XI — его целью было создать благоприятную почву для «выращивания» чиновников шведской администрации; Лицей был построен на фундаментальных принципах гуманитарного образования. После 1785 года для Лицея, который получил имя российского императора Петра Первого, по проекту Маттео Шона было отстроено новое, более вместительное здание на Замковой площади, куда он и переселился.

Указ об отмене крепостничества

В 1819 году в рижской Яковлевской церкви при большом стечении народа был торжественно зачитан долгожданный указ об отмене крепостного права на территории Лифляндии. Примерно одновременно с отменой крепостного права в этом регионе оно было упразднено также в Курляндии и Эстляндии.

Первая независимая республика

С 1918 по 1923 год велись непрекращающиеся споры о том, как же следует использовать помещение церкви и, в конце концов, кому она должна принадлежать в новых условиях. Тогда же церковные власти новопровозглашённой республики никак не могли определить, какой из крупнейших средневековых храмов Риги следует передать латвийским католикам, которые остались «без крова». В итоге, после долгих горячих дискуссий было решено передать Яковлевскую церковь в ведение католического архиепископа. Новое освящение церкви состоялось 3 мая 1924 года, а на следующий день в ней была отслужена Святая Месса по католическому образцу. Таким образом, 4 мая 1924 года архиепископ католической церкви Латвии Антоний Спрингович официально вступил в должность.

Именно после судьбоносных майских событий 1924 года, когда церковь уже в четвёртый (и пока в последний) раз поменяла своё вероисповедание, было решено перестроить храм изнутри для того, чтобы приспособить его для католической сакральной концепции. Тогда были снесены боковые церковные хоры, зато были построены из дерева четыре исповедальни, появился центральный алтарь, и три дополнительных боковых, выполненных в неоготическом стиле.

Вторая независимая республика

Знаменательное событие, вошедшее не только в историю рижского храма святого Якова, но и всей католической Латвии, состоялось 8 сентября 1993 года: церковь посетил папа римский Иоанн Павел II, совершив тем самым важный поступок для латвийской католической церкви. Он возобновил культ епископа Мейнарда, католического апостола Ливонии, посланного Евгением III на земли балтов и вендов в конце XII века с целью их насильственного крещения в латинскую веру. Тогда монах-августинец, Мейнард активно, правда, не всегда успешно, пытался обратить в христианство угро-финские племена ливов, проживавшие на побережье Западной Двины недалеко от её устья. В настоящее время слева от входа в главный зал (сразу после вестибюля) церкви висит памятная плита, которая доносит до нас информацию об этом событии. Вскоре после сентябрьского визита понтифика, косвенно связанного с необходимостью политического признания республик Прибалтики, два года назад друг за другом провозгласивших свою независимость (он также посетил Гору крестов в Литве), латвийский живописец Алфей Бромултс создал религиозную картину «Святой Мейнард», которая расположена справа от триумфальной арки в храме святого Якова.

Характеристика интерьера

Высота башни церкви вместе со шпилем достигает 80 метров. В интерьере можно обнаружить редкий для церковного канона готического скульптурного оформления растительный орнамент, украшающий капители на хорах церкви. В свою очередь, капители венчают небольшие колонны, а в общем подобные компоненты интерьера необычны для рижской средневековой церковной скульптуры.

Сначала церковь была зального типа, в настоящее время она представляет собой трёхнефовую базилику, которая в плане достигает 27 на 50 метров. Башня расположена над центральной западной травеей (ячейкой бокового нефа), там, где находится прямоугольный алтарный придел. С северной стороны церкви расположена сакристия (ризница). Главный церковный зал (имеется в виду центральный неф храма) разделён крестообразными сводами плафона (и соответствующими им колоннами также крестообразной формы) на шесть одинаковых травей. В остальном же интерьер церкви довольно прост и скромен, что в целом соответствует концепции оформления убранства католических культовых зданий. 2 июня 1736 года на шпиль башни был возведён традиционный петух-флюгер, который в общем благополучно дожил до наших дней.

Алтарь

В 1680 году, когда церковь являлась главной королевской лютеранской церковью, был создан алтарь (существовал ли до этого алтаря другой, истории доподлинно неизвестно); считается, что он является самым ранним барочным алтарём в Латвии. Его создатели также неизвестны. В 1902 году было решено разобрать «одряхлевший» алтарь, что и было приведено в исполнение — сразу после ликвидации ценной сакральной реликвии решено было приступить к строительству нового алтаря. Для этих целей было приглашено два мастера: скульптор Кристоф Миттельхаузен и резчик по дереву Якоб Шраде, которые успешно справились с возложенными на них обязанностями. Однако от старого алтаря кое-что да сохранилось до наших дней: если войти в Музей истории Риги и мореходства, на одном из участков экспозиции можно обнаружить барочные по исполнению резные фигуры ангелов, которые некогда украшали старый алтарь, а теперь пополняют коллекцию деревянной скульптуры одного из крупнейших современных европейских музеев.

После перестройки интерьера в связи со сменой конфессиональной принадлежности в 1924 году, этот второй алтарь был перенесён из центра в боковой придел церкви, а на его месте появился следующий, уже третий по счёту. Через некоторое время старый алтарь 1902 года переносят в расположенную по соседству буквально напротив Рижского замка католическую церковь святой Марии-Магдалины. Затем, уже в новейший период, в 1997 году, его транспортируют в построенную незадолго до этого католическую церковь в Огре, где он украшает её интерьер и поныне.

Кафедра

Одним из самых примечательных элементов интерьера рижской церкви святого апостола Якова может по праву считаться кафедра. Она, в свою очередь, представляет стиль ампир, её изготовил мастер Август Готхильф Хейбель в 1810 году. Вообще, интерьер церкви Якова отличается причудливым смешением различных архитектурных стилей, господствовавших в разные эпохи, в то время как снаружи церковь сравнительно однородна. Что касается кафедры, то она была выполнена из редкой породы красного дерева, по площади кафедры размещены интарсии с богатым растительным орнаментом и изысканными арабесками.

Орган

В 1761 году органный мастер и одновременно автор проспектов из Халле, пользовавшийся хорошей репутацией на родине, Генрих Андрей Конциус (которому в 1773 году суждено будет отремонтировать древний органный проспект рижской Домской церкви, выполненный Якобом Раабом, и так хорошо, что ему удалось фактически в первозданном виде сохраниться до наших дней) приступает к работам по созданию органа для рижской Яковлевской церкви. Орган очень скоро был готов, мастеру Конциусу щедрая лютеранская община заплатила 3400 талеров за проделанный труд. Опять-таки на сегодняшний день от первого органа остались лишь приятные воспоминания (аналогично обстоят дела с раабовским органом Домской церкви, который был заменен на известнейший в мировом масштабе валькеровский к 1883 году): сохранился лишь проспект, яркий образец стиля рококо в обрамлении церквей в Риге. Этот проспект выполнен в дереве, затем покрашен и позолочен. Новый, современный орган был изготовлен мастером Э. Мартином в 1913 году.

В 1886 году были проведены внеплановые реставрационные работы, результатом которых стало обнаружение редкой декоративной росписи (под слоем более поздней побелки), которая восходит к XV веку (при этом более точную датировку, хотя бы с точностью до половины столетия, установить не удалось). В настоящий момент «открытая» роспись служит композиционным оформлением интерьера здания церкви. В левом боковом нефе Яковлевского храма можно осмотреть фрагмент оригинального слоя окраски сводов, которому посчастливилось сохраниться до наших дней вопреки историческим перипетиям, неоднократно видоизменявшим церковь изнутри.

Несмотря на то, что церковь существенно пострадала в ходе продолжительных церковных погромов, состоявшихся в 1524 году (в ходе межконфессиональной борьбы погибла большая часть художественных ценностей), в начале ХХ века удалось обнаружить некоторые образы раннего оформления интерьера. В частности, речь идёт об удачной находке — Распятии Триумфа, которое было обнаружено в 1922 году в чердачных помещениях церкви. Трудно установить точное время возникновения эксклюзивного образца католического культа, однако исследователи сошлись на протяжённом периоде с 1380 по 1420 год — в промежутке между этими годами было создано Распятие Триумфа. Данное распятие по праву считается одной из древнейших скульптурных работ на территории современной Латвии.

На историю внутрицерковных захоронений существенно повлияло решение городских властей, принятое в 1773 году не без участие государыни-императрицы Екатерины II. Согласно этому решению во избежание суровых эпидемий необходимо было наложить запрет на захоронения внутри церквей в черте города. Существовавшие захоронения следовало вывезти за пределы города-крепости. Многие фамильные склепы в церкви святого Якова, в рижской Домской церкви, а также Петровской и Иоанновской церквах были закрыты и замурованы, надгробные камни и могильные плиты были подвергнуты тщательной ревизии. Уже существующие надгробия впредь стали покрывать деревянными досками, тем самым начало формироваться покрытие пола в церкви. Что касается наиболее ценных и примечательных камней, то их решено было вмуровать в церковные стены — подобную картину мы можем наблюдать во многих готических рижских церквах. В числе таковых, находящихся в Яковлевском храме, следовало бы отметить надгробную плиту Х. Фету, которая датируется 1464 года (камень), надгробную плиту Д. Руммелу 1474 года (также из камня), и надгробную плиту М. Фишеру 1490 года, тоже каменную.

Уже значительно позже, в ходе ремонтных работ, которые проводились в Яковлевской церкви в 1983 году, под полом был обнаружен уникальный в пределах Латвии ансамбль надгробий. После того, как учёные провели исследование этого ансамбля, пол был засыпан песком, а сверху уложен керамическими плитками, которые служат покрытием церковного пола до наших дней.

Витражи

Окна рижской церкви Святого Иакова покрыты витражами, которые были созданы в прошлом веке. В частности, три красочных витража, украшающих окна восточной стены хора, были выполнены в 1902 году в стиле модерн. В этом же году был разобран старый барочный алтарь, что повлекло за собой «освобождение» центрального оконного проёма, который и был украшен витражами. При создании витражей художник использовал сакральный мотив виноградной лозы, которая в совокупности со вьющимися листьями и густыми свисающими гроздьями традиционно символизирует Святое Причастие.

Литература

• Рига: Энциклопедия = Enciklopēdija «Rīga» / Гл. ред. П. П. Еран. — 1-е изд.. — Рига: Главная редакция энциклопедий, 1989. — С. 314. — 880 с. — 60 000 экз. — ISBN 5-89960-002-0.

Ссылки

• [pribalt.info/content/cerkov-ekaba Церковь Екаба]
• [www.citariga.lv/rus/rigas-apskates-vietas/vecriga/jekaba-baznica/ Кафебральный собор Святого Екаба]

Отрывок, характеризующий Кафедральный собор Святого Иакова (Рига)

На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.