Мендес, Аристидес де Соза

Аристидеш ди Соза Мендес
Aristides de Sousa Mendes
Аристидеш ди Соза Мендеш
Имя при рождении:	Aristides de Sousa Mendes do Amaral e Abranches
Род деятельности:	Дипломат
Дата рождения:	19 июля 1885(1885-07-19)
Место рождения:	Кабанаш-де-Вириату, Визеу‎, Португалия
Гражданство:	Португалия
Дата смерти:	3 апреля 1954(1954-04-03) (68 лет)
Место смерти:	Лиссабон
Отец:	Жозе ди Соза Мендеш (José de Sousa Mendes)
Мать:	Мария Анжелина Рибейру ди Абраншеш ди Абреу Каштелу-Бранку (Maria Angelina Ribeiro de Abranches de Abreu Castelo-Branco)
Супруга:	Мария Анжелина Рибейру ди Абраншеш (Maria Angelina Ribeiro de Abranches)
Награды и премии:
Сайт:	[www.sousamendes.com/ Aristides de Sousa Mendes (in Portuguese and French)]

Аристидес де Соза Мендес (порт. Aristides de Sousa Mendes; 19 июля 1885 — 3 апреля 1954) — португальский дипломат, праведник мира.

Будучи генеральным консулом Португалии в Бордо, с 16 по 23 июня 1940 года выписал 30 тысяч виз беженцам от нацистов, около 12000 из которых были евреями. Лично сопровождал сотни еврейских беженцев к пограничным пунктам на франко-испанской границе. За то, что Соза Мендеш действовал вопреки прямым указаниям своего министерства, он был уволен со службы и умер в нищете в Лиссабоне в 1954 году. Был реабилитирован лишь в 1995 году и даже посмертно награждён медалью за спасение жизней.

Ранние годы

Мать Аристида, Мария Анжелина Рибейру ди Абраншеш ди Абреу Каштелу-Бранку, происходила из рода аристократов — родственников короля. Его отец, Жозе де Соза Мендеш, был судьёй Верховного суда, а его брат-близнец, Сесар, стал министром иностранных дел в 1932—1933 годах, при режиме Салазара.

Соза Мендеш и его брат изучали право в Университете Коимбры, и получили дипломы юристов в 1908 году. В том же году, Соза Мендеш женился на своей возлюбленной детства, Марии Анжелине Рибейру ди Абраншеш (родилась 20 августа 1888 года). У них было четырнадцать детей, родившихся в разных странах, в которых служил Аристид.

Вскоре после женитьбы Соза Мендеш начал дипломатическую карьеру, разъезжая с с семьёй по всему миру. В начале своей карьеры он работал в Занзибаре, Кении, Бразилии и США перед назначением в Антверпен, Бельгия, в 1931 году. В Бельгии он встретился с лауреатами Нобелевской премии Морисом Метерлинком и Альбертом Эйнштейном. Спустя почти десять лет службы в Бельгии, Соза Мендеш был назначен в консульство в Бордо, Франция.

Действия в качестве дипломата

Консул был ещё в Бордо во время начала Второй мировой войны и вторжения во Францию нацистской армии. Салазар сумел сохранить нейтралитет Португалии в войне. 11 ноября 1939 года он издал приказ консулам не выдавать португальские визы «иностранцам неопределённого или оспариваемого гражданства, без гражданства, или евреям, изгнанным из страны их происхождения». Этот приказ последовал лишь через полгода после указания, чтобы «ни при каких обстоятельствах» не выдавать визы без предварительного разрешения по каждому случаю из Лиссабона. Аналогичная политика против еврейской иммиграции была принята гораздо раньше Соединёнными Штатами и Соединённым Королевством. Через несколько дней после новых указаний Соза Мендеш был призван к ответу за предоставление визы беженцу из Вены, профессору Арнольду Визрнцеру. Соза Мендеш ответил: "Он сообщил мне, что, если он не будет в состоянии покинуть Францию в тот самый день, он будет интернирован в концентрационный лагерь, оставив жену и несовершеннолетнего сына в затруднительном положении. Я считал, что элементарная гуманность обязывает предотвратить такую крайность.

Преднамеренно не подчинившись приказу, Соза Мендеш выдал примерно 30 тысяч виз евреям и другим преследуемым лицам: политическим диссидентам, офицерам из оккупированных стран, священникам и монахиням. Эти визы были не только для отдельных лиц, но иногда и для семей; по крайней мере в одном случае, виза была на семью из девяти человек. Суша Мендеш решил спасать евреев отчасти благодаря своей дружбе с раввином Хаимом Крюгером, бежавшим во Францию из Восточной Европы через Антверпен.

Самые ранние из этих виз были выданы в течение нескольких месяцев между приказами от 1939 года и середины 1940-го. В течение этого периода он пытался защитить свою семью, отправив всех, кроме двух сыновей, домой в Португалию и постоянно посылая телеграммы в Лиссабон с кодированными просьбами об утверждении визы, чтобы сохранить свой пост в то время, как он повиновался своей совести.

Большинство виз, однако, были выданы после трёхдневных колебаний в середине июня 1940 года. Это было вскоре после того, как Франко изменил статус Испании с «нейтральной» до «невоюющей», напомнил Португалии, что время уходит, и предложил ей последовать за своим соседом.

Консул предложил визу своему другу-раввину, который ответил: «Я не могу принять визы для нас и покинуть людей, стоящих за мной». В душевном смятении консул слёг в постель и решал, что делать с 14 по 16 июня. Соза Мендеш вышел из кризиса 17 июня 1940 года, решив повиноваться тому, что он назвал «божественной силой» и выдать визы всем нуждающимся, приняв все последствия на себя.

17 июня - 8 июля: французско-португальский исход

Работая лихорадочно вместе с раввином Крюгером, двумя оставшимися сыновьями и их матерью и несколькими беженцами, консул сформировал «сборочную линию», производившую визы в течение всего дня до поздней ночи. Они сделали все необходимые изменения в обычной процедуре: консул подписывал документы только своей фамилией, не регистрировал визы и не собирать визовые сборы, и штамповал визы на клочках бумаги.

Срочность была усилена ещё больше в тот день, когда маршал Петен объявил, что Франция подпишет мирный договор с Германией. Сборочная линия продолжала работать в течение всего следующего дня. Посланец семьи Габсбургов, после того, как вынужден был ждать в бесконечной очереди, ушёл с 19 визами для императорской семьи, а потом вернулся для получения дополнительного набора виз для австрийских беженцев.

До 19 июня с конвейера сходили многие пакеты виз, даже когда город бомбили немецкие самолеты. В этот день Соза Мендеш бросился в консульство в Байонне, недалеко от испанской границы, где его визы должны были быть использованы, чтобы множество людей сбежало из страны. Обнаружив, что консульство перегружено, он взял на себя обязанности своего тамошнего подчинённого, консула Машаду, а также создал вторую «сборочную линию» для изготовления ещё тысяч выездных виз.

Машаду доложил об этом поведении послу Португалии в Испании, Педру Теотонью Перейре, который поддерживал Германию и опасался, что принятие этих неприемлемых для Гитлера мер испортит отношения Португалии с Франко. Теотонью Перейра сразу отправился на французскую границу.

Соза Мендеш проследовал в Андай, чтобы помочь там, таким образом, пропустив две телеграммы из Лиссабона, отправленные 22 июня в Бордо и Байонну, приказывавшие ему остановиться, даже когда перемирие Франции с Германией стало официальным. В статье для церковного журнала в 1996 году его сын Жуан Паулу рассказал:

Когда его дипломатическая машина достигла французского пограничного города Андай, мой отец встретил большую группу застрявших беженцев, которым он ранее выдал визы. Этих людей вернули обратно, потому что португальское правительство позвонило охранникам, дав команду: «Не засчитывать подпись Мендеша на визах».

Приказав водителю ехать медленно, отец дал сигнал группе следовать за ним на пограничный пункт, где не было телефонов. В официальном чёрном лимузине с дипломатическими номерами, отец привел беженцев через границу к свободе.

Соза Мендеш отправился к границе в Ирун 23 июня, где он лично поднял шлагбаум, чтобы дать людям пройти в Испанию. Именно в этот момент посол Теотонью Перейра прибыл в Ирун, объявил Соза Мендеша невменяемым и отменил все дальнейшие визы. «Асоошиэйтед Пресс» на следующий день сообщило, что около 10000 лиц, пытавшихся перейти через границу в Испанию, были отправлены обратно, так как власти больше не признавали их визы.

Поскольку Соза Мендеш продолжал выпускать визы, Салазар направил 24 июня телеграмму, отзывающую его в Португалию. Приказ он получил по возвращении в Бордо 26 июня, но добирался очень медленно, и прибыл в Португалию только 8 июля. По пути он раздавал португальские паспорта беженцам, застрявшим в оккупированной Франции, предотвращая их депортацию в концлагеря.

Бесчестье и позор

Он спас огромное количество жизней, но потерял свою карьеру за это. В 1941 году Салазар потерял политическое доверие к Соза Мендешу и приказал дипломату оставить свою деятельность, впоследствии приказал также, чтобы никто в Португалии не давал ему убежища. Мендеш также обнаружил, что не мог вернуться к занятию юриспруденцией, поскольку он был лишён лицензии, и у него отняли международные водительские права.

Незадолго до окончания войны в 1945 году он перенёс инсульт, который оставил его по крайней мере частично парализованным. В последние годы жизни прежде столь заслуженного дипломата покинули большинство его коллег и друзей, и часто говорят, что некоторые из его близких членов семьи.

Местное агентство по делам еврейских беженцев обнаружило, что состояние семьи Мендеша крайне тяжёлое, и обеспечило её едой и арендной платой. Дети переехали в другие страны один за другим в поисках возможностей, в которых им в то время было отказано в Португалии. Все данные о них указывают, что они никогда не обвиняли своего отца и не жалели о его решении. Его жена Анжелина умерла в 1948 году. Лишённый своей пенсии, он умер в нищете 3 апреля 1954 года, продолжая быть в опале у своего правительства.

Это жестокое обращение со стороны своего правительства за деяния, считаемые героическими и в других странах было не уникально для Суша Мендеса. Аналогичные явления происходили и в других странах с праведниками, спасавшими евреев: Тиунэ Сугихара, японского консула в Каунасе, Литва, Карла Лутца, швейцарского вице-консула в Будапеште, Венгрия, и Пауля Грюнингера, начальника полиции швейцарского кантона Санкт-Галлен.

По иронии судьбы, действия, побудившие Салазара уволить своего дипломатического представителя, принесли значительный почёт и ему, и Португалии, выглядевшей на международном уровне как оазис гостеприимства для евреев-беженцев. Журнал Лайф назвал Салазара «величайшим португальцем со времён Энрике Мореплавателя» (29 июля, 1940).

Посмертные почести и признания

Мендес в истории

Члены семьи, стремясь очистить его имя, добились публикации его истории в журналах и начали обращаться к евреям, получившим его визы, жившим в Нью-Йорке.

В 1966 году Соза Мендес был признан в израильском институте-музее Холокоста Яд ва-Шем в качестве одного из Праведников народов мира. Это был один из первых шагов на долгом пути.

В 1986 году, вдохновлённый выборами гражданского президента в Португалии, его сын Жоао Паул Абранчес начал собирать подписи под петицией португальскому президенту на своей новой родине, США. Он и его жена Джоан сотрудничали с Робертом Джейкобвичем, распорядителем Еврейской федерации Большого Ист-Бей (Окленд, Калифорния), для основания и работы «Международного комитета, посвящённого доктору Аристиду де Соза Мендес». Им удалось получить поддержку различных политических деятелей, в том числе:

• Колетт Авиталь, посол Израиля в Португалии, которая поддерживала связь с португальским правительством;
• и двух конгрессменов от Калифорнии:
  • американца португальского происхождения республиканца Тони Коэльо и
  • республиканца Генри Ваксмана, одного из членов семьи которого спасла подпись Соза Мендеса,

которые представили в Конгрессе резолюцию отметить его гуманную деятельность (принята в 1987 году).

Также в 1987 году Португальская Республика начала реабилитировать память Соза Мендеса и наградила его посмертно Орденом Свободы, одной из самых высоких наград в этой стране, хотя дипломатический ранг консула все ещё не был восстановлен. 18 марта 1988 г. португальский парламент официально отклонил все обвинения, восстановив его в дипломатическом корпусе единогласно и почтив его память овацией. Он был повышен до ранга посла.

Кроме того, был выпущен памятный крест в честь его действий в Бордо. В декабре того же года посол США в Португалии Эдвард Роуэлл вручил копии резолюции Конгресса от предыдущего года Педру Нуно де Соза Мендесу, одному из сыновей, которые помогали в «конвейере» в Бордо, а также президенту Португалии Марио Соарешу в Паласио-де-Белен.

В 1994 году бывший президент Соареш открыл бюст Соза Мендеса в Бордо, а также мемориальную доску на доме 14 на площади Луи XVIII, в котором было консульство в Бордо. В 1995 была выпущена португальская почтовая марка в честь Соза Мендеса.

В 2004 году к 50-летию со дня смерти Соза Мендеса Международный фонд Рауля Валленберга и Комитет Анджело Ронкалли организовали более 80 празднований по всему миру. Религиозные, культурные и образовательные мероприятия проводились в 30 странах на пяти континентах.

Большое уважение памяти о Аристид Соза Мендеса было проявлено в штаб-квартире ЮНЕСКО в Париже 11 мая и 10 ноября 2005 года, в праздновании по случаю шестидесятой годовщины ЮНЕСКО и сороковой годовщины вступления туда Португалии.

Особняк, который Соза Мендесу пришлось продать в нищете своих последних лет, пришёл в негодность и подлежал сносу. Однако, на деньги от португальского правительства наследникам Соза Мендеса в 2000 году, семья решила создать Фонд Аристида де Соза Мендеса (Fundação Aristides de Sousa Mendes). При содействии правительственных чиновников фонд приобрёл дом в целях создания музея в его честь. Дом был объявлен португальским национальным памятником 3 февраля 2005 года. ЮНЕСКО собрала 6000 евро пожертвований для фонда. Несмотря на это, президент фонда говорил в 2006 году, что организации трудно собрать достаточно дополнительных средств на восстановление дома.

14 января 2007 года Аристид де Соза Мендес был назван в первой десятке при опросе о самых великих португальцах. Он занял третье место среди умерших после коммунистического лидера Альваро Куньяла (второе место) и покойного диктатора Антониу ди Оливейра Салазара (победитель).

В феврале 2008 года спикер португальского парламента Хайме Гама провёл сессию, которая запустила виртуальный музей в интернете. Он обеспечивает доступ к фотографиям и другим документам, хронике жизни Мендеса. Сайт на португальском языке, но перевод на другие языки планируется.

Мендес в искусстве

14 ноября 2008 году во Франции вышел поставленный французским режиссёром Жоэлем Сантони (Joël Santoni) телевизионный художественный фильм «Непокорность» ([www.imdb.com/title/tt1288634/releaseinfo?ref_=tt_ov_inf "Désobéir"]) о деятельности Мендеса в военный период.

Источники и ссылки

• [www.dw-world.de/dw/article/0,,487526,00.html Гасан Гусейнов. Загадочная смерть Рауля Валленберга]
• [www.aristidesdesousamendes.com/ Мендес, Аристидес де Соза (in Portuguese and French)]
• [www.jewish.ru/history/facts/2008/02/news994259469.php Спасшего евреев почтили сайтом]. jewish.ru. Проверено 14 марта 2013. [www.webcitation.org/6FLOlKwlX Архивировано из первоисточника 24 марта 2013].
• [kommersant.ru/doc/206994 Список Мендеса]. Коммерсантъ. Проверено 14 марта 2013. [www.webcitation.org/6FLOmDiCi Архивировано из первоисточника 24 марта 2013].
• [berkovich-zametki.com/2006/Zametki/Nomer2/Kandel1.htm «Праведник мира» из Португалии]. Заметки по всемирной истории. Проверено 14 марта 2013. [www.webcitation.org/6FLOpA0vL Архивировано из первоисточника 24 марта 2013].
• [mvasm.sapo.pt/ Aristides de Sousa Mendes Virtual Museum (in Portuguese) (archives, documents, interviews, testimonials)]
• [www.jewishvirtuallibrary.org/jsource/biography/Mendes.html Jewish Virtual Library: Aristides de Sousa Mendes]
• [www.worldjewishnewsagency.org/hero_of_the_jewish_people__serie.htm Hero of the People Series: Aristides de Sousa Mendes]
• [www.hearthasreasons.com/bibliography.php Holocaust Rescuers Bibliography]
• [www.aristidesdesousamendes.web.pt Aristides de Sousa Mendes Foundation]
• [amigosdesousamendes.blogspot.com/2011/04/carlos-sampaio-garrido-reconhecido-pelo.html Amigos de Aristides e Angelina de SOUSA MENDES]

Литература

• Fralon, Jose Alain (author) and Graham, Peter (translator). A Good Man in Evil Times: The Story of Aristides De Sousa Mendes—The Man Who Saved the Lives of Countless Refugees in World War II (Хороший человек во времена зла: история Аристидеша де Суши Мендеша — человека, который спас жизни бесчисленных беженцев во время Второй мировой войны). 2001, Carroll & Graf Publishers, ISBN 0-7867-0848-4.

Отрывок, характеризующий Мендес, Аристидес де Соза

Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.