Война за мантуанское наследство

Война за Мантуанское наследство
Основной конфликт: Тридцатилетняя война
Дата	1628 — 1631
Место	Мантуанское герцогство
Причина	Пресечение прямой линии наследования рода Гонзага
Итог	Наследование оставлено за младшей ветвью Гонзага-Невер, перераспределение территорий
Противники
Франция Мантуанское герцогство Венеция Священная Римская империя Испания Савойское герцогство
Командующие
Карл I, герцог Неверский Кардинал Ришелье Гонсало Фернандес де Кордоба Амброзио Спинола Рамбольдо, граф Коллальто Иоганн фон Альдринген Матиас Галлас Карл-Эммануил I Савойский
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Война за Мантуанское наследство (1628—1631 годы) — война, которая велась за выморочные (с конца 1627 года) герцогства Мантую и Монферрато.

На трон претендовали ставленник Франции герцог Неверский Карл I Гонзага, и ставленник Габсбургов князь Гуасталлы Фердинанд II Гонзага, а также герцог Савойский Карл-Эммануил I, с которым Испания заключила договор о разделе Монферрато. Иногда выделяется в отдельный этап Тридцатилетней войны.

Предыстория

В 1613—1617 годы, после вступления на престол предпоследнего из прямой линии Гонзага — Фердинандо I Гонзага успела состояться Первая война за Монферрат, которая была вызвана тем, что его старший брат и предшественник, Франческо IV Гонзага умер, оставив единственную дочь Марию, дед которой по женской линии, Карл Эммануил Савойский, заявил от её имени права на наследуемое по женской линии герцогство Монферрат. В итоге Монферрат остался за Мантуей.

Третий брат, Винченцо II Гонзага, последний представитель прямой линии, скончался в 1627 году, не оставив потомства. На его наследство, поддерживаемые представителями различных сторонних сил, стали претендовать представители боковых ветвей Гонзага.

В день кончины Винченцо Карл Неверский женил своего сына и наследника Карло II, герцога Ретельского, на Марии Гонзага, дочери старшего брата Винченцо, Франческо IV Гонзага, покойного герцога, и Маргариты Савойской, подкрепив тем самым свои права на престол. Габсбурги оценили эту поспешную свадьбу как интригу, но Карл Неверский всё равно принял полномочия герцога 17 января 1628 года.

Затем свои права на наследование предъявили герцоги Гуасталлы, поощрённые Габсбургами. А Карл-Эммануил Савойский, отец Маргариты Савойской и дед Марии Гонзага, унаследовавшей Монферратское герцогство по женской линии, по сепаратному договору с Габсбургами решил забрать эти земли под свой контроль.

Франческо II Гонзага (1484–1519)

Федерико II Гонзага (1519–40)

Ферранте, герцог Гуасталла (1539–57)

Франческо III Гонзага (1540–50)

Гулиельмо Гонзага (1550–87)

Луи Гонзага, герцог Неверский (1581–95)

Чезаре I, герцог Гуасталла (1557–75)

Винченце I (1587–1612)

Шарль III Неверский (1595–37) / Карло I Гонзага-Невер (1627–37)

Ферранте II, герцог Гуасталла (1575–1630)

Франческо IV (1612)

Фердинандо I (1612–26)

Винченцо I Гонзага (1626–27)

Чезаре II, герцог Гуасталла (1630–32)

Мария Гонзага

Карл Неверский, сын французской аристократки Генриетты Клевской и герцог Франции, имел мощную поддержку со стороны Людовика XIII. Также его права подтвердил папа Урбан VIII. Император Фердинанд II, женатый на Элеоноре Гонзага, сестре трёх последних покойных герцогов, решил поддержать другого кандидата, Ферранте II (Фердинанда), герцога Гуасталлы, желая даже скорее присоединить Мантуанское герцогство к владениям Священной Римской империи и сделав герцога Гуасталлы удобным инструментом для этой цели. Испания желала сохранить контроль над этим регионом, так как в опасности мог оказаться «испанский путь», связывавший Северную Италию (через Бургундию) с испанскими Нидерландами .

Чтобы воспрепятствовать переходу Мантуи в руки профранузского правителя, император Фердинанд II наложил на герцогство секвестр, то есть запрет как на выморочный (потерявший силу) имперский лен, что, по сути, было достаточно спорным при наличии такого числа наследников.

Ход войны

Первым действием войны стало решение дона Гонсало Фернандеса де Кордоба, испанского губернатора Милана, и Карла-Эммануила Савойского о разделении Мантуи и Монферрата, чьи территории находились на восток от Милана. Испанский министр поддержал претендента из Гуасталлы, поскольку у того не было собственных сил, и от его имени заявил права на Мантую, а Карл-Эммануил получил право на Монферрат, с давней поры бывший его объектом интереса. В начале 1628 года савойско-испанские войска заняли монферратские города Трино, Альбу и Монкальво (которые отходили к ним по договору), а Карл Неверский, тем временем объявивший себя герцогом — Мантую. Испанские войска тем временем, под предводительством генерала Амброзио Спинолы осадили столицу Казале. Разногласия между союзниками последовали, когда Карл-Эммануил занял своими войсками большее количество территорий, чем это было обговорено.

Хотя Людовик XIII Французский и кардинал Ришелье были заняты дома, борясь с гугенотскими восстаниями в Лангедоке после падения Ла-Рошели (1628), в мае, не объявляя Испании формальной войны, послали силы на границы вблизи Миланского герцогства, чтобы освободить Казале, к осаде которого присоединились габсбургские войска из Милана. Французские войска перешли Альпы в марте 1629 года, взяли Сузу в Пьемонте, сняли осаду с Казале 18 марта и захватили крепость Пинероло 30 марта. В апреле с герцогом Савойским, разгромленным у перевала Монджиневро, был заключен Сузский мир, принудивший его к союзу с Францией и принявшей её сторону Венецией, после чего французы вернулись обратно, оставив небольшой гарнизон. (Папским посланником при переговорах в Казале был малоизвестный Мазарини.)

Император Фердинанд II являлся сеньором обоих спорных герцогств и под этим предлогом вмешался в конфликт на стороне Испании, счёв себя спровоцированным прямым вмешательством французского короля. Войска Священной Римской империи (часть сил Валленштейна) под предводительством Рамбольдо, графа Коллальто, в мае 1630 года вторглись в швейцарский Граубюнден и ломбардскую Вальтеллину, взяли Гойто и окружили Мантую, готовясь также осадить Казале. Генерал Спинола увеличил нажим на Казале. Между тем Ришелье взял Савойю и Пинероль (март) и маркграфство Салуццо (май).

Осада Мантуи

Осенью 1629 года Фердинанд II послал ландскнехтов для осады Мантуи. Карл Неверский остался без обещанной поддержки со стороны Франции. Императорские войска осадили Мантую, но первые атаки были отбиты. Город с 35 тыс. жителей был переполнен, так как к ним добавились около 60 тыс. беженцев. Имперские войска сняли осаду и отошли на зимние квартиры, а в это время в городе разразилась эпидемия, унесшая около 80 тыс. жизней.

В апреле 1630 года Мантую снова осадили. Она защищалась три месяца, не получая помощи, и 18 июля, из-за измены одного из швейцарских офицеров герцога Карла, город был сдан. После этого начался sacco di Mantova — разграбление Мантуи, которое длилось трое суток и выгребло город почистую. Герцогу Карлу с семьей разрешили уехать в Феррару, но все его имущество было похищено. Библиотеку Гонзага захватил генерал Иоганн фон Альдринген (1588—1634), один из командующих имперскими войсками. Другим императорским командующим был Матиас Галас (1584—1647).

В боях за Мантую, кроме войск Карла Неверского, потерпели поражение и венецианские войска под командованием Ла-Валлетты, которые пытались извне оказать помощь осаждённым, но были разбиты дважды — у Виллабона и Маренисо.

Продолжение

Однако несмотря на удачное начало, немецкие князья категорически отказались поддержать поход, мотивируя свой отказ тем, что без их разрешения император не имеет права начинать войну за пределами Германии. Тридцатилетняя война, тем временем, продолжалась, волнения шведов вызывали беспокойство, и Фердинанд должен был вернуть своё внимание на главный театр европейской войны.

Испанский губернатор был отозван из Милана из-за ненависти горожан, вызванной дефицитом хлеба. На следующую зиму Милан пострадал от бубонной чумы, принесенной армиями (это несчастье города живо описано Мандзони). Таким образом, инициативу у Испании перехватила Священная Римская империя.

Регенбургский мир

В октябре 1630 года в Регенсбурге император был вынужден обговорить Регенсбургский мир (представителями на переговорах с французской стороны были «серый кардинал» отец Жозеф — Франсуа дю Трембле — и Николя Брюляр де Силлери). Мир был подписан 13 октября, и он обеспечил французам, несмотря на их военные неудачи, весьма благоприятные условия в Италии:

• Французам разрешились сохранить свой гарнизон в Граубюндене.
• Франция соглашалась оставить все города, завоёванные ею в Италии.
• Испания также получала Пинероль и Казале.
• Карл Неверский остается герцогом Мантуи и Монферрата в обмен на незначительные концессии Карлу-Эммануилу Савойскому и герцогу Гуасталлы.
• Габсбурги со своей стороны обязались сократить количество войск в регионе.

Соглашение было настолько неблагоприятным для них, что граф-герцог Оливарес, испанский премьер-министр, назвал его простой капитуляцией.

Все же договор имел один неприятный для французов пункт: они должны были обязаться не вступать в союз антигабсбургской коалиции. Этот параграф был введен для того, чтобы ограничить Францию в продолжении конфликта. Из-за этого параграфа Ришелье отказался ратифицировать договор, и таким образом, Габсбурги остались в состоянии войны, хотя из данного региона войска уже отвели. Они послали новые силы к югу от Альп, о чем чрезвычайно пожалели, когда с севера на их территории вторгся шведский король Густав II Адольф. Упорное сопротивление Казале осаде и кризис, вызванный смертью генерала Спинолы, в конце концов, вынудили вернуться к повторному обсуждению мирного договора, уже в Кераско.

Итоги

Испания терпела одно поражение за другим и согласилась на невыгодный мир в Кераско, 6 апреля 1631 года, подписанный в пьемонтском городке, который наконец положил конец военным действиям. Франция, которая успела в 1629 году взять Савойю, могла диктовать условия:

• Права Карла Неверского как правителя Мантуи и Монферрата были подтверждены.
• Франция объявила, что отказалась от дальнейших завоеваний в Италии
• Виктору Амадео I Савойскому было позволено унаследовать завоеванную французами Савойю после внезапной смерти своего отца Карла-Эммануила
• Также он получил монферратские города Трино и Альбу.
• Сыну Ферранте II, герцога Гуасталлы — Чезаре II, отдали Луццару и Реджоло.

Позже также выяснилось, что по секретному мирному договору, подписанному Виктором Амадеем, тот отдал французам город Пиньероль в обмен на часть маркизата Монферрато (г. Альба с прилегающими областями). Пинероль и ведущая к нему военная дорога стали важным для Франции плацдармом на пути в Италию.

Исход войны усилил международные позиции Франции. Война завершилась её победой, но Мантуя после опустошения имперскими войсками была настолько истощена, что навсегда потеряла своё культурное и экономическое значение.

В художественной литературе

Осада Казале войсками под командованием Амброзио Спинолы описана Умберто Эко в «Острове накануне»; главный герой, Роберт де ла Грив, находился в городе во время осады, о чём он вспоминает во время пребывания на корабле «Дафна».

Источники

• Линия адаптивной радиосвязи — Объектовая противовоздушная оборона / [под общ. ред. Н. В. Огаркова]. — М. : Военное изд-во М-ва обороны СССР, 1978. — 686 с. — (Советская военная энциклопедия : [в 8 т.] ; 1976—1980, т. 5).</span>

Отрывок, характеризующий Война за мантуанское наследство

– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.