Вуэ, Симон
| Симон Вуэ | |
| Simon Vouet | |
 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: |
Париж, Франция |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: |
Париж, Франция |
| Подданство: | |
 Работы на Викискладе | |
Симо́н Вуэ́ (фр. Simon Vouet; 9 января 1590, Париж — 30 июня 1649, там же) — французский живописец-монументалист, портретист и декоратор. Родители — Лоран Вуэ (также художник) и Мари Букийон.
Творчество и биография
Детство прошло в осаждённом Париже (эпоха религиозных войн во Франции). В то время его отец работал в Лувре и участвовал в создании Королевской площади в столице; он был назван Генрихом IV «художником королевских конюшен» и выполнял множество декоративных и кустарных работ. Симон помогал отцу, очень рано овладел мастерством и уже в четырнадцать лет писал по заказу портрет знатной дамы, притом — в Лондоне.
В 1611 году — Симон в свите французского посольства в Константинополе, где он пишет по памяти портрет султана Ахмеда I. Пейзажи, восточные костюмы, тюрбаны, караваны, китайские шелка, индийские хлопчатобумажные изделия навсегда запомнились художнику; с этим связана своеобразная «эстетика тканей», прозрачностей и вуалей, а также особая головокружительная лёгкость и воздушность, которые пронизывают декоративно-монументальные работы этого живописца. В то же время зрелый стиль Вуэ отличает большая точность и основательность в воспроизведении деталей архитектуры; обычно он предпочитает неглубокое пространство, сосредотачиваясь на экспрессии движений отдельных фигур или же — групп…
В ноябре 1612 года Вуэ отплывает на галере в Венецию, где изучает живопись Тициана, Веронезе (его любимый художник), Тинторетто. В начале 1614 года он обосновывается в Риме. У него многочисленные заказчики, среди них кардинал Барберини, который будет выбран папой под именем Урбана VIII в 1623 году.
Итальянский период — «тёмный период», поскольку Вуэ находится под влиянием «караваджизма» (сам Караваджо умер в 1610 году), — продолжается до 1627 года. Он выполняет многочисленные росписи (наиболее важные — для церкви Сан-Лоренцо-ин-Лучина, в Риме: две драматические сцены из жизни св. Франциска (1624) и для собора Святого Петра в Риме); портреты, из которых — «Автопортрет» (1627), картины на религиозные сюжеты, аллегории (знаменитая аллегория «Побеждённое время» (1627) с динамичными фигурами девушек — в музее Прадо, Мадрид).
В 1624 году Вуэ выбран князем Академии св. Луки (Художественной Академии) в Риме; в 1626 году он женится на Виржинии да Веццо (1606—1638), юной римлянке, которая была его моделью и ученицей, а позже — талантливой художницей и матерью его десяти детей…
К 1627 году его палитра высветляется и живопись становится более виртуозной, красочной и пастозной. Король, через своего посла в Риме, передаёт художнику свою волю видеть Вуэ в Париже. В конце 1627 года Вуэ возвращается в Париж, получает квартиру и мастерскую в Лувре. С 1630 года Вуэ — Первый художник короля; он руководит мастерской королевских шпалер. Следуют многочисленные заказы на росписи, оформления и картины для замков, церквей, частных домов знати, как в Париже, так и в загородных резиденциях. Для Людовика XIII — в замке Сен-Жермен ан Лэ и в Рюэй; для кардинала Ришельё — во дворце кардинала (1632). Эти росписи и декоративные работы Вуэ не дошли до нашего времени; фрагменты сохранились в замках Фонтенбло и в Пале Рояль, в Париже).
Вуэ исполнил алтарные картины для парижских церквей, таких как Сэн-Эсташ (1635) и Сэн-Поль-Сэн-Луи («Представление Иисуса в храме», 1640—1641 годы, 383х132 см. В настоящее время эта монументальная работа находится в Лувре).
1634—1637 годы — наиболее блестящий период его творчества. Картины-аллегории, как «Богатство» и «Милосердие» (обе — в Лувре, 192х132 см) — из числа шедевров этого периода. Колоризм (золото, киноварь, перванш), особое внимание к подробностям, складкам, драпировкам, к их движению — как бы от ветра, который струится параллельно холсту, влево…
В 1638 году во время родов умирает жена художника. В 1640 году Людовик XIII обязывает Пуссена приехать во Францию, сказав знаменитую фразу: «Ну, теперь Вуэ попался!» Вуэ был в дружеских отношениях с Пуссеном, но ничего не предпринял, чтобы остановить памфлеты своих прихлебателей и друзей против гениального художника. На некоторое время его слава померкла, но, тем не менее, он всегда имел многочисленные заказы. Кроме того, Вуэ женится вторым браком на юной и очаровательной вдове — Радегонде Беранже, и пишет ряд замечательных картин на мифологические и религиозные сюжеты, как «Смерть Дидоны» (1642) и «Венера и Адонис» (музей Гетти в Малибу).
В поздний период Вуэ был настолько занят заказами, что это стало сказываться на качестве его живописи. Он часто впадал в схематизм, а краски утратили свою прежнюю силу, что объяснялось и возросшим участием мастерской в исполнении заказов. Однако эти поздние работы Вуэ не должны заслонять от нас его творческих достижений — исполненных патетики и поэтичности мифологических и аллегорических картин, великолепных портретов, масштабных декоративных росписей.
Один из шедевров позднего Вуэ — «Сатурн, побеждённый Надеждой, Красотой и Любовью», 1645—1646 годы (187х142 см., музей Берри в Бурже) — аллегория побеждённого времени, с этим лирическим, музыкальным движением, спиральной композицией и колористическим блеском. Вуэ умер в осаждённом Париже (это была эпоха Фронды) в 1649 году. Его слава со временем померкла. В XIX веке он был почти забыт.
Память
В ноябре 1990 года в Гран-пале состоялась первая посвящённая ему выставка (к 400-летию со дня рождения). Она вернула Вуэ его славу и подлинное, достойное место в истории мировой живописи.
Напишите отзыв о статье "Вуэ, Симон"
Отрывок, характеризующий Вуэ, Симон
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
