Головнин, Александр Васильевич

Алекса́ндр Васи́льевич Головнин
Министр народного просвещения Российской Империи
25 декабря 1861 [6 января 1862] — 14 [26] апреля 1866
Предшественник:	Граф Путятин, Евфимий Васильевич
Преемник:	Граф Толстой, Дмитрий Андреевич
Рождение:	25 марта (6 апреля) 1821(1821-04-06) Санкт-Петербург
Смерть:	3 (15) ноября 1886(1886-11-15) (65 лет) Санкт-Петербург
Отец:	вице-адмирал Василий Михайлович Головнин
Мать:	Евдокия (Авдотья) Степановна, урождённая Лутковская.

Алекса́ндр Васи́льевич Головнин (25марта [6] апреля 1821, Санкт-Петербург — 3 [15] ноября 1886, Санкт-Петербург) — русский государственный деятель (статс-секретарь, действительный тайный советник).

Биография

Был единственным сыном в семье вице-адмирала Василия Михайловича Головнина.

Получил начальное образование в 1-й Санкт-Петербургской гимназии (1831—1835); затем перемещён в Царскосельский лицей, из которого 13 декабря 1839 года выпущен с золотой медалью. В 1840 году вступил в службу «в собственную канцелярию его величества по управлению учебными и благотворительными заведениями»; с 1843 года он уже — секретарь особенной канцелярии министра внутренних дел Л. А. Перовского, по заданию которого два года трудился над составлением «Очерка истории и современного положения городов Финляндии», благодаря чему выучился шведскому языку сверх английского, французского, немецкого и итальянского, которыми он владел и прежде. В канцелярии его сослуживцем был И. С. Тургенев, ставший его приятелем и через это сблизивший Головнина с миром русской литературы.

С 1848 года состоял чиновником особых поручений при начальнике Главного морского штаба — князе Александре Меншикове, а с 1850 года и секретарём при великом князе Константине Николаевиче, одним из воспитателей которого был дядя Головнина — Ф. С. Лутковский. В 1850-е годы был одним из руководителей журнала «Морской сборник»; принимал участие в организации экспедиций литераторов и учёных для исследования экономики и этнографии России. Он принимал незримое, но далеко не маловажное участие в работах над крестьянской реформой, служа посредником между разными лицами и великим князем; с тех пор самая тесная дружба соединяла Г. с Н. А. Милютиным, Ю. Ф. Самариным, К. Д. Кавелиным, Н. X. Бунге.

Министр народного просвещения

В 1859 году Головнин был назначен статс-секретарем и членом Главного правления училищ при Министерстве народного просвещения, а в декабре 1861 года был назначен министром народного просвещения. Незадолго перед тем происходили студенческие волнения, приведшие к временному закрытию Петербургского университета и выдвинувшие на первый план уже прежде осознанную необходимость нового университетского устава. Студенческие беспорядки Головнин объяснял упадком научной деятельности университетов и недостатками университетской организации, уничтожавшей всякую нравственную связь между профессорами и студентами. Для пополнения персонала профессоров Головнин отправил много молодых людей за границу, а руководство ими поручил Н. И. Пирогову. Для ознакомления с университетскими порядками за границей были командированы опытные лица, в том числе К. Д. Кавелин; в самой России опрошены были все лица, которые могли считаться сведущими в этом деле, а проект нового устава в переводе был обсуждаем лучшими европейскими авторитетами. Немногие из законодательных памятников имели такую обстоятельную и всестороннюю предварительную разработку, как университетский устав 1863 года, который ввёл приват-доцентуру, университетское самоуправление, университетский суд над студентами, умножил число кафедр, увеличил вознаграждение профессоров. Расширены были средства университетских библиотек; основан Новороссийский университет (1864); издан особый устав для Дерптского университета.

А. В. Головнин поднял значение министерства народного просвещения, которое до него считалось одним из второстепенных; он почти удвоил его бюджет, сократив вместе с тем непроизводительные расходы; уничтожил канцелярию министра и всю административную часть сосредоточил в переустроенном департаменте народного просвещения. Главное правление училищ Головнин преобразовал в Совет министра. В 1864 году был издан новый устав гимназий, который, по выражению гр. Д. А. Толстого, «положил классическое образование в основу собственно-научного университетского образования». Головнин выработал обширный план правильной организации народного образования в России, но успел привести его в исполнение только отчасти, однако было положено основание для широкого развития земской начальной школы.

При Головнине был основан Московский публичный музей с присоединением к нему перенесенного из Петербурга Румянцевского музея, издан новый устав Николаевской главной астрономической обсерватории, состоялась передача Императорской публичной библиотеки из ведомства Императорского двора в министерство народного просвещения. Хотя цензура в 1863 году перешла из ведомства министерства народного просвещения в ведомство министерства внутренних дел, Головнин участвовал в выработке нового закона о печати 1865 года («Временные правила о цензуре и печати»).

Характерной чертой деятельности министерства народного просвещения под управлением Головнина была широкая гласность, привлекавшая образованное общество к обсуждению важнейших мероприятий министерства. В журнале министерства и отдельными книгами и брошюрами печатались выдержки из отчетов попечителей и ревизоров о состоянии училищ, разного рода проекты, официальные и частные отзывы и мнения о них. В 1864 году было начато издание «Сборников постановлений и распоряжений по министерству народного просвещения». В связи с покушением Каракозова на Александра II ушёл 14 (26) апреля 1866 года в отставку.

После отставки

По увольнении от должности министра Головнин был назначен членом Государственного совета, с 1870 года присутствовал в департаменте государственной экономии, в 1872—1876 годах — в департаменте законов.

Головнин занимался собиранием источников по истории царствования Александра II, которые передал в Императорскую публичную библиотеку, а в библиотеку Павловского дворца передал документы, касающиеся деятельности великого князя Константина Павловича.

Деятельность в родовом имени

Любопытную страницу в жизни Головнина представляют его отношения к крестьянам родового села его Гулынки Пронского уезда Рязанской губернии. Оставшуюся за ним после надела крестьян землю Головнин раздавал им в аренду не для извлечения выгоды, а чтобы привязать их к деревне и хозяйству. В 1863—1865 годах он на собственные средства построил в Гулынках новый каменный храм, а в 1863 году основал в селе начальное училище для мальчиков, переведённое впоследствии в особое каменное здание, с квартирами для двух учителей; при училище — физический кабинет, метеорологическая станция, две библиотеки: одна из них (5000 томов) была доступна окрестному населению. Головнин постоянно интересовался ходом дел в школе, состоял в переписке с её учителями, ежегодно оказывал финансовую и другую помощь.

В 1870 году им было основано ещё и начальное училище для девочек, — в особом деревянном доме. Им же открыта в Гулынках больница, с родильным приютом. Обеспечив дальнейшее существование всех этих учреждений капиталом в 12 тыс. рублей, Головнин передал их в ведение Пронского земства.

Головниным были напечатаны: «Заметка о двух церквах при селе Гулынках» (СПб., 1873), «Заметки о лечебнице для приходящих и о двух начальных училищах при селе Гулынках» (СПб., 1874); изданы сочинения своего отца вице-адмирала Головнина.

Головнин был одним из первых членов Русского географического общества, в котором с 1845 по 1847 годы состоял секретарем.

Скончался в своём доме на Гагаринской набережной, 20. Похоронен на Митрофаниевском кладбище Санкт-Петербурга.

После его смерти статс-секретарь М. В. Красовский указывал:

Отделение дел Государственного секретаря 7 мая 1887 г. № 908. В Департамент общих дел Министерства государственных имуществ. Вследствие отношения от 29 апреля № 126 Отделение имеет честь сообщить: 1 — что умерший член Государственного Совета Головнин был холост и 2 — что сведений о том, остались ли после него родственники боковых линий и кто состоит наследником покойного, в делах Государственной канцелярии не имеется

Литература

• Алекса́ндр Васи́льевич Головнин — «Русская старина». — 1887, Т. 53, № 3. — С. 767—790.
• Алекса́ндр Васи́льевич Головнин. Речь в особом собрании для рассмотрения проекта университетского устава 17-го января 1863 года — «Русская старина». — 1887, Т. 56, № 11. — С. 507—512.
• Яновский А. Е. Головнин, Александр Васильевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [www.scepsis.ru/library/id_1582.html Илья Смирнов. Головнин и реформы. Без четкой схемы социально-политического противостояния]

Отрывок, характеризующий Головнин, Александр Васильевич

– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.