Графф, Корнелис де

Корнелис де Графф
регент и мэр Амстердама
1643 — 1664
Предшественник:	Андрис Биккер
Преемник:	Андрис де Графф
президент Голландской Ост-Индской компании
1646 — 1664
Предшественник:	Андрис Биккер
Преемник:	Питер де Графф

Корнелис де Графф (15 октября 1599 года — 4 мая 1664 года) — самый известный представитель династии де Графф. Он был мэром Амстердама во время Золотого века, а после внезапной смерти штатгальтера Вильгельма II Оранского стал влиятельным регентом Амстердама. Как и его отец Якоб де Графф, он противостоял Дому Оранских, и был умеренным преемником республиканца Андриса Биккера. В середине XVII века он управлял финансовой и политической жизнью города, а в тесной кооперации со своими братом Андрисом де Граффом и племянником Яном де Виттом — политическим устройством Нидерландов.

Корнелис де Графф пошёл по стопам своего отца и был назначен мэром около десяти раз между 1643 и 1664 годами. Де Графф был членом семьи регентов, которая принадлежала к республиканскому политическому движению, также упоминаемому как ‘партия Штатов’, в противоположности к роялистам.

Корнелис де Графф был также основателем династии регентов, которая сохраняла власть и влияние на протяжении столетий и произвела целую плеяду министров. Он был также президентом Голландской Ост-Индской компании, и председателем совета Адмиралтейства Амстердама. Как и его брат Андрис де Графф, он был коллекционером произведений искусств и меценатом.

При жизни де Граффа также часто называли «Полсбрук» или «лорд Полсбрук».

Династия Де Графф

Корнелис де Графф был старшим сыном Якоба Диркса де Граффа и его жены Алтье Буленс Лун. Он вырос на маленькой улочке Низель, недалеко от Ауде керк. У де Граффа из-за несчастного случая в детстве была искалечена левая рука, как это видно по его портрету. В 1633 году он женился на Гертрёйд Оверландер, дочери Волькерта Оверландера, чьим сводным братом был Франс Баннинг Кок, капитан «Ночного дозора» Рембрандта. Она умерла всего лишь несколько месяцев спустя, и он женился во второй раз на Катарине Хофт, кузине его первой жены, которая была моложе на 19 лет. У них было двое детей — Питер де Графф и Якоб де Графф. Супружеская пара проживала в прекрасном доме, отделанном драгоценными породами дерева, недалеко от городской ратуши, ныне Херенграхт 216.

Корнелис и его брат Андрис были решительно настроены против власти династии Оранских. Вместе с политическим лидером республиканцев великим пенсионарием Яном де Виттом, братья де Графф стремились к отмене штатгальтерства. Они желали полного суверенитета отдельных провинций в том виде, в котором Голландская республика не управлялась бы одним человеком. Вместо суверена (штатгальтера) политическая и военная власть должна была быть представлена Генеральными Штатами и регентами городов.

На протяжении двух десятилетий династия де Графф играла ведущую роль в администрации Амстердама, город в то время был на пике своего политического могущества. Этот период республиканцы также называли Истинной свободой. Это был Первый период без штатгальтера, который длился с 1650 по 1672 годы. В течение этих двадцати лет регенты Голландии, в частности Амстердама, управляли республикой. Город был полон самоуверенности и любил себя сравнивать со знаменитой Римской республикой. Даже без штатгальтера, казалось, что дела у Республики и её регентов шли хорошо и политически, и экономически.

Корнелис и его младший брат Андрис, который после смерти Корнелиса стал его преемником на посту регента и мэра, занимались искусством и генеалогией, работая над своим родословным деревом. Четыре из пяти их братьев и сестёр были связаны браком с Биккерами, которые тоже были родом с улицы Низель. Около 1650 года де Графф построил загородный дом, ныне известный как Сустдейк, который был позднее продан его сыном Якобом в 1674 году штатгальтеру Вильгельму III.

Первый государственный деятель Амстердама и Голландии

Корнелис был купцом, а позже управляющим Голландской Ост-Индской компанией. С 1639 года он стал членом городского совета, при этом избирался на пост мэра десять раз с 1643 по 1662 год в трудное время Первого Периода без штатгальтера.

Он начинал карьеру как капитан городской милиции, в той самой компании, которая была изображена в 1642 году Якобом Адриансзоном Баккером (выставлена в Рейксмюсеуме). В 1645 году Корнелис стал советником Штатов Голландии и Западной Фрисландии. В 1648 году де Графф был одним из главных инициаторов строительства новой ратуши, которая была открыта в 1655 году. Де Графф был одним из главных сторонников Мюнстерского мира в 1648 году и Акта устранения в 1654 году, согласно которому Вильгельм III устранялся с должности штатгальтера. Он достиг пика своей власти на посту мэра Амстердама. Корнелис де Графф блестяще владел не только европейскими языками, но также греческим, ивритом, сирийским и арабским. Он никогда не посещал церковь, но только по политическим мотивам. Вероятно, по его настоянию Ньиве керк была построена без башни. Он был покровителем Вондела и Яна Воса, а также заказал восемь картин Говерта Флинка для ратуши.

Де Графф и Ян де Витт: Истинная свобода

Для де Граффа как политически, так и лично, были очень важны связи с мужем его племянницы Венделы Яном де Виттом. Де Витт охотно обращался за советом и поддержкой к де Граффу, ценил ясность его ума и тёплое гостеприимство. Их отношения в сочетании с близкими семейными связями и взаимным уважением двух выдающихся умов были исключительными для того времени в голландской политике. В 1653 году де Графф содействовал назначению Яна де Витта великим пенсионарием, своего рода председателем Штатов Голландии.

Де Графф и война между Швецией и Польшей

Амстердам и де Графф были на пике своего могущества и в 1656 году снарядили экспедицию во главе с Михаилом де Рюйтером в Средиземное море и ещё одну, против шведского короля Карла X Густава в ходе его войны против Польши, под началом Якоба ван Вассенара Обдама в Балтийское море. Война завершилась объявлением Данцига нейтральным, что было удачей для Соединённых Провинций. Четыре влиятельных мэра решили послать Кунрада ван Бёнингена в Копенгаген, чтобы склонить Данию к войне против Швеции. К всеобщему удивлению, в середине зимы шведский король переправился из Ютландии через Большой Бельт к Копенгагену. Во второй экспедиции для освобождения Копенгагена Витте де Витт участвовал в сражении в Эресунне. Корнелис де Графф уже был готов начать борьбу против Швеции, вопреки совету великого пенсионария. Когда в 1660 году Карл X внезапно умер, Швеция заключила мир. Амстердам также послал адмирала Михаила де Рюйтера против Англии вопреки приказам Генеральных Штатов. Вопреки этим разногласиям с де Виттом, он и де Графф оставались в хороших отношениях. Де Витт в 1660 году сказал о Корнелисе: «с этим джентльменом Полсбруком ничего нельзя было поделать».

Де Графф и Вильгельм III Оранский

25 сентября 1660 года Штаты Голландии по инициативе де Витта, де Граффа, его младшего брата Андриса и Гиллиса Валькенира решили взять на себя ответственность об образовании Вильгельма III Оранского чтобы гарантировать его способность заниматься в будущем государственными делами (на тот момент ещё не определёнными). В течение лета семья потратила много времени на Сустдейк, и сыновья де Граффа на берегу озера и в лесу играли вместе в юным Виллемом, который позднее станет королём Англии, Шотландии и Ирландии, а также штатгальтером Соединённых Провинций Нидерландов. После Года бедствий сын де Граффа Якоб продал Сустдейк штатгальтеру Вильгельму III.

Голландский дар

В 1660 году регентами, особенно влиятельными братьями де Графф, был подготовлен Голландский дар. Скульптуры для этого дара были отобраны выдающимся скульптором Нидерландов Артусом Квеллинусом Старшим и Герритом ван Эйленбургом, сыном дилера Рембрандта Хендрика ван Эйленбурга, рекомендованного Генеральными Штатами для операций покупки. Голландский дар был собранием 28 полотен, преимущественно итальянского ренессанса, и 12 классических скульптур, а также яхта и мебель, которые были подарены королю Карлу II Генеральными Штатами в 1660 году.

Большинство из картин и все римские статуи были из коллекции Рейнста, самой значительной голландской коллекции итальянских полотен XVI века, собранной в Венеции Яном Рейнстом и расширенной его братом, Герритом Рейнстом. Подарок отражал вкусы Карла II, равно как и его отца, Карла I, чья огромная коллекция, одна из самых больших в Европе, была большей частью продана за границу после его казни в 1649 году. Дар был преподнесен Карлу II, чтобы отметить его возвращение к власти в ходе Реставрации Стюартов, до которой Карл провёл несколько лет в изгнании в Голландской республике пока существовала Английская республика. Дар был направлен на укрепление дипломатических отношений между Англией и Соединёнными Провинциями, но уже через несколько лет после подарка обе нации вновь сражались друг против друга во Второй англо-голландской войне.

Смерть

Корнелис был захоронен в гробнице в Ауде керк, и после его смерти его младший брат Андрис и Гиллис Валькенир взяли на себя его роль в городском совете. После смерти де Граффа Ян де Витт потерял свою власть и репутацию в Амстердаме, а затем и во всей провинции Голландия.

Историография

Де Графф общался в мягкой образцовой манере и был честным и открытым, что было ново для молодой республики, и считал, что именно де Витт привёл Амстердам и его интересы к нынешнему успеху. Также де Графф никогда не подвергал риску дела Амстердама, при этом учитывал интересы других городов Голландии и избегал политики грубой силы, которая оставила бы Амстердам в изоляции.

Отрывок, характеризующий Графф, Корнелис де

Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.