Зенгер, Джон Питер

Джон Питер Зенгер
John Peter Zenger
Род деятельности:	журналист, издатель
Дата рождения:	26 октября 1697(1697-10-26)
Место рождения:	Верхний Пфальц
Подданство:	Великобритания
Дата смерти:	28 июля 1746(1746-07-28) (48 лет)
Место смерти:	Нью-Йорк
Мать:	Джоанна Зенгер
Супруга:	Мэри Уайт Зенгер, Анна Катарина Молин Зенгер
Дети:	Джон Зенгер, Элизабет Зенгер Кук, Кэтрин Зенгер Лейн, Питер Зенгер.

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Джон Питер Зенгер (англ. John Peter Zenger; 26 октября 1697, Верхний Пфальц — 28 июля 1746; Нью-Йорк) — американский журналист немецкого происхождения, издатель и главный редактор New York Weekly Journal, получивший известность благодаря «делу Зенгера», которое считается точкой отсчёта в становлении свободной американской прессы.

Биография

Джон Питер Зенгер родился в 1697 году в Германии в Верхнем Пфальце. В 1710 году тринадцатилетний Зенгер переселился из Германии в Америку со свой семьёй. Его отец умер во время двухмесячного морского путешествия на пути в Нью-Йорк, и матери пришлось воспитывать Джона и его брата и сестру. По прибытии в Америку мать отправила Зенгера на обучение Уильяму Брэдфорду (en:William Bradford (Colonial printer)), единственному на тот момент издателю Нью-Йорка, работавшему на правительство и одновременно печатавшему политические памфлеты и критические статьи. Учеником Брэдфорда Зенгер оставался до 1718 года. Помимо обучения и работы Зенгер, будучи крайне религиозным, каждое воскресенье ходил в местную церковь, в которой играл на органе во время службы. В 1722 Зенгер женился на Анне Молист. В браке родилось пятеро детей.

В 1725 году Джон становится партнёром Брэдфорда по бизнесу, после чего открывает собственную типографию. Свою самостоятельную издательскую деятельность Зенгер начал с издания первого напечатанного на территории американских колоний учебника по арифметике. До 1733 года в его типографии печатались религиозные труды, памфлеты и книги, после чего бывший генеральный прокурор Нью-Йорка Джеймс Александр (en:James Alexander (lawyer)) предложил Зенгеру издавать газету New York Weekly Journal, где предлагалось публиковать обличительные материалы, направленные против действующего губернатора Уильяма Косби (en:William Cosby). Религиозность Зенгера, видевшего в губернаторе идолопоклонника, забывшего Бога и преклонившегося перед властью и богатством, не позволила ему отказаться от этого предложения.

После окончания «Дела Зенгера» (см. ниже) жил в Нью-Йорке, продолжал издавать New York Weekly Journal вплоть до своей смерти в 1746 году (впоследствии изданием газеты занимался его старший сын Джон), получив официальный статус «публичного издателя» в Нью-Йорке (в 1937) и в Нью-Джерси (1938). Похоронен на кладбище Церкви Троицы в Нью-Йорке. Джон Питер был женат дважды (в 1719 и 1723), первая жена умерла (по другим данным — официально развелась с Зенгером вскоре после свадьбы), оставив ему сына; во втором браке родилось пятеро детей.

Дело Зенгера

Дело Зенгера знаменовало собой новый виток в развитии конфликта между колонистами в Америке и колониальным правительством.

В 1731 году Георг II назначает губернатором Нью-Йорка Сэра Уильяма Косби (на тот момент действовавшего губернатора острова Менорка), который отличался грубостью в ведении дел и напрямую прибегал к незаконным методам для достижения своих целей, что вызвало волну возмущения в среде влиятельных нью-йоркцев. Группа горожан, возглавляемая юристом (бывшим прокурором) Джеймсом Александром и Льюисом Моррисом (судьёй, смещённым губернатором с должности за неповиновение), обратилась к Зенгеру с предложением издавать оппозиционную газету, первый выпуск которой увидел свет 5 ноября 1733 года.

В конце 1733 года Зенгера начинают подозревать в клевете за публикацию материалов, порочащих честь действующего губернатора Нью-Йорка Уильяма Косби, который в статьях издания обличался как коррупционер и взяточник (в частности, в первом выпуске описывалась попытка губернатора изменить результат местных выборов путём давления на шерифа и признанием голосов, поданных квакерами, недействительными). Автором материалов был не сам Зенгер, а его коллеги-журналисты, использовавшие псевдонимы. Настоящим в газете оставалось только имя издателя, что и позволило привлечь его к суду. При этом вопрос о достоверности или ложности фактов не ставился на рассмотрение, поскольку речь шла о фигуре королевского губернатора, и по закону необходимо было лишь доказать, что Зенгер был издателем.

Закон есть закон. Правда не имела значения.

— Эдвард Резерфорд. «Нью-Йорк»

См. также оригинал:                        

The law was the law. Truth made no difference.

</div>

6 ноября 1734 года губернатор организовал очередное публичное сожжение очередного выпуска New York Weekly Journal — при первом сожжении 22 октября были уничтожены выпуски 7, 47, 48 и 49 — и назначил (безуспешно) награду в 50 фунтов тому, кто назовёт авторов публиковавшихся статей.

В течение нескольких месяцев губернатор Косби пытался давить на суды, чтобы закрыть New York Weekly Journal, после чего 2 ноября судом было выдано постановление об аресте, и 17 ноября 1734 года Зенгер был посажен в тюрьму, в которой провёл до суда почти 9 месяцев. Адвокатам издателя Джеймсу Александру и Уильяму Смиту было запрещено принимать участие в судебном разбирательстве (в частности, первого отстранили по обвинению в неуважении к суду), освобождение под залог также было невозможно из-за непомерно высокой установленной судом (под давлением Косби) суммы. Как следствие, друзья и коллеги Зенгера наняли выдающегося адвоката из Филадельфии — Эндрю Гамильтона. На протяжении всего пребывания журналиста в тюрьме газета продолжала регулярно выпускаться семьёй (преимущественно супругой) и сторонниками Зенгера.

Судебное заседание состоялось во вторник 29 июля 1735 года. Судьёй был назначен Джеймс ДеЛэнси, друг и соратник губернатора Косби.

Прокурор в обвинительной речи настаивал исключительно на рассмотрении дела с точки зрения наличия публичной клеветы на губернатора и правительство колонии безотносительно достоверности фактов, изложенных в статье:

Господин прокурор заявил, что не имеет представления, что можно сказать в защиту человека, так скандально оклеветавшего губернатора, высших чиновников и работников правительственных учреждений, обвинив их в лишении граждан прав и свобод, в устранении суда присяжных и, в целом, в низложении закона. Если это не клевета, заявил он, то тогда что?

См. также оригинал:                        

Mr. Attorney added that he did not know what could be said in defense of a man that had so notoriously scandalized the Governor and the principal magistrates and officers of the government by charging them with depriving the people of their rights and liberties, taking away trial by jury, and, in short, putting an end to the law itself. If this was not a libel, he said, he did not know what was one.

</div>

Гамильтон как адвокат обращался к присяжным, что было новшеством: традиционно адвокат и прокурор обращались в речи к судье, который затем объяснял присяжным, каким он видит дело и рекомендовал соответствующий вердикт, при этом в деле Зенгера судья Джеймс ДеЛэнси ещё до начала разбирательства указал присяжным на нужный ему и губернатору Косби вердикт. В своей речи Гамильтон подчеркнул, что данное разбирательство касается не только одного журналиста и одного губернатора, но затрагивает самые основы свободы прессы и свободы человека:

Вопрос, поставленный перед судом и вами, господа присяжные, не относится к маловажным частным случаям. Это не слушание дела одного несчастного издателя или одного лишь Нью-Йорка. Нет! Последствия данного разбирательства могут в результате затронуть любого свободного человека, живущего в Америке под управлением Британии. Это основополагающий вопрос. Это вопрос самой свободы.

См. также оригинал:                        

The question before the Court and you, Gentlemen of the jury, is not of small or private concern. It is not the cause of one poor printer, nor of New York alone, which you are now trying. No! It may in its consequence affect every free man that lives under a British government on the main of America. It is the best cause. It is the cause of liberty.

</div>

После выступления прокурора и адвоката присяжные удалились на совещание, но десять минут спустя вернулись и огласили вердикт: невиновен, несмотря на то, что на тот момент подобный вердикт не имел под собой никаких юридических оснований. На следующий день Зенгер был освобождён.

Впоследствии Говернер Моррис, один из отцов-основателей США назвал это решение суда «утренней звездой свободы, впоследствии коренным образом изменившей Америку».

Последствия

Дело Зенгера имело ряд крайне важных последствий как для судебной практики, так и для переоценки понятий «право» и «свобода»:

• Публичные заявления, в которых излагаются достоверные факты, отныне не считались клеветой. Однако потребовалось около 50 лет, чтобы этот прецедент стал общепризнанным во всех американских колониях.
• Были сформулированы, юридически оформлены и получили прецедент основы свободы прессы (в частности, получили защиту от незаконного преследования журналисты и издатели).
• Было заявлено, что законы, действующие в Британии, могут быть неприменимы на территории колоний.
• На дело Зенгера ссылались и цитировали речь Гамильтона протестующие против «Акта о гербовом сборе» в 1765 году.
• Имя Джона Зенгера часто упоминалось в дебатах 1789—1791 гг., предшествовавших принятию «Билля о правах».
• В 1736 году после смерти губернатора Косби была опубликована «Краткая история дела и суда над Джоном Питером Зенгером, издателем „New York Weekly Journal“» (A Brief Narrative of the Case and Tryal of John Peter Zenger, Printer of the New-York Weekly Journal), которая впоследствии переиздавалась более 20 раз (в последний — в 1997 году).
• В 1954 году Университетом Аризоны была учреждена «Премия Джона Питера и Анны Катарины Зенгер», которая вручается раз в два года (до 1998 — ежегодно) журналистам, внёсшим значительный вклад в борьбу за свободу прессы.

Интересные факты

• Не существует и никогда не существовало ни одного портрета Джона Зенгера.
• Став губернатором, Уильям Косби своим первым указом потребовал у своего заместителя Рипа ван Дайка половину зарплаты, выплаченной ему как исполнявшему обязанности губернатора до вступления в должность самого Косби.
• Несмотря на свою «негативную характеристику», зафиксированную в истории, Уильям Косби активно боролся с отторжением земли от ирокезов богатыми жителями Нью-Йорка.
• New York Weekly Journal считается первой в Америке независимой политической газетой.
• В 1951 году режиссёр Пол Никелл посвятил один из эпизодов своего сериала Studio One делу Зенгера: 3 сезон, 22 серия от 22 января (по другим данным 5 сезон 16 серия от 12 января) — The Trial of John Peter Zenger («Суд над Джоном Питером Зенгером»).

Ссылки

• [law2.umkc.edu/faculty/projects/ftrials/zenger/journalissues.html Копия 7 (сожжённого) выпуска The New York Weekly Journal]
• [www.earlyamerica.com/earlyamerica/bookmarks/zenger/zenger1.html Первая страница 18 выпуска The New York Weekly Journal]
• [fineartamerica.com/featured/john-peter-zenger-trial-granger.html Эндрю Гамильтон защищает Джона Зенгера] (изображение)
• [www.courts.state.ny.us/history/Zenger_illustration.htm Суд над Джоном Питером Зенгером] (рисунок Дэвида Литгоу).
• [quotes.liberty-tree.ca/quotes_by/john+peter+zenger Цитаты из речи Эндрю Гамильтона], ошибочно приписываемые Джону Зенгеру.

Литература

• Levy, Leonard W. Emergence of a Free Press. — New York: Oxford University Press, 1985.
• Putnam, William Lowell. John Peter Zenger and the Fundamental Freedom. Jefferson, N.C.: McFarland & Co., 1997.

Отрывок, характеризующий Зенгер, Джон Питер

Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.