Георг II (король Великобритании)

Георг II George II<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Король Великобритании
11 (22) июня 1727 — 25 октября 1760
Коронация:	11 (22) октября 1727
Предшественник:	Георг I
Преемник:	Георг III
Курфюрст Ганновера
11 (22) июня 1727 — 25 октября 1760
Предшественник:	Георг I
Преемник:	Георг III
Вероисповедание:	Протестантизм
Рождение:	10 (20) ноября 1683(1683-11-20) Ганновер
Смерть:	25 октября 1760(1760-10-25) (76 лет) Лондон, Королевство Великобритания
Место погребения:	Вестминстерское аббатство
Род:	Ганноверская династия
Отец:	Георг I
Мать:	София Доротея Брауншвейг-Целльская
Супруга:	Каролина Бранденбург-Ансбахская
Дети:	Фредерик
Монограмма:

Гео́рг II Ганноверский (Георг Август), (англ. George II, нем. Georg II.; 10 (20) ноября 1683 — 25 октября 1760) — король Великобритании и Ирландии, курфюрст Ганновера и герцог Брауншвейг-Люнебургский с 11 (22) июня 1727 года, сын Георга I. Последний монарх Британии, родившийся за её пределами.

Будучи королём с 1727 года, Георг относительно мало влиял на британскую внутреннюю политику, которая по большей части контролировалась парламентом Великобритании. Будучи курфюрстом Священной Римской империи, провел 12 летних сезонов в Ганновере, где у него было больше прямого контроля над государственной политикой. У него были сложные отношения с его старшим сыном Фредериком, который поддерживал парламентскую оппозицию. Во время войны за австрийское наследство Георг участвовал в Деттингенском сражении в 1743 году и, таким образом, стал последним британским монархом, который лично вёл войска в бой.

В 1745 году сторонники католического претендента на британский престол Джеймса Стюарта («Старый Претендент»), во главе с сыном Джеймса Карлом Стюартом («Молодой Претендент» или «Бонни Принц Чарли»), попытались и не смогли свергнуть Георга во время последнего Якобитского восстания. После неожиданной смерти принца Фредерика в 1751 году внук Георга, Георг III, стал наследником и, в конечном итоге, королём.

Симпатизировал партии вигов. В первые годы его царствования большую роль играл лидер вигов Роберт Уолпол, считающийся первым де-факто премьер-министром Великобритании.

Во время жизни Георга использовались два календаря: Юлианский календарь (старый стиль) и Григорианский календарь (новый стиль). Ганновер перешел с юлианского на григорианский календарь 19 февраля (1 марта) 1700 года. Великобритания перешла 3 (14) сентября 1752 года. Год стал начинаться с 1 января, а не с 25 марта (этот день раньше был английским Новым годом).

Детство

Георг родился в Ганновере в Германии, его отец — Георг Людвиг, курпринц Брауншвейг-Люнебургский (впоследствии ставший королём Георгом I), мать — София Доротея Брауншвейг-Целльская. Родители Георга изменяли друг другу, в 1694 году их брак был расторгнут под предлогом того, что София бросила мужа. Ей запретили встречаться со своими детьми, Георгом и его сестрой Софией Доротеей Ганноверской, которые, по-видимому, никогда больше не виделись с матерью.

До четырёх лет Георг говорил только на французском языке, после этого возраста один из его учителей, Иоганн Хильмар Гольштейн, обучил его немецкому языку. В дополнение к французскому и немецкому языкам ему преподавали английский и итальянский, кроме того, он изучал генеалогию, военную историю и тактику боя.

Троюродная сестра Георга, королева Анна, взошла на трон Англии, Шотландии и Ирландии в 1702 году. У неё не было наследников, и на основании Акта о престолонаследии от 1701 года английский парламент избрал в качестве наследников трона ближайших кровных родственников Анны, исповедующих протестантизм, — бабушку Георга Софию и её потомков. Георг был третьим в очереди после бабушки и отца. Он получил британское подданство в 1705 году согласно Акту Софии (Ганноверской) о натурализации, а в 1706 году стал кавалером ордена Подвязки и получил титул герцога Кембриджского, графа Милфорд-Хейвенского.

Брак

Отец Георга не хотел, чтобы сын повторил его ошибки в браке, женившись по договоренности, а не по любви (как это было у него), и хотел, чтобы у сына была возможность встретиться с невестой до объявления каких-то официальных намерений. Переговоры со шведской принцессой и герцогиней-консорт Гольштейн-Готторпской Гедвигой Софией Августой, которые велись с 1702 года, не привели ни к чему. В июне 1705 года под псевдонимом «месье де Буш» Георг посетил свою летнюю резиденцию Трисдорф в княжестве Ансбах, чтобы инкогнито разузнать перспективы брака с Каролиной Бранденбург-Ансбахской. Английский посланник в Ганновере Эдмунд Поли сообщил, что Георг был очарован её хорошим характером. Брачный контракт был заключен в конце июля. 22 августа (2 сентября) 1705 года Каролина прибыла в Ганновер на свадьбу, которая состоялась тем же вечером.

Георг хотел принять участие в войне против Франции во Фландрии (во время войны за испанское наследство), но отец не разрешил ему вступить в армию и сражаться до тех пор, пока у него не будет сына и наследника. В начале 1707 года Каролина родила сына Фредерика. В июле Каролина серьезно заболела оспой, заразив и Георга — он был с ней рядом во время болезни. Тем не менее, они оба выздоровели. В 1708 году Георг участвовал в битве при Ауденарде в авангарде ганноверской кавалерии; его конь был убит (как и полковник, следовавший рядом), но Георг остался невредим. Между 1709 и 1713 годам у Георга и Каролины родилось ещё трое детей, все девочки: Анна, Амелия, и Каролина.

К 1714 году здоровье королевы Анны ухудшилось, и британские виги (которые поддерживали восхождение Ганноверской династии), посчитали благоразумным, чтобы один из представителей династии жил в Англии, тем самым гарантируя преемственность протестантской династии после смерти Анны. Так как Георг был пэром (в качестве герцога Кембриджского), было высказано предположение, что он будет вызван в парламент, чтобы заседать в палате лордов. Анна и отец Георга отказались поддержать план. Георг не поехал. В июне 1714 года умерла первая в очереди на престол наследница — София Ганноверская, а в августе — сама королева Анна. Отец Георга стал королём.

Принц Уэльский

Ссора с королём

Георг с отцом отплыли в Англию из Гааги 16 (27) сентября 1714 года и прибыли в Гринвич два дня спустя. На следующий день они с торжественной процессией прибыли в Лондон. Георг получил титул принца Уэльского. Каролина с дочерьми последовала за мужем в Великобританию в октябре, в то время как его сын Фредерик остался в Ганновере, где его наставляли домашние учителя. Лондон не походил ни на что из того, что Георг видел раньше: он был в 50 раз больше Ганновера, а население достигало полутора миллионов человек (в Ганновере было около 1800 домов, в то время как в Лондоне было порядка 100 000 домов). Георг набирал популярность благодаря многословным похвалам англичанам и утверждал, что у него нет ни капли крови, которая не была бы английской.

В июле 1716 года король на полгода вернулся в Ганновер, и Георгу были даны ограниченные полномочия, как «Попечителю и Лейтенанту Королевства», чтобы управлять государством в отсутствие отца. Он совершил королевский проезд через Чичестер, Портсмут и Гилфорд в южной Англии. Жителям разрешили увидеть его обедающим во дворце Хэмптон-Корт. Покушение на его жизнь в театре Друри-Лейн, во время которого один человек был застрелен до того, как нападавшего схватили, укрепило его высокий общественный статус. Отец Георга ревновал к его популярности, что привело к ухудшению отношений между ними. Рождение в 1717 году второго сына Георга, принца Георга Уильяма, стало катализатором для семейной ссоры: король, якобы следуя обычаю, назначил камергера Томаса Пеллэм-Холмса, герцога Ньюкасла, одним из крестных отцов ребёнка. Король был возмущен, когда Георг, который недолюбливал Пеллэм-Холмса, оскорбил герцога на крестинах, после чего герцог решил, что это можно считать вызовом на дуэль. По приказу короля Георгу и Каролине было временно запрещено покидать свои апартаменты; впоследствии Георг был выслан из Сент-Джеймсского дворца (который был резиденцией короля). Принц и Принцесса Уэльские покинули дворец, но их дети остались на попечении короля.

Георг и Каролина были разлучены с детьми и потеряли надежду увидеть их. Однажды они тайно посетили дворец без разрешения короля; Каролина упала в обморок, а Георг «плакал как ребёнок». Король немного смягчился и разрешил им посещать детей один раз в неделю, а позже он дозволил Каролине посещать их безо всяких договоренностей. В феврале следующего года Георг Уильям умер, его отец был рядом с ним.

Политическая оппозиция

Изгнанный из дворца и поссорившийся с собственным отцом, в течение следующих нескольких лет принц Уэльский перешел в оппозицию к политике Георга I, которая включала в себя меры, направленные на увеличение свободы вероисповедания в Великобритании и расширение немецких территорий Ганновера. Его новая лондонская резиденция Лестер Хаус стала местом частых встреч политических оппонентов отца, в том числе сэра Роберта Уолпола и виконта Чарльза Тауншенда, который покинул правительство в 1717 году.

Король снова отправился в Ганновер (визит продлился с мая по ноябрь 1719 года). Вместо того чтобы назначить Георга регентом, как в прошлый раз, он установил регентский совет. В 1720 году Уолпол призвал короля и его сына примириться ради общественного единства, что они сделали без особого энтузиазма. Уолпол и Тауншенд вернулись на политические должности в правительство. Георг вскоре разочаровался в условиях примирения: три дочери, которые были на попечении короля, не были ему возвращены, и ему по-прежнему было запрещено становиться регентом в отсутствие короля. Он пришел к выводу, что Уолпол обманул его, — сближение было частью схемы для возвращения Уолполу власти. В течение следующих нескольких лет он и Каролина спокойно жили, избегая явной политической деятельности. У них родилось ещё трое детей: Уильям Август, Мария и Луиза.

В 1721 году крах Компании Южных Морей позволил Уолполу подняться на вершину власти. Уолпол и его партия вигов были доминирующими в политике, так как король боялся, что тори не поддержит преемственность, изложенную в Акте о престолонаследии. Власть вигов был настолько велика, что тори не смогли прийти к власти ещё полвека.

В начале царствования

Георг I умер 11 (22) июня 1727 года во время одного из своих визитов в Ганновер, и Георг II стал королём и курфюрстом в возрасте 43 лет. Новый король решил не ехать в Германию на похороны отца, что было воспринято англичанами с одобрением — это посчитали доказательством его любви к Англии. Он не последовал воле отца, который пытался расколоть престолонаследие Ганноверской династии между будущими внуками Георга II, а не объединить все титулы (как британские, так и ганноверские) в одном лице. Британские и Ганноверские министры посчитали пренебрежение королевской волей незаконным, так как у Георга не было права определять преемственность лично. Критики предположили, что Георг II отверг последнюю королевскую волю, чтобы не платить по долгам отца.

Георг II был коронован в Вестминстерском аббатстве 11 (22) октября 1727 года. Композитору Георгу Фридриху Генделю было поручено написать четыре новых гимна для коронации, в числе которых был гимн Садок-Священник. Многие считали, что Георг отправит в отставку Уолпола (из-за его роли в улаживании отношений с отцом), и заменит его сэром Спенсером Комптоном. Георг попросил Комптона, а не Уолпола, написать свою первую речь в качестве короля, но Комптон привлек Уолпола к этому проекту. Каролина посоветовала Георгу сохранить Уолпола, который обеспечивал большой объём цивильного листа — в размере £ 800 000 в год. Уолпол руководил значительным большинством в парламенте, и у Георга, фактически, не было иного выбора кроме как сохранить его, иначе мог разразиться правительственный кризис. В следующем году Комптону был дарован титул графа Уилмингтон.

Уолпол руководил внутренней политикой, а после отставки его шурина Тауншенда в 1730 году также стал контролировать внешнюю политику Георга. Историки обычно считают, что Георг играл в Великобритании почетную роль, и внимательно следил за консультациями Уолпола и других высокопоставленных министров, которые и принимали основные решения. Хотя король стремился к войне в Европе, его министры были более осторожны. Англо-испанская война была доведена до конца, и Георг безуспешно требовал от Уолпола присоединиться к войне за польское наследство на стороне германских государств. В апреле 1733 года Уолпол отозвал непопулярный акцизный законопроект, против которого собралась сильная оппозиция, в том числе и внутри его собственной партии. Георг оказал поддержку Уолполу, увольняя противников законопроекта с придворных должностей.

Семейные проблемы

Отношения Георга II с сыном и наследником Фредериком ухудшились в 1730-х годах. Фредерик был оставлен в Германии, когда его родители переехали в Англию, и они не виделись 14 лет. В 1728 году он приехал в Англию, и быстро стал значимой фигурой для политической оппозиции. Когда Георг посещал Ганновер в летние сезоны 1729, 1732 и 1735 годов, он оставлял жену председателем регентского совета в Великобритании, а не сына. Между тем соперничество между Георгом II и его шурином, королём Пруссии Фридрихом Вильгельмом I, привело к росту напряженности вдоль прусско-ганноверской границы, что в конечном итоге послужило причиной мобилизации войск в приграничной зоне и предложению о дуэли между двумя королями. Переговоры о браке между принцем Уэльским и дочерью Фридриха Вильгельма Вильгельминой Прусской затянулись на годы, но ни одна из сторон не пошла на уступки, требуемые с другой стороны, и идея была отложена. Вместо этого принц женился на принцессе Августе Саксен-Готской в апреле 1736 года.

В мае 1736 года Георг вернулся в Ганновер, что привело к росту непопулярности в Англии; к воротам Сент-Джеймсского дворца было даже приколото сатирическое послание, в котором порицалось его отсутствие. Король планировал вернуться в декабре; когда его корабль попал в шторм, по Лондону прокатилась волну слухов и сплетен о том, что он утонул. В конце концов, в январе 1737 года он вернулся в Англию. Он сразу же заболел — король страдал от геморроя. Принц Уэльский как-то выразился в обществе о том, что король умирает, так что в итоге Георгу пришлось посещать различные мероприятия, чтобы опровергнуть сплетни недоброжелателей.

Когда принц Уэльский обратился к парламенту с просьбой об увеличении его содержания, вспыхнула публичная ссора. Король, который к тому моменту имел репутацию не очень честного человека, предложил урегулировать этот вопрос частным образом, но Фредерик отказался. Парламент проголосовал против этой меры, но Георг по совету Уолпола неохотно увеличил содержание сына. Трения между ними продолжались и позже, когда Фредерик не допустил короля и королеву к рождению своей дочери в июле 1737 года, без предупреждения увезя ночью жену во время родов. Георг отлучил его с семьей от королевского двора — такое же наказание, какое применил его собственный отец к нему, с тем исключением, что он позволил Фредерику забрать с собой своих детей.

Вскоре после этого, 20 ноября (1 декабря) 1737 года, жена Георга Каролина умерла. Он был глубоко тронут её смертью, и, к удивлению многих, проявил «нежность, на которую, как думали многие, он был не в состоянии». На смертном одре жена посоветовала рыдающему мужу вступить в повторный брак, на что он ответил по-французски, «Non, j’aurai des maîtresses» («Нет, у меня будут любовницы!»).

Было общеизвестно, что у Георга были любовницы во время брака, и он сообщал о них Каролине. Генриетта Говард, позже ставшая графиней Саффолкской, переехала в Ганновер с мужем во время правления королевы Анны, и она занимала при Каролине должность Дамы опочивальни. Она была его любовницей от воцарения Георга I до ноября 1734. После неё любовницей стала Амалия фон Вальмоден, позже графиня Ярмут, чей сын, Иоганн Людвиг фон Вальмоден, возможно, был сыном Георга. Иоганн Людвиг родился в то время, когда Амалия была ещё замужем за своим мужем, и Георг не мог признать его как сына.

Война и восстание

Против желания Уолпола, но к радости Георга, Великобритания вступила в войну за ухо Дженкинса с Испанией в 1739 году. Война Великобритании с Испанией стала частью войны за Австрийское наследство, разразившейся после смерти императора Священной Римской империи Карла VI в 1740 году. Причиной конфликта стал спор о праве дочери Карла, Марии-Терезии, на наследование австрийских владений. Георг провел лето 1740 года и 1741 года в Ганновере, где он имел больше возможностей непосредственно вмешиваться в европейскую дипломатию в качестве курфюрста.

Принц Фредерик вновь активно поддерживал оппозицию на британских всеобщих выборах 1741 года, и Уолпол был не в состоянии обеспечить уверенное большинство. Уолпол попытался откупиться от принца, обещая увеличить ему содержание, и предложил расплатиться с его долгами, но Фредерик отказался. Из-за того что его поддержка была размыта, Уолполу пришлось уйти в отставку в 1742 году, после более чем 20 лет пребывания в должности. Его заменил Спенсер Комптон, граф Уилмингтон, кандидатуру которого Георг первоначально рассматривал на должность премьер-министра в 1727 году. Граф Уилмингтон, однако, был лишь номинальной фигурой; фактическая власть принадлежала другим, прежде всего лорду Джону Картерету, любимому министру Георга после Уолпола. После смерти Уилмингтона в 1743 году, его место во главе правительства занял Генри Пелэм. Про-военную фракцию возглавлял Картерет, который утверждал, что влияние Франции увеличится, если Мария Терезия не наследует австрийский престол. Георг согласился послать 12 тысяч гессенских и датских наемников в Европу — якобы для поддержки Марии Терезии. Не посоветовавшись с британскими министрами, Георг разместил их в Ганновере, чтобы предотвратить вход французских войск в Ганновер. Британская армия не принимала участия ни в одной крупной европейской войне уже больше 20 лет, и правительство плохо её содержало. Георг настаивал на большем упоре на профессионализм солдат и офицеров, и настаивал на продвижении по службе по заслугам, а не путём продажи чинов, но особых успехов Георг в этом не достиг. Союзные австрийские, британские, голландские, ганноверские и гессенские войска вступили в бой с французами в битве при Деттингене 16 (27) июня 1743 года. Георг лично возглавил войска, став последним британским монархом, лично ведшим войска в бой. Хотя многие были восхищены его действиями, война была непопулярна в британском обществе, так как оно чувствовало, что король и Картерет подчинил британские интересы ганноверским. Картерет потерял поддержку, и, к ужасу Георга, ушел в отставку в 1744 году.

Его должность занял Генри Пелэм, с которым у Георга нарастали противоречия. Причиной тому было то, что он продолжал постоянно советовался с Картеретом и не принимал во внимание давление со стороны других министров, которые требовали включить Уильяма Питта Старшего в состав правительства, что расширило бы базу поддержки правительства. Король не любил Питта потому что ранее тот выступал против политики правительства и критиковал принятые им решения, рассматривая их как про-ганноверские. В феврале 1746 года Пелэм подал в отставку. Георг попросил Уильяма Палтни и Джона Картерета сформировать правительство, но менее чем через 48 часов, те вернули должностные печати, так как были не в состоянии обеспечить достаточную поддержку в парламенте. Пелэм вернулся на пост премьер-министра, одержав триумфальную победу, и Георг был вынужден назначить Питта министром.

Французские противники Георга поддержали якобитское восстание (якобиты были сторонниками католического претендента на британский престол, Джеймса Фрэнсиса Эдуарда Стюарта, которого часто называли «Старым Претендентом»). Стюарт был сыном Якова II, который был свергнут в ходе Славной революции в 1688 году. Два предыдущих восстания в 1715 и 1719 не были успешны.

Правительство Франции решило ослабить противника войной на её территории и предоставило якобитам 10 000 солдат, а также оружие для 10 000 добровольцев. Также было решено высадить войска претендента у города Мэлдон в районе Эссекса, не патрулировавшемся британским флотом, и после высадки армия под командованием Морица Саксонкского должна была пополниться за счёт сторонников свергнутой династии. Кроме этого, в Шотландию направлялся экспедиционный корпус под началом лорда-маршала Джорджа Кейта. Эти планы держались втайне от наследников Якова II, и о них кроме французов знали только 6 представителей Тори.

В июле 1745 года сын «Старого Претендента», Карл Эдуард Стюарт, известный в народе как «Бонни Принц Чарли» или «Молодой Претендент», высадился в Шотландии, где у него была значительная поддержка. Георг, который проводил лето в Ганновере, и вернулся в Лондон в конце августа. Бртанские войска потерпели серьезное поражение от якобитов в сентябре в битве при Престонпансе. Затем якобиты переместились на юг Англии. Якобитам не удалось получить дополнительную поддержку от населения, и французы нарушили данное обещание помощи. Утратив боевой дух, якобиты отступили обратно в Шотландию. 16 (27) апреля 1746 года, Карл Стюарт столкнулся с известным военачальником Вильгельмом Августом, герцогом Камберлендским, сыном Георга, в сражении при Каллодене, последнем полевом сражении на территории Британии. Якобиты были разгромлены правительственными войсками. Карл сбежал во Францию, но многие из его сторонников были схвачены и казнены. Якобитство было разгромлено; после этого не было ни одной попытки восстановить династию Стюартов. Война за австрийское наследство продолжалась до 1748 года, когда Мария-Терезия была признана эрцгерцогиней Австрии. Празднование Ахенского мира прошло в Грин-парке, Лондон; по этому поводу Гендель написал «Музыку фейерверка».

Поздние годы

На всеобщих выборах 1747 года, принц Уэльский вновь поддержал оппозицию, но партия Пелэма уверенно выиграла выборы. Как и его отец до него, принц принимал оппозиционеров в своем доме на Лестер-сквер. Когда принц Уэльский скоропостижно скончался в 1751 году, его старший сын, принц Георг, стал наследником. Новый Акт о регентстве 1756 года сделал вдову Фредерика регентом при её сыне до достижения им совершеннолетия. В случае смерти Георга II содействовать ей в этом должен был совет во главе с сыном короля Вильгельмом Августом. Король составил новое завещание, которое гласило, что Вильгельм Август также должен быть единственным регентом Ганновера. После смерти дочери Георга Луизы в конце года, Георг написал: «Это был роковой год для моей семьи. Я потерял старшего сына — но я рад этому… Теперь ушла Луиза. Я знаю, что не любил своих детей, когда они были младше. Я ненавидел, когда они вбегали в мою комнату; но теперь я люблю их, как большинство отцов».

Семилетняя война

В 1754 году Генри Пелэм умер, его преемником стал старший брат Томас Пелэм, герцог Ньюкасла. Враждебность между Францией и Великобританией из-за колонизации Северной Америки оставалась прежней. Опасаясь французского вторжения в Ганновер, Георг заключил союз с Пруссией, врагом Австрии. А Россия и Франция заключили союз со своим бывшим врагом Австрией (процесс известный как «переворачивание альянсов»). Французское вторжение на контролировавшийся Британией остров Менорка привело к началу Семилетней войны в 1756 году. Общественное беспокойство из-за британских неудач в начале конфликта привело к отставке Томаса Пелэма и назначению Уильяма Кавендиша, герцога Девонширского, на пост премьер-министра и Уильяма Питта Старшего на пост Государственного секретаря южного департамента (в его зоне ответственности была Южная Англия, Ирландия, Уэльс и американские колонии). В апреле следующего года Георг уволил Питта, пытаясь сформировать более подходящее себе правительство. За последующие три месяца сформировать устойчивое правительство не удалось. В июне, граф Джеймс Уолдгрэйв, занял должность всего на четыре дня. В начале июля Питта вновь назначили на пост, и Пелэм вернулся на должность премьер-министра. В качестве государственного секретаря, Питт руководил военной политикой. Великобритания, Ганновер и Пруссия и их союзники Гессен-Кассель и Брауншвейг-Вольфенбюттель сражались против других европейских держав — Франции, Австрии, России, Швеции и Саксонии. У войны было несколько фронтов в Европе, а также в Северной Америке и Индии, где британское доминирование увеличивалось благодаря победам Роберта Клайва над французскими войсками и их союзниками в битве при Арко и в битве при Плесси.

Сын Георга Вильгельм Август, герцог Камберлендский, командовал войсками в Северной Германии. В 1757 году Ганновер был захвачен и Георг дал герцогу Камберлендскому полномочия для заключения сепаратного мира. Однако в сентябре Георг был в ярости из-за заключенной сыном Цевенской конвенции, которая, по его мнению, слишком благоприятствовала французам. Георг сказал, что его сын «погубил меня и опозорил себя». Герцог Камберлендский по собственной воле ушел в отставку, а Георг разорвал соглашение на том основании, что французы нарушили его, разоружив гессенские войска уже после прекращения огня.

В 1759 году (известном также как annus mirabilis) британские войска захватили Квебек и Гваделупу. Французский план вторжения в Британию был расстроен после морских сражений при Лагосе и в бухте Киберон, а возобновленное французское наступление на Ганновер было остановлено совместными британско-прусско-ганноверскими силами в сражении у Миндена.

Смерть

К октябрю 1760 года Георг II был слеп на один глаз и плохо слышал. Утром 25 октября он поднялся, как обычно в 6 утра, выпил чашку горячего шоколада, затем в одиночку пошел к туалетному стулу. Через несколько минут его камердинер услышал грохот. Когда он вошел в комнату, король лежал на полу. Георга перенесли в постель и послали за принцессой Амелией. Но Георг умер до её прибытия. Умерев в возрасте почти 77 лет, Георг прожил дольше, чем любой из его английских предшественников. При вскрытии было обнаружено, что правый желудочек сердца короля разорвался из-за аневризмы аорты.

Георгу II наследовал его внук Георг III. Король был похоронен 11 ноября в Вестминстерском аббатстве. Он оставил инструкцию — борта его гроба и гроба жены должны были быть удалены, чтобы их останки могли перемешаться.

Наследие

Георг пожертвовал королевскую библиотеку Британскому музею в 1757 году, через четыре года после основания музея. У него не было интереса к чтению, равно как к искусству и науке. Он предпочитал проводить свободные часы охотясь на оленей верхом или играя в карты. В 1737 году в качестве курфюрста Ганновера Георг основал Гёттингенский университет, который носит его имя (Университет Георга Августа), и посетил его в 1748 году. В честь Георга II назван астероид (359) Георгия, открытый в 1893 году. Решение было принято на съезде астрономов, который проходил в 1903 году в Гёттингенском университете. Кроме того, он был канцлером Тринити-колледжа в Дублине (между 1716 и 1727), а в 1754 году издал устав Королевского колледжа в Нью-Йорке, который позже стал Колумбийским университетом. Провинция Джорджия, основанная королевской грамотой в 1732 году, названа в его честь. Во время правления Георга II британские интересы распространились по всему миру, якобитская угроза уничтожена, а власть министров и парламента укрепилась. Тем не менее, в воспоминаниях современников, таких как лорд Джон Херви и Хорас Уолпол (сын Роберта Уолпола), Георг изображается как слабый шут, управляемый женой и министрами. Биографии Георга, написанные в девятнадцатом и первой половине двадцатого века, опирались на эти предвзятые мнения. В последней четверти ХХ века научный анализ сохранившейся переписки показал, что Георг не был столь неумелым и бездарным, как считалось ранее. Георг снабжал письма министров комментариями и замечаниями, которые позволяют заключить, что Георг имел полное представление о внешней политике и испытывал к ней интерес. Ему часто удавалось предотвратить назначение министров или полководцев, которых он не любил, или оттеснить их на менее значимые должности. Эта научная переоценка наследия Георга II, однако, не устранила полностью его общественное восприятие как «слабый смехотворный король». Его скупость часто выставляется на посмешище, но его биографы отмечают, что скупость предпочтительнее расточительности. Джеймс Колфилд, граф Шарлемон, извинял вспыльчивость Георга, объясняя, что искренние чувства лучше, чем обман: «Его нрав был горяч и стремителен, но сам он был добродушным и искренним. Неискушенный в королевском таланте притворства, он всегда был таким, каков есть. Он мог обидеть, но он никогда не мог обмануть». Лорд Джеймс Уолдгрейв писал: «Я глубоко убежден, что в будущем, когда время уже смоет эти пятнышки и пятна, которые пятнают даже Солнце, и от которых ни один человек не свободен, он займет своё место среди тех королей, под чьим правлением люди наслаждались наибольшим счастьем. Георг, возможно, не сыграл важную роль в истории, но его влияние было важным и он укрепил конституционное правительство». Элизабет Монтегю сказала о нём: «с ним наши законы и свободы были в безопасности, он обладал значительным доверием своего народа и уважением иностранных государств, а уравновешенность его характера позволила ему пользоваться большим влиянием в неспокойные годы… Его личность не станет предметом эпоса, но будет хорошо выглядеть на страницах истории».

Семья

С 1705 года был женат на Каролине Бранденбург-Ансбахской (1683—1737). Десять беременностей Каролины окончились рождением восьми живых и одного мёртвого ребёнка. Один ребёнок умер в младенчестве, семеро достигли зрелого возраста:

• Фредерик Луис (1707—1751) — герцог Эдинбургский, позже принц Уэльский; был женат на Августе Саксен-Готской, младшей дочери герцога Саксен-Гота-Альтенбургского Фридриха II и Магдалены Августы Ангальт-Цербстской; в браке родилось девять детей, среди которых будущий король Георг III и королева-консорт Дании и Норвегии Каролина Матильда;
• Анна (1709—1759) — Королевская принцесса; была замужем за Вильгельмом IV Оранским, первым наследственным штатгальтером Нидерландов; в браке родилось пятеро детей, из которых только двое достигли зрелого возраста — Каролина и Вильгельм;
• Амелия София (1711—1786) — замужем не была, детей не имела, хотя существует версия, что Амелия могла быть матерью композитора Самюэля Арнольда, через связь с простолюдином по имени Томас Арнольд;
• Каролина Елизавета (1713—1759) — замужем не была, детей не имела;
• Мёртворождённый сын (1716);
• Георг Уильям (1717—1718);
• Выкидыш (1718);
• Уильям Август (1721—1765) — герцог Камберлендский; женат не был, детей не имел;
• Мария (1722—1772) — была замужем за ландграфом Гессен-Касселя Фридрихом II, от которого родила четверых сыновей, трое из которых пережили младенчество — Вильгельм, Карл и Фридрих;
• Луиза (1724—1751) — была замужем за королём Дании и Норвегии Фредериком V, от которого родила пятерых детей, из которых только старший, Кристиан, умер в младенчестве.

Литература

• Георг II, английский король // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Arkell, Ruby Lillian Percival. [books.google.ru/books?id=eKrSAAAAMAAJ&q=Caroline+of+Ansbach&dq=Caroline+of+Ansbach&hl=ru&sa=X&ei=Xg2YVbPYBeLgyQOq1oLoDg&ved=0CBwQ6AEwAA Caroline of Ansbach]. — Oxford University Press, 1939. — 338 p.
• Ashley, Mike. [books.google.ru/books?id=XevfGwAACAAJ&dq=The+Mammoth+Book+of+British+Kings+and+Queens&hl=ru&sa=X&ved=0CCQQ6AEwAWoVChMI3anan-K3xwIVpfNyCh0HtAuZ The Mammoth Book of British Kings and Queens]. — Carroll & Graf, 1999. — P. 677. — 808 p. — ISBN 0786706929, 9780786706921.
• Beatty, Michael A. [books.google.ru/books?id=2xNmOeE7LH8C&pg=PA150&dq=Princess+Caroline+of+Hanover&hl=ru&sa=X&ei=AtyXVbiWNeLMygOprL-gAQ&ved=0CEQQ6AEwBjgK#v=onepage&q=Princess%20Caroline%20of%20Hanover&f=false The English Royal Family of America, from Jamestown to the American Revolution]. — McFarland, 2003. — 261 p. — ISBN 0786415584, 9780786415588.
• Best, Nicholas. The Kings and Queens of England. — London: Weidenfeld & Nicolson, 1995. — 88 p. — ISBN 0297834878, 9780297834878.
• Black, Jeremy. [books.google.ru/books?id=G1VnAAAAMAAJ&q=Walpole+in+Power.&dq=Walpole+in+Power.&hl=ru&sa=X&ved=0CBwQ6AEwAGoVChMI1s7QnqjnxgIVAf5yCh0V6gD2 Walpole in Power]. — Stroud, Gloucestershire: Sutton Publishing, 2001. — P. 29—31, 53, 61. — 212 p. — ISBN 075092523X, 9780750925235.
• Black, Jeremy. [books.google.ru/books?id=RmhnAAAAMAAJ&q=George+II:+Puppet+of+the+Politicians?&dq=George+II:+Puppet+of+the+Politicians?&hl=ru&sa=X&ei=2v6XVZflOsWuswHEurvgCQ&ved=0CBwQ6AEwAA George II: Puppet of the Politicians?]. — Exeter: University of Exeter Press, 2007. — 303 p. — ISBN 978-0-85989-807-2.
• Cannon, John. [www.oxforddnb.com/view/article/10539 George II (1683—1760)] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford University Press, 2004. DOI:10.1093/ref:odnb/10539
• Dr. Doran (John). [books.google.ru/books?id=RjcLAAAAYAAJ&pg=PA413&dq=The+truth-loving+Caroline+Elizabeth+was+unreservedly+beloved+by+her+parents,+was+worthy+of+the+affection,+and+repaid+it+by+an+ardent+attachment.+She+was+fair,+good,+accomplished,+and+unhappy&hl=ru&sa=X&ei=hhSYVdXFLaXaywPKt4iQDA&ved=0CB4Q6AEwAA#v=onepage&q=The%20truth-loving%20Caroline%20Elizabeth%20was%20unreservedly%20beloved%20by%20her%20parents%2C%20was%20worthy%20of%20the%20affection%2C%20and%20repaid%20it%20by%20an%20ardent%20attachment.%20She%20was%20fair%2C%20good%2C%20accomplished%2C%20and%20unhappy&f=false Miscellaneous Works]. — Redfield, 1857. — Т. 3. — P. 413—414.
• Haag, Eugène; Haag, Émile; Bordier, Henri Léonard. [books.google.ru/books?id=EypeAAAAIAAJ&printsec=frontcover&dq=editions:itQKEYtj9WkC&hl=ru&sa=X&ved=0CBsQ6AEwAGoVChMIt8m86-O3xwIV5adyCh3QQAwy#v=onepage&q&f=false La France protestante]. — J. Cherbuliez, 1855.
• Kilburn, Matthew. [www.oxforddnb.com/view/article/28579 Wallmoden, Amalie Sophie Marianne von, suo jure countess of Yarmouth (1704—1765)] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford University Press, 2004. DOI:10.1093/ref:odnb/28579
• [books.google.ru/books?id=p8ASoAEACAAJ&dq=The+Book+of+Kings:+A+Royal+Genealogy.+The+Royal+Houses&hl=ru&sa=X&ved=0CDUQ6AEwAmoVChMImOe72dXaxgIVgapyCh2VRAl- The Book of Kings: A Royal Genealogy. The Royal Houses] / Arnold MacNaughton. — London: Garnstone Press, 1973. — Т. 1. — 511 p.
• Nicholls, Frank. [books.google.com/books?id=bYWNFD7xRXkC&pg=PA265 Observations concerning the body of His Late Majesty]. — Philos Trans Lond 52, 1761. — P. 265—274.
• Panton, Kenneth John. [books.google.ru/books?id=BiyyueBTpaMC&printsec=frontcover&dq=editions:k-wmgAPhxAYC&hl=ru&sa=X&ved=0CBwQ6AEwAGoVChMI0M3u_MjJxgIVoo5yCh17cAC5#v=onepage&q&f=false Historical Dictionary of the British Monarchy]. — Lanham: Scarecrow Press, 2011. — P. 455. — 722 p. — ISBN 0810874970, 9780810874978.
• Pinches, John Harvey; Pinches, Rosemary. [books.google.ru/books?id=Io9kQgAACAAJ&dq=isbn:090045525X&hl=ru&sa=X&redir_esc=y The Royal Heraldry of England]. — Slough, Buckinghamshire: Hollen Street Press, 1974. — 334 p. — ISBN 090045525X, 9780900455254.
• Thompson, Andrew C. [books.google.ru/books?id=ssamQFpTTtwC&dq=editions:XAG55suYnB4C&hl=ru&sa=X&ei=f_-XVff8BIqusAGXmKjIBw&ved=0CBsQ6AEwAA George II: King and Elector]. — New Haven and London: Yale University Press, 2011. — 315 p. — ISBN 978-0-300-11892-6.
• Trench, Charles Chevenix. [books.google.ru/books?id=8bh1AAAAIAAJ&dq=editions:lvgPJC29oCcC&hl=ru George II]. — London: Allen Lane, 1973. — 328 p. — ISBN 0-7139-0481-X.
• Van der Kiste, John. [books.google.ru/books?id=yQc7AwAAQBAJ&printsec=frontcover&dq=editions:VAdUH2dOMtMC&hl=ru&sa=X&ei=8veXVavkOouyswGRjqQg&ved=0CBsQ6AEwAA#v=snippet&q=Caroline&f=false George II and Queen Caroline]. — The History Press, 2013. — 240 p. — ISBN 0750954485, 9780750954488.
• Weir, Alison. [books.google.ru/books?id=7nZ90l1_IzAC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Britain's Royal Families: The Complete Genealogy]. — Random House, 2011. — 400 p. — ISBN 1446449114, 9781446449110.

Отрывок, характеризующий Георг II (король Великобритании)

– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.