Калецкий, Михал

Михал Калецкий
Michał Kalecki
Научная сфера:	экономика
Награды и премии:

Миха́л Кале́цкий (польск. Michał Kalecki, также Михаил Абрамович Калецкий, 22 июня, 1899, Лодзь, Петроковская губерния — 17 апреля 1970, Варшава) — польский экономист левых взглядов, специалист в макроэкономике. Большую часть своей жизни преподавал в Варшавской школе экономики.

Биография

Начало деятельности

Родился в бедной еврейской семье в Лодзи, входившей в состав Российской империи. Родители: Абрам Калецкий и Клара Сегалло. Учился в политехнических институтах Варшавы и Гданьска, но полный курс не закончил из-за материальных трудностей.

С конца 1929 года сотрудник Исследовательского института бизнес-цикла и цен в Варшаве. В 1930-х годах, в период капиталистической Второй Польской Республики, Калецкий анонимно печатается в социалистических журналах (например, «Przeglad socjalistyczny») и подвергается критике со стороны Коммунистической партии Польши за «люксембургизм», поскольку его интересуют вопросы спроса и уровней инвестиций.

Однако, инженер по образованию, не имеющий диплома в области экономики, Калецкий в своем сочинении «Эссе о теории цикла деловой деятельности» (польск. Próba teorii koniunktury, Попытка теории конъюнктуры, 1933 г.) предвосхищает большинство идей Кейнса за два года до появления его публикации «Общей теории занятости, процента и денег» (англ. General Theory of Employment, Interest and Money, 1936 г.).

Тем не менее, его работы печатаются в основном на польском (иногда — французском), что не способствует их распространению.

Эмиграция

В 1935 году Калецкий через Швецию эмигрирует в Англию. Там он продолжает разрабатывать свою теорию, основываясь как на классическом, так и на марксистском методе в политэкономии. Калецкий уделяет в своих работах большое внимание вопросам классовой борьбы, несовершенной конкуренции и распределению доходов в обществе, а также безработице и циклам деловой деятельности. Во время Второй мировой войны был в 1940 году нанят Институтом статистики Оксфордского университета, где занимался составлением докладов для британского правительства касательно функционирования экономики в военное время. Однако Калецкий ощущал неприязненное отношение к себе как к «беженцу» из материковой Европы и не смог получить британское подданство, вследствие чего оставил Оксфорд в 1945 году.

В 1946 году, после краткого пребывания в Монреале и Париже, Калецкий проводит несколько месяцев в Польше, где новое правительство предоставило ему должность председателя Центроплана при Министерстве экономики, но вскоре принимает другое предложение — стать заместителем директора отдела экономического развития ООН. С 1946 по декабрь 1954 года он проработал в Нью-Йорке в Секретариате ООН. Затем он покинул США в знак протеста против политики маккартизма, в частности, против преследований друзей левых убеждений и внимания со стороны спецслужб.

Возвращение в ПНР

В 1955 году он возвращается в социалистическую ПНР, где возглавляет университетские кафедры, а также становится советником по экономике Совета Министров и получает должности в государственных органах планирования. В 1957—1963 годах — один из заместителей председателя Экономического совета ПНР. Совместно с Оскаром Ланге выступал организатором семинаров по экономическому развитию стран «Третьего мира». В 1957 году был избран членом-корреспондентом, а в 1966 — полноправным членом Польской Академии наук. Однако в условиях развязанной в Польше антисемитской кампании министра Мочара Калецкий был подвергнут давлению со стороны академических властей, а многие его ученики были вынуждены покинуть страну. В 1969 году он в последний раз посетил Кембриджский университет, после чего намеревался посетить запланированную на июнь 1970 года конференцию по экономико-математическому моделированию в Новосибирске, но умер 18 апреля 1970 года.

Калецкий отмечал, что история его жизни может быть сведена к постоянным выходам в отставку в знак протеста против тирании, предрассудков и угнетения.

Научное творчество

Перри Андерсон считает, что можно говорить о чисто польской школе марксистской политической экономии, в которую входят Роза Люксембург, Наталия Мошковская, Михал Калецкий и Хенрик Гроссман. В любом случае, ключевая роль Маркса в формировании теории Калецкого неоспорима — последний придерживался трудовой теории стоимости, анализировал производство и распределение с классовых позиций, исходил из историчной конечности и несправедливости капитализма («Капиталистическая система представляет собой не систему „гармонии“, целью которой является удовлетворение потребностей людей, а „антагонистическую“ систему, призванную обеспечить прибыль капиталистам»).

В Англии и США его работы, не соответствовавшие классическим марксистским категориям, воспринимались как одна из форм левого кейнсианства. Сам Калецкий оказал значительное влияние на посткейнсианцев вроде Джоан Робинсон, придерживавшихся более левых, чем Дж. М. Кейнс, взглядов. Его даже называли «левым Кейнсом». Позднее его идеи развивал Атанасиос Асимакопулос.

Произведения

• Очерки теории роста социалистической экономики. М.: Прогресс, 1970.

Литература

• Блауг М. Калецки, Михаль // 100 великих экономистов после Кейнса = Great Economists since Keynes: An introduction to the lives & works of one hundred great economists of the past. — СПб.: Экономикус, 2009. — С. 112-114. — 384 с. — (Библиотека «Экономической школы», вып. 42). — 1 500 экз. — ISBN 978-5-903816-03-3.
• Дзарасов С. С. [ecsocman.hse.ru/data/349/235/1218/12-Dzarasov.pdf М. Калецкий: жизненный путь и научный вклад]
• Дзарасов С. С. [ecsocman.hse.ru/data/199/072/1217/11-Dzarasov.pdf М. Калецкий: интеллектуальное наследие]

Отрывок, характеризующий Калецкий, Михал

– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.