Морачевская, Зофия

Зофия Морачевская
польск. Zofia Moraczewska
Имя при рождении:	Зофия Гостковская
Дата рождения:	4 июля 1873(1873-07-04)
Место рождения:	Черновцы
Дата смерти:	16 ноября 1958(1958-11-16) (85 лет)
Место смерти:	Сулеювек
Гражданство:	Польша Польша
Партия:	Польская социал-демократическая партия Галиции и Силезии-Цешина, Польская социалистическая партия, Беспартийный блок сотрудничества с правительством
Основные идеи:	социализм, патриотизм, феминизм
Отец:	Роман Гостковский
Мать:	Ванда Гостковская
Супруг:	Енджей Морачевский
Дети:	Тадеуш, Казимир, Адам, Ванда
Награды:

Зофия Морачевская (польск. Zofia Moraczewska; 4 июля 1873, Черновцы — 16 ноября 1958, Сулеювек) — польская социалистка, политическая и общественная деятельница. Активная участница борьбы за независимость Польши и за равноправие женщин. Депутат сейма Второй Речи Посполитой от ППС и Беспартийного блока. Основательница и лидер нескольких женских организаций и движений. Жена Енджея Морачевского.

В социалистическом и женском движении

Родилась в семье ректора Львовского политехнического университета Романа Гостковского. В 1889 окончила женские учительские курсы, работала школьной учительницей. С юности примыкала к польскому социалистическому подполью.

В 1896 вступила в Польскую социал-демократическую партию Галиции и Силезии-Цешина. Вышла замуж за видного партийного активиста Енджея Морачевского. Участвовала в польском женском союзе и кооперативных организациях. Пропагандировала идеи независимости, социализма и суфражизма.

В 1916 возглавила Лигу женщин Галиции и Силезии, которая вскоре объединилась с женской военизированной организацией в Лигу польских женщин. В 1917—1918 была медсестрой. Конфликтовала с католическими клерикалами.

В польской политике

После провозглашения независимости Польши Зофия Морачевская возглавила варшавскую женскую организацию Польской социалистической партии (ППС). Редактировала газету Głosu Kobiet. На выборах 1919 была избрана в сейм (единственная женщина в депутатском клубе социалистов). Протестовала против дискриминации женщин в госаппарате. Енджей Морачевский, возглавляя правительство с ноября 1918 по январь 1919, провёл законодательство о политическом равноправии женщин.

Весной 1921 года Зофия Морачевская вступила в серьёзный конфликт с руководством ППС. Она проголосовала за принятие Мартовской конституции, которую большинство социалистических лидеров считали недостаточно демократичной (при том, что документ считается одним из самых демократических в тогдашней Европе). Получила партийный выговор, вышла из депутатского клуба. На несколько лет приостановила участие в политике, сосредоточившись на общественной проблематике женского равноправия.

Вместе с мужем Зофия Морачевская поддержала Майский переворот 1926 года и возвращение к власти Юзефа Пилсудского. В 1927 вышла из ППС (соцпартия перешла в оппозицию Пилсудскому). На следующий год организовала и возглавила Женский гражданский союз труда, быстро превратившийся в крупнейшую женскую организацию Польши. Была избрана в сейм от Беспартийного блока сотрудничества с правительством. Представляла женское движение Польши в МОТ, в Лиге Наций, на конференции по разоружению.

В 1933 году Зофия Морачевская ушла в отставку с поста председателя Женского гражданского союза труда. Её не устраивал плотный правительственный контроль над движением, она всё чаще выступала с оппозиционными заявлениями. Через два года Морачевская учредила организацию Женская социальная самопомощь.

Дважды — в 1927 и 1930 — награждена Орденом Возрождения Польши, в 1931 удостоена Креста Независимости

Под оккупацией

В годы немецкой оккупации Зофия и Енджей Морачевские пытались поддерживать кооперативное движение, связанное с подпольем. Зофия Морачевская состояла в руководстве сулеювекского кооператива, участвовала в Комитете помощи жертвам войны. Енджей Морачевский погиб от случайной пули 5 августа 1944 года.

При коммунистическом режиме

В послевоенной Польше Зофия Морачевская дистанцировалась от общественно-политической жизни. Участвовала в написании Энциклопедии польского женского движения. Коммунистические власти ПНР относились к Морачевской лояльно, как к вдове первого социалистического премьер-министра. Ей вернули дом, конфискованный немецкими оккупантами.

Зофия Морачевская к коммунистическому режиму относилась очень настороженно, но надеялась, что его политика будет хотя бы отчасти выгодной для рабочего класса.

Семья

Чета Морачевских имела четверых детей. Все они ушли из жизни раньше родителей. Сын Тадеуш умер в младенчестве. 17-летний доброволец Казимир Морачевский погиб на польско-советской войне. Историк Адам Морачевский умер в 1942 в Освенциме. Ванда Морачевская, боец Армии Крайовой, погибла в том же году в варшавской тюрьме Павяк.

Кончина и память

Зофия Морачевская скончалась в 1958, в период «гомулковской оттепели». Именем Зофии и Енджея Морачевских названа школа в Сулеювеке.

См. также

• Констанция Яворовская
• Зофия Прауссова

Отрывок, характеризующий Морачевская, Зофия

Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.