Польский национализм

Польский национализм — политическое течение, в более широком значении — общественное настроение или мнение на бытовом или государственном уровне в Польше. Польский национализм начал проявляться в позднем Средневековье и в нынешнем виде стал формироваться с XIX века во время борьбы за независимость страны после разделов Польши. Польский национализм характеризуется, как в прошлом, так и в настоящем, сильным проявлением в общественной жизни традиционного христианского антисемитизма, как одного из элементов объединения народа, а также мессианизмом польского народа. Польский национализм также исторически может быть связан с проявлениями германофобии и русофобии.

История

Польский национализм стал формироваться во время федерации Королевства Польского и Великого княжества Литовского, когда польское государство занимало наиболее обширную территорию за всю историю страны. Время Речи Посполитой стало для последующих поколений польских националистов своего рода романтической мечтой, выражающейся и в настоящее время в среде польских националистов и общественных деятелей лозунгом «Польска от можа до можа» («Польша от моря до моря» — то есть от Балтийского моря до Чёрного моря). В это же время стал формироваться особый национализм на основе польско-литовской идентичности, которая, в противовес соседним государствам, особенно к находящимся на востоке, объявляла многоконфессиональную и многонациональную Речь Посполитую образцом более гуманного и благородного государства. Национализм польско-литовской идентичности был распространён среди польской шляхты и основывался на идеях сарматизма и культурных ценностях Золотой вольности. Большое значение в развитии польского национализма приобрёл католицизм, который использовался националистической мыслью как элемент мессианизма польского народа и его самоидентификации.

Дальнейшее развитие польского национализма продолжилось во время разделов Польши. В это время развился современный польский национализм, приобретший черты романтизма. Одним из основоположников нового вида польского национализма стал Мауриций Мохнацкий, который в своих сочинениях вывел польский национализм из узких границ этнической принадлежности и придал ему романтический характер. Польские восстания за независимость Польши середины XIX века способствовали дальнейшему развитию польского национализма, который стал приобретать черты исключительности польского народа. Многие националисты этого времени способствовали формированию современного польского национализма на основе польской идентичности, связанной с католицизмом и современным определением нация, как принадлежности к институту гражданства. При этом из польской идентичности исключались евреи. Польский мессианизм в это время облёкся в литературные формы многих польских писателей и поэтов.

С конца XIX века польский национализм стал выражаться в деятельности различных политических партий. Особенный всплеск национализма произошёл после 20-х годов XX века. Этот период длился до начала Второй мировой войны. В это время к характерным чертам польского национализма, таким как антисемитизм, мессианизм и русофобия прибавился жидобольшевизм. Национализм стал одним из элементов деятельности различных общественных, политических партий и государственных органов. Одним из главных основоположников польского национализма этого периода стал Роман Дмовский, который основал националистическую партию Лагерь великой Польши и своею деятельностью вызвал расовый антисемитизм и пренебрежение к иным национальным меньшинствам, населявших Польшу.

Польский романтический мессианизм, пропагандировавшийся как более культурная и высшая идеологическая установка, использовался при колонизации и полонизации соседних славянских народов на Восточных Кресах.

Польская русофобия

Борьба за независимость Польши выражалась среди польских интеллектуалов в ненависти к странам, разделившим страну и попыткам придать этим государствам и их народам уничижительные характеристики. В частности, в это время стала развиваться русофобия, сформированная в сочинениях польского историка и этнографа Франциска Духинского, который впервые выдвинул теорию о том, что русские не принадлежат к славянам и по своей сути являются монголами и не по праву присваивают себя название «русские». С этого времени термин «русский» (ruski) в польском обществе приобрёл уничижительный характер либо стал употребляться только по отношению к жителям, проживавшим на территории Древней Руси. Теория Франциска Духинского вызвала в польском обществе всплеск патриотизма и веры в «исключительность» польского народа и его объединяющей роли среди остальных славян. Польский мессианизм второй половины XIX века направил своё внимание к другим славянским народам, особенно по отношению к украинскому и белорусскому народам, которые согласно теории Франциска Духинского были славянами. Историческая Речь Посполитая продолжала существовать в общественной мысли как идеал справедливого и свободного государства, призванного объединить все славянские народы в единой федерации. В то же время романтический польский мессианизм противостоял русскому мессианизму, который описывался как деспотическая система, основанная на порабощении.

Польский антисемитизм

В позднее средневековье в Речи Посполитой стал формироваться антисемитизм, источником которого стал привилей «Privilegium de non tolerandis Judaeis». В результате этого привилея началась массовая эмиграция еврейского населения на восточные территории Речи Посполитой, в частности в Киевское воеводство, после чего численность евреев в этнических польских воеводствах снизилась с 30 тысяч в начале XVI веке до 3 тысяч в 1630 году и достигла в Киевском воеводстве численности до 200 тысяч человек.

В первую четверть XX века в польском обществе были сильны теории еврейского заговора, который выражался в том, что евреи якобы хотели создать на территории Польши своё независимое государство Иудеополонию.

Для студентов и гимназистов еврейского происхождения в каждом учебном заведении было выделено специальное место, которое приобрело в последующем название «гетто за партами». В конце 30-х годов при планируемой польской колонизации Мадагаскара в государственных органах возникла идея решения еврейского вопроса, который предлагали разрешить переселением еврейского народа на Мадагаскар. В польском обществе был популярен лозунг «Евреи на Мадагаскар!». В конце 30-х годов XX столетия антисемитизм проявлялся в деятельности националистических студенческих организаций, которые, не ограничиваясь уже действующим пропорциональным принципом принятия евреев в высшие учебные заведения, требовали от властей ввести принцип Numerus nullus для абитуриентов еврейского происхождения.

В период Второй мировой войны польский национализм смягчил своё отношение к гражданам еврейской и иной национальности. Несмотря на многочисленные случаи помощи евреям населением и различными подпольными организациями, например, Жеготой, традиционный антисемитизм неосознанно оставался одним из самых главных элементов польской самоидентификации. Выражением это парадокса стал знаменитый манифест «Protest!» польской писательницы Зофьи Коссак-Щуцкой, выпущенный в августе 1942 года подпольным Фронтом Возрождения Польши, где в связи с трагедией Варшавского гетто автор характеризует отношение поляков к евреям следующими словами:

«В отношении преступления нельзя оставаться пассивным. Тот, кто молчит при виде убийства — становится соучастником убийцы. Кто не осуждает — тот позволяет. Потому берём слово мы, католики-поляки. Наши чувства по отношению к евреем не изменились. Мы по-прежнему считаем их политическими, экономическими и идейными врагами Польши. Более того, мы отдаём себе отчёт в том, что они ненавидят нас больше, чем немцев, возлагая на нас вину за своё несчастье. Почему, на каком основании — это остаётся тайной еврейской души, тем не менее это есть постоянно подтверждаемый факт. Сознание наличия таких чувств, однако, не освобождает нас от долга осуждения преступления.».

Оригинальный текст (польск.)  

"Wobec zbrodni nie wolno pozostawać biernym. Kto milczy w obliczu mordu - staje się wspólnikiem mordercy. Kto nie potępia - ten przyzwala. Zabieramy przeto głos my, katolicy - Polacy. Uczucia nasze względem żydów nie uległy zmianie. Nie przestajemy uważać ich za politycznych, gospodarczych i ideowych wrogów Polski. Co więcej, zdajemy sobie sprawę z tego, iż nienawidzą nas oni więcej niż Niemców, że czynią nas odpowiedzialnymi za swoje nieszczęście. Dlaczego, na jakiej podstawie - to pozostanie tajemnicą duszy żydowskiej, niemniej jest faktem nieustannie potwierdzanym. Świadomość tych uczuć jednak nie zwalnia nas z obowiązku potępienia zbrodni."

После войны коммунистические власти Польской Народной Республики, спекулируя традиционным польским антисемитизмом, применяли его в борьбе со своими политическими противниками. В послевоенное время в общественном сознании укрепилось мнение, что жидокоммуна — союз евреев и русских — захватила власть в Польше.

События 1967—1968 годов

В 1967 году, перед лицом нарастающего внутриполитического и экономического кризиса, а также учитывая то, что в соседней социалистической Чехословакии разворачивалась Пражская весна, власти Польской Народной Республики приняли решение для укрепления своего режима использовать антисемитские тенденции в польском обществе. Началось ухудшение отношений Польши с государством Израиль. После того, как в марте 1968 года в Польше произошли студенческие волнения, официальные власти страны обвинили в их организации «сионистов», в стране развернулась «антисионистская», а по сути антисемитская кампания. Глава государства, 1-й секретарь Центрального Комитета Польской Объединённой Рабочей Партии Владислав Гомулка охарактеризовал польских евреев «пятой колонной» израильского сионизма. Происходили массовые увольнения евреев, это вызвало их массовую эмиграцию из страны (около 20 тысяч человек).

Националистические партии XX века

• Всепольский лагерь;
• Лагерь великой Польши;
• Лагерь национального объединения;
• Национальная радикальная организации;
• Национально-народная военная организация;
• Национально-социалистическая рабочая партия;
• Национально-радикальный лагерь;
• Партия национальных социалистов;
• Польская национально-социалистическая партия;
• Союз фашистов (Польша).

Настоящее время

В настоящее время польский национализм сохранил свои традиционные черты. Польское общество характерно своей ксенофобией, и в нём, так же как и раньше, популярны антисемитизм и идеи Франциска Духинского. Партии правого толка спекулируют романтическим национализмом. По мнению сотрудника Центра украинистики и белорусистики МГУ и научного сотрудника Института славяноведения РАН Олега Неменского, русофобия является одной из главных черт польской культуры, в которой Россия и русские представляются в исключительно отрицательных характеристиках. Согласно польскому профессору-русисту Анне Разьны современная политика Польши «по отношению к России является переживанием антироссийских комплексов, основанных на глубоком, неизбывном ресентименте относительно России». Русофобия культивируется в польском обществе на различных уровнях общественной жизни и является критерием, идентифицирующим польский патриотизм. В отношении к России польский национализм также характеризуется мартирологическими настроениями, которые получили дальнейшее развитие после Катынского расстрела и авиакатастрофы под Смоленском. В настоящее время в политической мысли в Польше превалирует политологическая концепция Ежи Гедройца, которая предполагает построение независимых от России и управляемых Польшей линии государств Литва-Белоруссия-Украина как элемента противовеса и ослабления России. Русист Анна Разьны считает эту концепцию ошибочной. Российский политолог Лилия Шевцова считает концепцию Ежи Гедройца позитивной по отношению к России.

Несмотря на декларируемые демократические ценности и крайне малую проживающих в Польше численность евреев (около 8 тысяч человек), в польском обществе продолжает своё существование антисемитизм в различных формах его проявлениях. В культивации антисемистских настроений и русофобии большое влияние имеют «Радио Мария» и средства массовой информации партий правого направления. В настоящее время в Польше действуют несколько неофициальных и зарегистрированных националистических партий.

Современные националистические партии

• Всепольская молодёжь;
• Лига польских семей;
• Национальное возрождение Польши;
• Национальная партия;
• Национально-радикальный лагерь (1993);
• Национально-радикальное движение Фаланга;
• Польская национальная партия;
• Польский национальный фронт;

Литература

• [www.academia.edu/3446186/_-_1918-1939_._ Анджей де Лазари, Олег Рябов, Образы Врага, Поляки и русские в сатирической графике межвоенного периода (1919—1939)]

Отрывок, характеризующий Польский национализм

– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.