Африканерский национализм

Африканерский национализм (африк. Volkseenheid) — политическая идеология, которая зародилась в конце XIX века вокруг идеи, согласно которой африканеры в Южной Африке — «богоизбранный народ». Идеология находилась под сильным влиянием антибританских настроений, росших среди африканеров, особенно вследствие англо-бурской войны. Африканерский национализм подчеркивал единство всех белых людей, говоривших на языке африкаанс, в противовес «пришлым» народам: чернокожим, евреям и англоязычным южноафриканцам.

По словам историка Т. Дунбар Муди (T. Dunbar Moodie), африканерский национализм можно охарактеризовать как своего рода общественную религию, которая объединяет историю африканеров, их язык и африканерский кальвинизм в качестве ключевых символов. Основными сторонниками и последователями этой идеологии были тайная организация Братство африканеров и Национальная партия ЮАР, которая правила страной с 1948 по 1994 гг.. Также этой идеологии придерживались и другие организации, такие, как Федерация африканерских культурных организаций (Federasie van Afrikaanse Kultuurvereniginge, FAK), Институт христианского национального образования и Ассоциация защиты прав белых рабочих.

Формирование идеологии

Одним из первых идеологов африканерского национализма был пастор Нидерландской реформатской церкви Стефанус дю Тойт, также был одним из членов-основателей Братства африканеров и главным редактором газеты Die Afrikaanse Patriot (Африканер Патриот). В своих работах дю Тойт изложил тезисы, согласно которым африканеры являются отдельной нацией со своей родиной (Южной Африкой) и своим родным языком (африкаанс), и удел этого народа — править Южной Африкой.

Нидерландская реформатская церковь

Религия, особенно африканерский кальвинизм, сыграла ключевую роль в развитии африканерского национализма и идеологии апартеида. Нидерландская реформатская церковь Южной Африки в XVIII веке была вовлечена в постоянную борьбу против всего нового и современного. Она проводила линию консервативных взглядов Абрахама Кёйпера, который подчеркивал, что власть Бога есть более всех сфер Его творение. Эти сферы, например, исторические нации, должны быть сохранены и защищены от либерализма и революционной идеологии. Кёйпер также отклонил идеи Просвещения с его ориентацией на человеческий рационализм и индивидуальность, которые способствовали установлению идеалов равенства, братства и свободы Французской революции. По его мнению, все эти идеи оспаривают власть Бога. Труды африканерских богословов базировались на этих идеях, которые имели большое влияние на политическую, экономическую и культурную сферы общественной жизни. Африканерская история также имела свою трактовку на основе христианско-националистической идеологии. Даже президент Трансвааля Пауль Крюгер называл историю «священной историей» фолка (volk) — избранного народа. Великий трек рассматривался как исход из Капской колонии, находившейся под властью Великобритании, к Земле обетованной бурской республики.

Секулярный африканерский национализм

В 1930-40-х годах многие интеллектуалы участвовали в разработке теоретических основ африканерского национализма. Николас Йоханнес Дидерихс, который впоследствии стал президентом Южной Африки, сформулировал африканерскую националистическую идеологию в своей книге «Национализм как мировоззрение и его отношение к интернационализму». На эту работу повлияла теология последователей Кёйпера. По Дидерихсу, Бог создал народы, и эти нации были благословлены Богом, чтобы существовать отдельно и независимо. Таким образом, африканеры могли отказаться от созданной британцами модели Южной Африки, в которой они будут как меньшинство сосуществовать с представителями других этнических групп. Джеффри Кронье развил эти идеи дальше и утверждал, что до тех пор, как африканеры существуют в качестве меньшинства в расово и культурно разнородной среде, они не смогут позволить чёрному большинству развиваться экономически и политически, поскольку это может привести к чёрному господству. Он счёл это несправедливым и нехристианским, и поэтому предложил полную сегрегацию между чёрными и белыми.

Африканерская националистическая интеллигенция вместе с Национальной партией и Братством африканеров завершили разработку радикальной националистической идеологии, которая отвергала британское господство в экономике и политике, а также практику mengelmoes («беспорядка») — перевозки чёрных рабочих-мигрантов в страну. Их решение заключалось в решительной смене демографической карты Южной Африки с созданием республики, свободной от британского империализма, где будут господствовать африканеры. Однако из-за сопротивления городского среднего класса они не предлагали вернуться к консервативному, патриархальному укладу буров-фермеров.

Африканерский национализм и расовая сегрегация

Сначала в течение 19 века, позиция Нидерландской реформатской церкви по националистическому вопросу была более прагматической, нежели идеологической. Например, в Южной Африке расовая сегрегация рассматривалась в качестве гармоничного способа управления разнородным сообществом. Экономическая депрессия 1905—09 гг изменила это отношение, когда возникла новая группа «бедных белых», в основном африканеров К 1939 году расовая сегрегация вошла в церковную догматику: «политика сегрегации оправдывалась африканерами и их церковью как святое призвание Церкви, чтобы увидеть тысячи бедных белых в городах борющимися в нынешнем экономическом мире … Применение сегрегации в дальнейшем повлечет за собой создание отдельных здоровых городов небелых, они будут в состоянии развиваться свои путём, устанавливать свои собственные институты, а впоследствии и самоуправляться под опекой белых». Африканерское государство как христианская цивилизация, таким образом, имела божественное право развиваться отдельно и управлять окружающей средой «языческих» этносов.

Африканерский национализм и нацизм

В Южной Африке, с приходом к власти Гитлера в Германии, получают распространение идеи немецкого национал-социализма. Во второй половине 1930-х годов из трансваальского отделения Очищенной национальной партии (Gesuiwerde Nasionale Party, ГНП) Малана вышла группа крайних националистов и республиканцев-африканеров, образовавших Национальный республиканский фронт единства и профашистскую организацию «Серые рубашки». В конце 1938 г. происходит формирование полувоенизированной организации «Оссевабрандваг» («Охрана фургонов, запряженных волами»; Ossewabrandwag, ОБ), испытавшей сильное влияние германского нацизма. Рост популярности нацизма вел к отказу от парламентских методов политической борьбы в пользу мобилизации полувоенных формирований и создания в Южной африке корпоративного порядка с победой Германии в Европе. Как и в Германии, в Южной Африке получила распространение антисемитская пропаганда. Под её воздействием в 1937 году был принят закон, запрещавший дальнейшую миграцию евреев в ЮАС. Многие африканерские националисты рассматривали форму правления немецких нацистов как сильное правительство, призванное защитить народ от засилия капиталистов, под которыми подразумевались англичане и евреи. Эти тенденции ещё больше усилились с началом второй мировой войны. В 1941 году численность членов ОБ, по её собственным оценкам, достигла 300 тысяч человек. Б. Бантинг оценивал число её членов в самый наивысший момент развития организации в 200—400 тысяч. Даже в самой ГНП была организована группа «Новый порядок», в которой исповедовались доктрины национал-социализма'. После смерти Муссолини ОБ организовала в честь него траурный митинг в здании мэрии Йоханнесбурга. Приговоры Нюрнбергского процесса сравнивались с приговорами зулусских вождей Чаки и Дингаана, а Й. Ф. Я. ван Ренсбург, главнокомандующий ОБ, назвал процесс «триумфом гетто».

Африканерская националистическая политика

Джеймс Барри Мунник Герцог вёл Национальную партию на выборы 1905 и 1920 годов под лозунгом: «Южная Африка превыше всего» с целью создания независимой от британской короны Южной Африки. В 1924 году на выборах его партия победила Южно-Африканскую партию, возглавляемую Яном Смэтсом, после того, как Смэтс применил силу, чтобы подавить Рендское восстание белых шахтеров в 1922 году. Он оставался у власти в течение 15 лет в коалиционном правительстве с лейбористами. Во время своего правления Герцог постоянно способствовал африканерскому национализму, углублению расовой сегрегации в стране.

Брудербонд

На протяжении 1930-х годов группа членов Брудербонда обозначала идеологию африканерского национализма, пытаясь создать общую «Христианско-националистическую» общность для всех белых, говорящих на африкаанс жителей Южной Африки, а также ввести понятие «volkskapitalisme» (народный капитализм), цель которого — взять под свой контроль «английскую» или «еврейскую» иностранную экономическую систему и адаптировать её к африканерскому национальному характеру. Volkskapitalisme стремился улучшить экономические условия африканцев, которые в целом в то время были хуже, чем у англоязычных белых жителей Южной Африки. На практике программа включала в себя пункт о вложении и накоплении африканерского капитала в новый и уже существующий бизнес африканеров. Хотя volkskapitalisme удалось создать некоторые африканерские компании, такие, как Санли и Фолькс, и превратить их в корпоративных гигантов, до сих пор играющих центральную роль в экономике Южной Африки, экономическая выгода для большинства бедных африканцев была минимальной.

Несмотря на усилия активистов Брудербонда по «африканеризации» Южной Африки, создание нового христианско-националистического африканерского сообщества шло медленно и вяло. По данным опросов, большинство целевой группы (белые, говорящие на африкаанс) не голосовали за африканерскую националистическую Национальную партию до начала 1960-х годов.

Журналы

Важнейший толчок всему националистическому движению дало празднование столетия «Великого трека», состоявшееся осенью 1938 года. Кульминацией торжеств стал массовый митинг 16 декабря 1938 года, на котором присутствовало 100 тыс. человек (или каждый десятый житель ЮАС африканерского происхождения). Выступая на митинге, Д. Малан сказал: «Существует сила, которая является достаточно мощной, чтобы повести нас по дороге судьбы Южной Африки, – это сила Всевышнего, которая создает нации и определяет их судьбу… Целенаправленно соедините эту силу в могучем акте спасения, и тогда будет спасена белая цивилизация». Эти идеи были распространены с помощью новых африканерских печатных журналов, таких, как Христианско-националистический журнал Koers (Направление) и более популярный Inspan, а также Huisgenoot, книг, изданных издательством Burger Boekhandel, и газет Die Burger, Transvaler и Volksblad. Применение языка африкаанс вместо нидерландского языка активно насаждалось повсеместно в 1920-е годы, особенно в школах для белых. Библия была переведена на язык африкаанс Я. дю Тойтом (Тотиус), Е. ван Руеном, И. Кестеллом, Г. Фурье и Б. Китом в 1933 году.

Приход к власти

Во время Второй мировой войны участие страны в войне против гитлеровской Германии привело к росту Национальной партии и приходу её к власти на выборах 1948 года, что повлекло за собой воплощение элементов апартеида в стране и, наконец, его установки в 1961 году, когда Южная Африка вышла из Британского Содружества и стала республикой. Правительство Национальной партии осуществляло, наряду с апартеидом, программу социального консерватизма. Порнография, азартные игры и другие подобные общественные пороки были запрещены, потому что они считались элементами, не совместимыми с «африканерским образом жизни». Даже прелюбодеяние и его попытки были запрещены (Закон № 23 от 1957 г.).

Появление противоречий

В 1960-е годы возник раскол по вопросу о том, как сохранить самобытность в многонациональном обществе: одна фракция настаивала на сохранении национальной идентичности путём строгой изоляции, в то время как другая считала, что такие барьеры должны быть ослаблены. В 1970 году на выборах радикальная группировка "Восстановленная национальная партия" (африк. Herstigte Nasionale Party) получила 3,59 % голосов избирателей, а Национальная партия — 54,86 %. Разрыв ещё больше увеличился в 1980-х отчасти из-за международного давления против апартеида. Одним из примечательных африканерских националистических организаций было Движение сопротивления африканеров (AWB) из среды военизированных групп. Его электорат насчитывал по оценкам 5—7 % белых южноафриканцев в 1988 году. Организация столкнулась с личными и боевыми скандалами в конце 1980-х и начале 1990-х годов, что привело к ослаблению поддержки.

В 1990-х гг. Национальная партия признала провал своего националистического проекта, и под руководством Ф. де Клерка демонтировала политическую систему, созданную в 1948 году. После апартеида африканерский национализм потерял большую часть своих сторонников.

После апартеида

В основном исчезнувший из политической и общественной жизни, африканерский национализм продолжает существовать в таких политических инициативах, как Cyber Republic of the Boer Nation, которая заявляет о правах «белого коренного племени на юге Африки» и пыталась обратиться с призывом к Рабочей группе ООН по коренным народам для защиты культурных, языковых и религиозных прав людей во всём мире. Кроме того, некоторые правые политические партии, такие, как Herstigte Nasionale Party и Фронт свободы плюс, по-прежнему заявляют цель «решительного продвижения африканерского национализма». Последняя является членом Организации наций и народов, не имеющих представительства и регулярно участвует на выборах разного уровня. На последних парламентских выборах 2009 года Фронту свободы удалось заполучить более 146 тысяч голосов (0.83%) и делегировать в национальную ассамблею ЮАР (нижнюю палату парламента) 4 депутатов.

Традиции Христианско-национального образования продолжаются Движением за Христианско-национальное образование (африк. Beweging vir Christelik-Volkseie Onderwys), которая учит молодежь в африканерских кальвинистских традициях бурской истории и культуре, а также языку африкаанс. Afrikaner Weerstandsbeweging остаётся активной в Южной Африке после ликвидации апартеида. В 2008 году организация была восстановлена и активно пропагандирует идею создания отдельного бурского государства (Фолькстат) в пределах бывших бурских республик. 3 апреля 2010 года Эжен Ней Тербланш, лидер AWB, был убит на своей ферме.

См. также

• Родезийский национализм

Отрывок, характеризующий Африканерский национализм

– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.