Петербургский историко-филологический институт

Императорский Санкт-Петербургский историко-филологический институт (ПИФИ, 1867—1918) — высшее учебное заведение, готовившее преподавателей русского языка, классических языков, словесности, истории, географии для гимназий и реальных училищ.

История

Основан 27 июня 1867 года указом Александра II.

С 1875 институту «дано наименование „Императорского“».

Форма (введенная по уставу 1885 года) совпадала с университетской.

С 1914 по 1917 — Петроградский историко-филологический институт.

В декабре 1919 реорганизован в Педагогический институт при Первом Петроградском университете и затем (точные даты пока не ясны) полностью слит с филологическим и историческим факультетами ЛГУ.

Причины открытия учреждения

Ольга Фрейденберг так пишет о причинах открытия ПИФИ:

Начиная с 1870-х годов, русская классика переживает один из наиболее страшных периодов. Министр народного просвещения, позже шеф жандармов, Д. А. Толстой делает науку об античности орудием умственного удушения. Греческие и латинские глаголы представляются его жандармскому сознанию лучшим средством для оглушения революционно настроенной молодежи. Царизм начинает насильственно, в умопомрачительных дозах, насаждать классицизм III Отделения... Передовая молодежь сторонится высшего классического образования; в классики приходит студент с особой общественной физиономией, а классическая филология принимает узко грамматический и текстологический характер.

Здание и внутренняя планировка

Размещался на Университетской наб., 11, где до 1867 года находились холерные бараки, а сейчас находятся филологический и Восточный факультеты СПбГУ.

Студенческие комнаты («камеры») по 3—8 человек, «смотря по величине и удобству помещения», находились в западном крыле здания. Часть их окон была обращена к Неве (там сейчас административные службы и деканат). За ними находился лазарет. Глухой переулок, куда выходили основные окна «камер», стал с 16 апреля 1887 называться Филологическим.

Гимназия (см. ниже) располагалась в восточном крыле здания (современная «Школа» на внутреннем жаргоне филфака).

На межэтажной площадке парадной лестницы (где сейчас книжный киоск) до начала 1930-х годов стояли бюсты античных философов Аристотеля и Платона.

«На втором этаже, в актовом зале, висели портреты императоров Александра II, а затем Александра III и с 1894 года Николая II, которому здесь принималась присяга. В 1872 году конференция института выделила на приобретение портрета скончавшегося первого директора института И. Б. Штейнмана 340 рублей, и его портрет тоже стал украшать этот зал.»

Справа от актового (как и сейчас) зала, в конце главного коридора, находились профессорская и библиотека. На 1901 год институтская библиотека содержала 4256 книг на 12 языках. На закупку книг ежегодно выделялось 2000 рублей, кроме того, она регулярно пополнялась за счет жертвователей.

Набор

В ПИФИ принимались выпускники гимназий и философских классов духовных семинарий с 17 лет, прошедшие экзамены «прежде всего по древним языкам». Срок обучения составлял четыре года. До 1904 ПИФИ был закрытым учебным заведением с полным казенным содержанием.

В первый год было принято 23 студента.

Распорядок

«В институте существовал четкий распорядок. Каждый день подъем учащихся производился в 7 часов утра, затем молитва, уборка помещений и завтрак. До обеда планировались четыре лекции по 50 минут и две лекции после обеда, затем чай, ужин, личные занятия, вечерняя молитва и в 23 часа отбой. В учебные дни студенты могли отлучиться из института только с разрешения дежурного наставника и с записью в книге у швейцара после 14 часов; в воскресные и праздничные дни также после обедни.»

Программа

Курс обучения был рассчитан на четыре года. Первые два года — общие и теоретические курсы, последние два — специальные и практические.

Специализации:

• древние языки (с 1867 по 1918);
• русская словесность (с 1869 по 1884);
• история (с 1869 по 1875);
• история и география (с 1883 по 1894).

Предметы:

• Закон Божий,
• философия (логика, психология и история философии),
• греческая словесность (греческий язык и толкование авторов, история греческой литературы и греческие древности),
• римская словесность (латынь и толкование авторов, история римской литературы и римские древности),
• русская словесность (история церковно-славянского и русского языков и их литератур и главнейшие славянские наречия — последние отменены с 1872),
• история всеобщая и русская,
• новые языки: французский и немецкий.

«Студенты всех разрядов во все 4 года обязательно занимаются древними языками. Число лекций 20—27 в неделю. Для проверки занятий студентов назначены: репетиции (по две в неделю), экзамены (по всем предметам ежегодно), домашние чтения (по древним авторам и какому-либо отделу истории или словесности) и курсовые сочинения».

На четвёртом курсе студенты вели пробные уроки в гимназии при институте.

Гимназия

1 июля 1870 года при институте была открыта Институтская («Филологическая») мужская гимназия (здесь проходили практику студенты четвёртого курса ПИФИ), разместившаяся в восточном флигеле дворца. Первым директором гимназии был Федор Аристович Струве. Учащимся гимназии, в отличие от студентов, общежития не предоставлялось. Основной вход в гимназию был со стороны Ректорского флигеля (с этой стороны здание забыли перекрасить в 2003).

Гимназия имела собственную библиотеку.

Диплом

Свидетельство об окончании ПИФИ приравнивалось к диплому университета.

Устав

Устав требовал, чтобы выпускник шесть лет отслужил по специальности.

Выпуски

В 1867 было набрано 23 студента. С 1867 по 1894 год было 24 выпуска. «Среднее число окончивших курс около 20, наибольшее — 27 и наименьшее — 9.» Общее число всех окончивших к 1894 — 491; из них по разряду древних языков 234, русской словесности — 132, истории и географии — 125. Около 450 назначено учителями, по преимуществу древних языков.

Известные выпускники

См. также: Категория:Выпускники Петербургского историко-филологического института

• Варнеке, Борис Васильевич (1898)
• Виноградов, Виктор Владимирович (1917)
• Жданов, Сергей Николаевич (1878)
• Корольков, Дмитрий Николаевич (1881)
• Крюков, Фёдор Дмитриевич (1892)
• Латышев, Василий Васильевич (1876)
• Ловягин, Александр Михайлович (1892)
• Малеин, Александр Иустинович (1892)
• Мощанский, Павел Дмитриевич (1914)
• Никитин, Пётр Васильевич (1871)
• Никитский, Александр Васильевич (1882)
• Новосадский, Николай Иванович (1892)

Руководство

Должность директора ПИФИ мог занимать обладатель докторской степени по истории или филологии. Первым директором был Иван Богданович Штейнман (1867—1872).

Второй директор: Константин Васильевич Кедров, (1872—1903).

Последний директор: академик Василий Васильевич Латышев (1903—1918).

Известные преподаватели

См. также: Категория:Преподаватели ПИФИ

• Астафьев, Николай Александрович
• Бестужев-Рюмин, Константин Николаевич
• Браун, Фёдор Александрович
• Будилович, Антон Семёнович
• Введенский, Александр Иванович
• Вейсман, Александр Давидович
• Владиславлев, Михаил Иванович
• Галахов, Алексей Дмитриевич
• Жданов, Александр Маркеллович
• Зелинский, Фаддей Францевич
• Каринский, Николай Михайлович
• Карсавин, Лев Платонович
• Кораблёв, Василий Николаевич
• Наук, Август Карлович
• Соколов, Фёдор Фёдорович
• Шебор, Иосиф (Осип) Антонович

Литература

• Биографический словарь лиц, окончивших курс института. Ч. 1. Выпуски I-XXIII. (1871-1893). Пг., 1917. X, 410 с. (1867 L 1917. Пятидесятилетие Петроград. ист.-филол. ин-та). — Краткие биографии в хронологии выпусков.
• Памятная книжка имп. Санкт-Петербургского историко-филологического института за 1902-1912 годы. Спб., 1912. [2], 59 с.; 1 л. табл. Изд. также в 1868, 1898, 1902 гг. — Должностные лица и преподаватели Института с его основания; список окончивших Институт с 1871 г. по выпускам со сведениями об их последующей служебной деятельности; список студентов с 1871 г.
• Памятная книжка имп. Санкт-Петербургского историко-филологического института и Гимназии при оном. 1867-XXV-1892. Спб., 1892. [3], 114 с.; 1 л. табл. Изд. также в 1874 и 1887 гг. — Личный состав должностных лиц и преподавателей Института и Гимназии; списки: выпускников и студентов Института; выпускников и учащихся Гимназии.
• Памятная книжка Гимназии при имп. Спб. историко-филологическом институте. 1870-XXV-1895. Спб., 1895. 97 с.; 3 л. фронтиспис (портр.) — Личный состав должностных лиц и преподавателей Гимназии, списки выпускников и учащихся.

Отрывок, характеризующий Петербургский историко-филологический институт

Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.