Панаев, Владимир Иванович

Владимир Иванович Панаев
Дата рождения:	6 (17) ноября 1792(1792-11-17)
Место рождения:	Тетюши, Казанская губерния
Дата смерти:	20 ноября (2 декабря) 1859(1859-12-02) (67 лет)
Место смерти:	Харьков
Род деятельности:	поэт
Направление:	идиллии, сентиментализм
Дебют:	1815
Награды:	золотая медаль Российской академии наук
[az.lib.ru/p/panaew_w_i/ Произведения на сайте Lib.ru]

Владимир Иванович Панаев (6 (17) ноября 1792 — 20 ноября (2 декабря) 1859, Харьков) — русский поэт и чиновник, тайный советник, статс-секретарь, автор прозы и похвальных слов Александру I (1816), князю Кутузову-Смоленскому (1823) и Г. Р. Державину (1817). Поэзия Панаева была отмечена золотой медалью Российской академии наук. Панаев был членом Российской Академии (1833), ординарным академиком Императорской Академии наук (1841), почетным членом Императорской академии художеств, Казанского университета и Общества любителей отечественной словесности при нем.

Биография

Родился в селе Тетюши Казанской губернии в дворянской семье. Сын пермского губернского прокурора И.И. Панаева и Надежды Васильевны, урожденной Страховой. Окончил казанскую гимназию (1807) и университет. Служил в министерстве юстиции, по ведомству путей сообщения, в министерстве народного просвещения и в министерстве двора, где дослужился до директора канцелярии (1832) с правом личного доклада Николаю I. Панаев придавал большое значение чиновной карьере и в сильной степени был проникнут бюрократическим духом. Панаев являлся также владельцем бумажной фабрики в Туринске.

Панаев любил изящные искусства и собирал картины и другие художественные произведения. Панаев был знаком со всеми литературными деятелями своего времени, но чуждался писателей Пушкинского кружка и очень неблагосклонно относился к Белинскому и Гоголю (последний в начале 30-х был его подчиненным).
Был женат на Прасковье Александровне Жмакиной, дочери казанского губернатора Александра Яковлевича Жмакина и Веры Яковлевны Кудрявцевой (внучки Н. Н. Кудрявцева). Из девяти детей четверо умерли в малолетстве. Сыновья — Александр (офицер), Петр (камер-паж, поэт, музыкант), дочери — Вера (поэтесса и музыкантша), Надежда (1827—1909, по мужу Кисловская).

Умер в Харькове на обратном пути с Кавказа в Петербург, погребен в Петербурге в Некрополе Мастеров искусств Александро-Невской Лавры.

Поэзия

Панаев — идиллик по преимуществу. Его идиллии проникнуты духом сентиментализма. Вкус к этого рода поэзии в нем воспитало руководство матери и других женщин, тихая жизнь в семье и постоянное пребывание, в детские годы, в деревне. Первые его стихотворения появились в 1817 г., в «Сыне Отечества» и «Благонамеренном». На них обратил внимание Державин, внучатыӣ дед Владимира Ивановича, который посоветовал молодому поэту заняться литературами греческой и римской и взять за образец Геснера; последнему Панаев оставался верен во всю свою жизнь. Обильной волной вошла и греко-римская жизнь в содержание идиллий Панаева. В 1820 г. идиллии Панаева вышли отдельной книжкой (из 25 пьес, которым было предпослано «Рассуждение о пастушеской поэзии»), встреченной с похвалами и критикой, и публикой; Российская академия наградила автора золотой медалью. «Пленительная простота с чистосердечием невинности, любовь к семье, легкая задумчивость, не чуждая улыбки, и страсть, не лишенная грации» — основы и отличия идиллий Панаева, к тому же написанных довольно легким языком. Наиболее характерные из них: «Сновидение», «Больной», «Выздоровление Ликаста» и «Дамет». Кроме идиллий ему принадлежат еще несколько стихотворений («Весна», «К родине», «Вечер», «Русская песня» и др.)

А. С. Пушкин жестко критиковал Панаева за слащавую сентиментальность, «как будто не Панаев писал, а его разлюбезный камердинер». В своих стихах «Русскому Геснеру» Пушкин намекает на Панаева, последователя европейского сочинителя идиллий Соломона Гесснера.

Похвальные слова

Панаеву принадлежат три похвальных слова: Александру I (1816), князю Кутузову-Смоленскому (1823), Г. Р. Державину (1817).

Рассказы и повести

Панаеву принадлежат несколько написанных в карамзинском стиле рассказов и повестей, печатавшихся в «Сыне Отечества» и «Благонамеренном». Более выдающиеся из них: «Романическое письмо из С.-Петербурга», «Приключение в маскараде», «Жестокая игра судьбы», «Не родись ни пригож, ни красив, а родись счастлив» и «Иван Костин». Служба мало-помалу отвлекла его от литературы.

Мемуары

В год смерти Панаева вышли его «Воспоминания о Державине» в альманахе «Братчина» (ч. I СПб., 1860). Свои «Воспоминания», отличающиеся богатством содержания, но не всегда объективной оценкой действующих лиц, Панаев довел до 1859 г., но из них пока напечатаны только отрывки: в «Вестнике Европы» (1867, № 3 и 4) — о детстве и обучении Панаева и о знакомстве с Державиным и в «Русской Старине» (1892, № 11 и 12; 1893, № 2 и 5) — о князе П. М. Волконском, о сооружении храма Спасителя в Москве, о кончине Николая I; о бракосочетании и кончине великой княгини Александры Николаевны и о действиях Магницкого в Казани (см. также поправки и дополнения к ним в «Вестнике Европы», 1868, № 4, и в «Русском Архиве», 1868, № 1).

Литература

• Smith-Peter S. [journals.mosgu.ru/zpu/article/view/236 Enlightenment from the East: Early Nineteenth Century Russian Views of the East from Kazan University] // Знание. Понимание. Умение. — 2016. — № 1. — С. 318—338 ([www.webcitation.org/6hH2jZROp архивировано в WebCite]). — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1998-9873&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1998-9873]. — DOI:10.17805/zpu.2016.1.29.

См. также

• Панаевы

Ссылки

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

• Панаев, Владимир Иванович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Панаев, Владимир Иванович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Песни русских поэтов. Б-ка поэта. Л., 1988. Т.1. С.350—352.
• «Библиографические Записки» (1861, № 4);
• «Отчет Имп. акд. наук за 1852—1865 гг.»
• «Вл. Ив. Панаев, воспоминание с обозрением его идиллий» (СПб., 1860).
• Б. М. Федоров, «В. И. Панаев», СПб., 1860
• «Записки» П. A. Каратыгина, СПб., 1880
• «Воспом.» И. И. Панаева, СПб., 1888
• «Воспом.» Л. Я. Головачевой-Панаевой, СПб., 1890
• М. И. Сухомлинов, «История Росс. Акад.», тт. VII, VIII
• «Сочин.» К. Батюшкова, изд. 1886 г., т. III
• «Сборник Моск. Иллюстрир. Газеты», М., 1891
• М. Н. Мазаев, «Дружеское литерат. общество С. Д. Пономаревой», СПб., 1892
• Юрий Арнольд, «Воспоминания», М. 1893, вып. III.
• [www.memoirs.ru/rarhtml/Putiata_RA68.htm Путята Н. Заметки на воспоминания В. И. Панаева / Примеч. П. И. Бартенева // Русский архив, 1868. — Изд. 2-е. — М., 1869. — Стб. 141—147.]

Отрывок, характеризующий Панаев, Владимир Иванович

Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»