Прозвища Хьюстона

Хьюстон, четвёртый по величине город США и крупнейший город Техаса, имеет множество прозвищ, которые отражают особенности географии, экономики, спортивных и культурных достижений города. Они часто используются в средствах массовой информации и в культуре вместо слова «Хьюстон».

Город имеет только одно официальное прозвище — «город космонавтики» («Space City»), так как он играет важную роль в отечественной и мировой космонавтике, там находится космический центр имени Линдона Джонсона. Однако первое прозвище «город магнолий» («Magnolia City»), которое употреблялось среди жителей, появилось ещё в 1870-х годах, но в настоящий момент оно потеряло свою актуальность. В последние десятилетия Хьюстон пополнился большим количеством прозвищ, источниками которых являлись местные хип-хоп субкультуры и различные события. Самым новым прозвищем является «большое сердце» («The Big Heart») за размещение около 150 000 пострадавших от урагана «Катрина» на стадионах Хьюстона. Всего Хьюстон имеет 12 прозвищ.

Официальные прозвища

Город космонавтики

Единственным официальным прозвищем Хьюстона является «Space City», которое можно перевести, как «космический город», «город космонавтики» или «космоград». Главная причина — в Хьюстоне находится космический центр имени Линдона Джонсона. В 1958 году было решено создать космический центр в Хьюстоне, в связи с законом «National Aeronautics and Space Act» о развитии отечественной космонавтики. Космический центр появился в 1961 году, а в 1973 году переименован в честь Линдона Джонсона — сенатора от штата Техас и 36-го президента США, умершего в том же году. В настоящее время это центр NASA по разработке пилотируемых космических кораблей, обучению астронавтов и подготовке пилотируемых космических полетов, центр управления и контроля за космическими полётами. На мемориальной доске в парке Спокойствия нанесены слова, которые сказал астронавт Нил Армстронг во время миссии Аполлон-11 (первый полёт человека на луну): Хьюстон, говорит База Спокойствия. Орёл сел.

Неофициальные прозвища

Популярные прозвища

Хьюстон имеет прозвище «Bayou City» (город заливов), данное из-за множества рек на территории города. В городе протекают четыре реки. Основная, Буффало-Байю, проходит через центр города и хьюстонский судоходный канал, и имеет три притока: Брес-Байю протекает вдоль района Техасского медицинского центра, Симс-Байю проходит через южную часть города, Уайт-Ок-Байю пробегает через северную часть города. Буффало-Байю занимает значительное место в истории Техаса, на её берегах произошла решающая битва при Сан-Хасинто, в которой победили техасцы, в результате чего Республика Техас получила независимость. Позднее рядом с этим местом был основал город Хьюстон.

Буффало-Байю на западе Хьюстона.		Слияние Уайт-Ок-Байю и Буффало-Байю. Место, где был основан город.		Битва при Сан-Хасинто.

Ещё одно популярное прозвище — «H-Town». Это прозвище обычно используется как на федеральном, так и на международном уровнях, особенно в развлекательной сфере. В городе ежегодно проходит музыкальный фестиваль «H-Town Blues Festival», есть арена H-Town, в которой с 1970 года проводятся различные мероприятия. В начале 1990-х годов в Хьюстоне сформировалась группа H-Town.

Исторические прозвища

Самым старым прозвищем является «Magnolia City» (город магнолий). Впервые в документированном виде это прозвище упоминается в номере газеты «The Texas World», вышедшей в 1900 году. Но жители города употребляли это выражение уже с 1870-х годов. Это связано с тем, что раньше на востоке Хьюстона существовал район «парк магнолий», в 1920-х годах район исчез из-за расширения города. Прозвище «город магнолий» иногда употребляется в СМИ.

В конце 1970-х годов в Хьюстоне произошёл резкий скачок населения. В Техас в основном переселялись люди из Ржавого пояса. Благодаря этому Хьюстон получил прозвище «Capital of the Sunbelt» («столица Солнечного пояса»). У новых жителей появилась возможность работать в бурно растущей после нефтяного кризиса 1973 года нефтяной промышленности.

Прозвище «Clutch City» («город концовок») получил Хьюстон после побед команды Хьюстон Рокетс в чемпионате НБА два года подряд (1994 и 1995 годы).

Прозвище «The Big Heart» («большое сердце») появилось после эвакуации в Хьюстон из Луизианы около 150 000 человек из-за урагана «Катрина» в 2005 году. Большинство людей находилось на стадионе Релиант Астродом, спортивные мероприятия были отменены. Мэр Хьюстона Билл Уайт сказал: Это был настоящий успех, что мы смогли помочь нашим соседям из Луизианы. Пришлось смириться, но мы показали всему миру невероятный талант нашего города и наше большое сердце. Вице-председатель ассоциации ACORN Katrina Survivors Анджело Эдвардс заявил: Никакой другой город не обеспечил пострадавших помощью и ресурсами, как Хьюстон.

Прозвища тем субкультуры

Прозвище «Screwston» является современным в Хьюстоне, появилось из-за творчества DJ Screw. Оно широко распространяется среди поклонников DJ. В 1990-е годы в городе был популярен стиль chopped and screwed, созданный DJ Screw.

Известные Хьюстонские группы и исполнители употребляли наркотический напиток, изготовляемый из сиропа от кашля и кодеина. Этот напиток называют пурпурным, реже, фиолетовым желе или Техасским чаем. Так Хьюстон и получил прозвище «City of Syrup» («город сиропа» или «сиропный город»). Диджей Big Moe выпустил в 2000 году выпустил альбом «City of Syrup».

Прозвище «Hustletown» происходит от другого прозвища — «H-Town». Это прозвище распространено в Хьюстонской хип-хоп культуре, однако его происхождение неизвестно.

Маркетинговые прозвища

Хьюстон часто называют «энергетической столицей мира» («Energy Capital of the World») или «нефтяной столицей мира» («Oil Capital of the World»). Хьюстон доминирует в экономике США в сфере разведки и добычи нефти и природного газа. В городе находятся более 5000 энергетических фирм, 13 из 20 крупнейших в США компаний в отрасли газодобычи, 17 энергетических компаний из списка Fortune 500, 170 компаний-операторов трубопроводов. Также Хьюстон является членом Всемирного партнёрства энергетических городов.

См. также

• Список прозвищ штатов США

Отрывок, характеризующий Прозвища Хьюстона

– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.