История с привидениями

Эта статья — о жанре повествований. О фильме см. История с привидениями (фильм).

Рассказ о привидениях (англ. ghost story) — жанр рассказа, в котором действуют бестелесный призрак или призраки.

Такой рассказ предполагает существование сверхъестественных существ или по крайней мере веру персонажей в их существование. Призрак может являться помимо воли окружающих или вызываться ими при помощи магии. Тесно связана с призраками также идея существования заколдованных или проклятых мест («дом с привидениями»), объектов или людей.

В англоязычной традиции рассказы о привидениях относят к категории литературы о сверхъестественном. В XIX веке значительная часть историй о привидениях публиковалась на Рождество в качестве «святочных страшилок». «Страшные» рассказы о привидениях — разновидность литературы ужасов.

Смежными и не всегда поддающимися однозначному разграничению являются повествования о телесных формах нежити — например, о вампирах (vampire literature, vampire film) и оживших трупах («Вий» Н. Гоголя, многие новеллы Эдгара По).

Новеллистика

М. Р. Джеймс считал предками рассказов о привидениях страшные баллады в стихах, на которых специализировался до перехода к прозе Вальтер Скотт (а в России — В. А. Жуковский). Привидения — вообще отличительная черта готической литературы, которая вошла в моду в Европе на рубеже XVIII и XIX вв., с наступлением эпохи романтизма. Тогда же появились пародии на «страшные романы» наподобие «Нортенгерского аббатства» Джейн Остин (1803).

Короткие повествование в прозе (новеллы) о явлении привидений получили распространение в Германии начала XIX века. Примерами могут служить «Локарнская нищенка» Клейста (1810) и «История с привидением» Гофмана (1819). Под влиянием немецких образцов американец В. Ирвинг сочинил в 1820 г. «Легенду о Сонной Лощине», а Вальтер Скотт в 1828 г. — «Комнату с гобеленами». В России пушкинского времени истории с привидениями также строились по гофмановским лекалам и лишь отчасти наследовали фольклорным быличкам («Лафертовская маковница», «Пиковая дама», «Штосс», «Портрет», «Шинель» и т. д.).

В середине XIX века романтизм в большинстве стран выходит из моды, а вместе с ним и истории о привидениях. Бастионом жанра в течение всего века остаётся Великобритания, в особенности её «кельтские» окраины — Ирландия и Шотландия. На этом жанре, в частности, специализировался дублинский автор Шеридан Ле Фаню (1814-1873). Его сборник «В зеркале отуманенном» (1872) содержит классические образцы жанра — новеллы «Давний знакомый», «Судья Харботтл» и «Кармилла» (на тему о вампирах). Во Франции мастерами жанра считались Эркман и Шатриан, помещавшие действие своих историй о привидениях на франко-германской границе, в слабозаселённых Вогезах. В 1850 г. Чарлз Диккенс (автор «Рождественской песни», где тоже фигурируют призраки) сетовал, что привидения его времени потеряли всякую оригинальность. Он перечисляет шаблонные для жанра ситуации: дворянин встречает призрак прекрасной юной служанки, которая утонула в пруду его замка лет за двести до этого; невыводимое пятно крови; сама собой распахивающаяся дверь; часы, которые бьют тринадцать; призрачный экипаж с того света; договорённость явиться собеседнику после смерти; встреча девушки с двойником; кузен, которого в минуту смерти видели за тридевять земель где-нибудь в Индии.

Крупные писатели реалистической закваски если и обращались к теме призраков, то скорее как к своеобразному художественному приёму, а не с целью напугать читателя. Так, у Генри Джеймса в повести «Поворот винта» (1898) внимание смещено с привидений на субъективность и смазанность их восприятия ненадёжной рассказчицей. В русской классической литературе примерами жанра могут служить «Призраки» И. С. Тургенева (1863) и «Чёрный монах» А. П. Чехова (1893).

В Великобритании настоящий конвейер жанровой новеллистики был налажен во второй половине 1880-х и особенно в 1890-х гг. В это время выходило немало журналов, которые специализировались на публикации остросюжетных новелл различной жанровой принадлежности. Кембриджский учёный М. Р. Джеймс довёл до отточенности стиль «антикварного» рассказа о привидениях, где свидетелями всякого рода чертовщины становятся степенные учёные, исследующие архитектуру средневековых храмов или корпящие над архивными бумагами.

Среди самых удачных работ современников Джеймс называет новеллы «Верхняя полка» М. Кроуфорда (1894) и «Комната в башне» Э. Ф. Бенсона (1912). В последующие десятилетия традиции жанра продолжали англичане А. Блэквуд, Г. Р. Уэйкфилд и А. Беррейдж, хотя литературоведы относили их продукцию к разряду нишевой и сетовали на перепевы мотивов Ле Фаню и других первопроходцев жанра.

На склоне жизни Джеймс сформулировал основные принципы классического рассказа о привидениях. Состоят они в следующем. Место действия должно быть максимально реалистичным, а время действия — не сильно удалено от современности. Потусторонние силы должны вторгаться в размеренную жизнь современников не сразу, а постепенно. Автору следует избегать слишком подробных описаний призраков, ибо они «не терпят яркого света». Основное достоинство рассказа о привидениях, по Джеймсу, в присущей ему атмосфере «приятной жути» (pleasing terror).

Истории с привидениями имеют богатые традиции на Дальнем Востоке (китайские чжи и, японский кайдан), восходящие к «Запискам о поисках духов» (IV век н. э.). В классическом сборнике «Рассказы Ляо Чжая» (ок. 1740 г.) Пу Сунлин собрал почти полтысячи новелл, стилизованных под повествования 1000-летней давности. С соответствующим пластом японской литературы европейцев впервые познакомил Лафкадио Хирн, опубликовавший в 1904 г. сборник переводов «Кайдан».

Ложные истории с привидениями

Хотя чаще всего рассказы о привидениях пишут специально с целью вызывать у аудитории страх и щекотать ей нервы, существуют истории, созданные для иных целей — от комических до назидательных.

Уже в эпоху романтизма получили распространение лёгкие истории, где «выходцы с того света» оказываются игрой воображения или хитроумным трюком (напр., «Белое привидение» М. Загоскина, 1834). Многие повествования строятся вокруг объектов, специально выдаваемых кем-то за призраков, привидений. К этой категории относятся «Переулок госпожи Лукреции» П. Мериме (1846), «Собака Баскервилей» А. Конан-Дойла, «Призрак Оперы» Гастона Леру и «Дикая охота короля Стаха» В. Короткевича.

Авторы часто вводят привидений в свои повествования с целью рассмешить читателя. Классика юмористической литературы такого рода — первый рассказ О. Уайлда «Кентервильское привидение» (1887), пьеса Н. Кауарда «Весёлое привидение» и многие святочные рассказы Антоши Чехонте.

Романы и фильмы

Вера в призраков в том или ином виде распространена повсеместно, во всех культурах, и истории с призраками передаются в них и между ними изустно или письменно. В широком смысле термин «рассказ о привидениях» может использоваться для обозначения любого типа повествований с их участием — не только в новеллистике, но также в фольклоре, романах и кино. Хотя М. Р. Джеймс считал, что романы, целиком построенные вокруг привидений, редко бывают успешными, многие из них становились бестселлерами.

В историю кино середины XX века вошли британские фильмы о привидениях, основанные на творческой переработке литературных первоисточников: напр., британский киноальманах «Глубокой ночью» (1945) снят по новеллам английских авторов эдвардианской эпохи; «Невинные» (1961) — по упоминавшейся повести «Поворот винта», «Призрак дома на холме» (1963) — по одноимённому бестселлеру американки Шерли Джексон. В этих фильмах практически нет крови, а эффекты сводятся к нагнетанию атмосферы смутной тревоги, причём сохраняется возможность объяснения мистических происшествий психическими отклонениями главного героя.

В Голливуде истории о привидениях довольно рано растворились в более общем жанре фильма ужасов, для которого характерна прямолинейная стратегия демонстрации физического насилия и кровопролития, зачастую в весьма натуралистичном ключе. Однако на рубеже XXI века признание зрителей и критиков получили киноленты, наследующие классическим традициям историй о привидениях, как, например, «Шестое чувство» М. Н. Шьямалана (1999) и «Другие» А. Аменабара (2001). В 2010 г. одна из наиболее престижных кинонаград, «Золотая пальмовая ветвь», была присуждена фильму «Дядюшка Бунми, который помнит свои прошлые жизни», где ощутимы традиции таиландского жанра «нанг-пхи» (история о духах).

Отрывок, характеризующий История с привидениями

– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.