Фирман Мухаммеда

Мухаммед Мухаммад - (محمد)
Биографические данные
Семья
Имена и титулы Полное имя Абуль-Касим Мухаммад ибн Абдуллах ибн Абд аль-Мутталиб ибн Хашим ибн Абд Манаф ибн Кусайя ибн Килаб ибн Мурра ибн Кааб ибн Луайя ибн Галиб ибн Фихр ибн Малик ибн ан-Надр ибн Кинана ибн Хузайма ибн Мудрик ибн Ильяс ибн Мудар ибн Низар ибн Мадд ибн Аднан ибн Адад ибн Мукаввим ибн Нахур ибн Тайрах ибн Иаруб ибн Яшджуб ибн Набит ибн Исмаил ибн Ибрахим ибн Азар ибн Нахур ибн Саруг ибн Шалих ибн Ирфхашад ибн Сам ибн Нух ибн Ламк ибн Матту Шалах ибн Ахнух ибн Иард ибн Махлил ибн Кайнан ибн Ианиш ибн Шис ибн Адам Титулы
Биография Жизнь в Мекке Жизнь в Медине
Сражения
См. также Коран — Сунна — Хадисы — Сира Мавлид — Салават — Мечеть — Нур Сахаба — Джахилия — Зульфикар Хиджра в Эфиопию

Фирма́н Муха́ммеда («Ахтинаме́» греч. Αχτιναμέ του προφήτη Μοχάμεντ; перс. فرمان‎) — охранная грамота, данная пророком Мухаммедом христианскому монастырю Святой Екатерины в 620-е годы. Фирман гарантирует монастырю неприкосновенность, свободу отправления в нём богослужений, а также предоставляет синайским монахам налоговые льготы.

Происхождение

После победы Мухаммеда у Бадра (1 марта 622 года) Синайский монастырь направил к нему в Медину делегацию с дарами. В монастырь монахи вернулись с охранной грамотой, скреплённой отпечатком руки Мухаммеда. В качестве причин дарования привилегий архиепископ Констандиус сообщает:

Мухаммед, будучи доволен приёмом, сделанным ему на Синае, в начале его проповедания, и заметив, что правила Синаитов заключались в тихой и благочестивой жизни, в знак благодарности дал своим наследникам письменное завещание, которым подтвердил прежние привилегии, Юстинианом данные, и добавил к ним ещё и свои.

Исследователи отмечают, что в Средние века «…на благосклонность мусульман к синайским монахам влиял фирман (охранная грамота), который по преданию был дан Магометом Синайскому монастырю … составляя по своей веротерпимости предмет удивления магометан».

Однако, несмотря на полученные привилегии, количество монахов начало сокращаться и к началу IX века их осталось всего 30. Монашеская жизнь ожила лишь в период Крестовых походов, когда Синайский орден крестоносцев взял на себя задачу охранять направляющихся в монастырь паломников из Европы.

В 1517 году, когда султан Селим I захватил Египет и безопасность монастыря была под угрозой, монахи предъявили завоевателям фирман Мухаммеда. Султан затребовал документ в Стамбул, где поместил его в султанской сокровищнице, а монахам направил перевод фирмана на турецкий язык. Копия фирмана выставлена в монастырской галерее икон. Об этой истории сообщает архимандрит Арсений в своей «Летописи Церковных событий»:

…чрез начальника морейского грекоалбанского отряда Черноту, христианина, синайские монахи поднесли в Каире Селиму на серебряном блюде подлинное ахтинаме (грамоту) Магомета, данное их монастырю около 630 года. Султан взял подлинник с собою, а синаитам подтвердил льготы от пошлин в пристанях и таможнях турецких.

Текст

Фирман был написан на коже газели куфическим почерком и скреплён отпечатком руки Мухаммеда. Известно два текста грамоты:

• арабский подлинник (хранится в Стамбуле);
• перевод на турецкий язык, сделанный в XVI веке, с добавленным вступлением и заключением в самых изысканных выражениях в восточном вкусе. Таким образом, данный документ, хранящийся в Синайском монастыре, по своему содержанию больше арабского оригинала.

Арабский текст

1. Мухаммад ибн Абдуллах, Посланник Аллаха и тщательный опекун всего мира; написал настоящий инструмент для всех людей его народа и его религии, как надёжное и положительное обещание сделанное к христианской нации, последователям Назарянина, кто бы они не были, будь то благородные или вульгарные, почётные или иначе, говорю так Я: Кто из моего народа дерзнёт нарушить моё обещание и клятву, которая содержится в настоящем соглашении, разрушает обещание Бога, действует вопреки клятве и будет противником веры (не дай Бог), ибо он становится достойным проклятия, будет ли он сам царь или бедный человек, или кем бы он не был.
2. Всякий раз, когда кому-либо из монахов в своих путешествиях случится остановиться на любой горе, холме, в деревне, или другом жилом месте, на берегу моря или в пустынях, или в любом монастыре, церкви или молитвенном доме, я буду среди них, как хранитель и защитник их, их товаров и вещей, с моей душой, помощью и защитой, совместно со всеми людьми моего народа; потому что они часть моего народа, и честь для меня.
3. Кроме того, я приказываю всем должностным лицам не требовать каких-либо подушных налогов с них, или любой другой дани, потому что их принуждать или вынуждать к чему-нибудь такого рода.
4. Никто не дерзнет изменить их судей или правителей, но они должны оставаться в должностях, не будучи высланы.
5. Никто не должен приставать к ним, когда они путешествуют на дороге.
6. Какими бы церквями они не обладали, никто не лишит из них.
7. Кто принимает решение об аннулировании любого из этих моих указов, пусть точно знает, что он аннулирует приказ Бога.
8. Кроме того, ни их должностные судьи, губернаторы, монахи, слуги, ученики, или любые другие, зависимые от них, не должны платить любые подушные налоги, или быть понуждаемы к этому, потому что я их защитник, где они бы они не были, либо на суше или на море, на востоке или #А и те, что живут спокойно и одиноко на горах, они не должны изымать ни подушный налог, ни десятины от своих доходов и не будет любой мусульманин брать того, что они имеют; ибо они трудятся только для поддержания себя.
9. Всякий раз, когда урожай на земле будет в изобилии в своё время, жители обязаны из каждого бушеля, дать им определенную меру.
10. Ни во время войны не должно брать их из жилищ, ни заставлять их идти на войну, ни даже тогда с них не должны требовать какой-либо подушный налог.
11. В этих одиннадцати главах можно найти всё, что относится к монахам, а остальные семь глав наставляют, что относится к каждому христианину.
12. Те христиане, которые являются жителями, которые по богатству своему и движению в состоянии платить подушный налог, уплачивают не более чем на двенадцать драхм с головы в год
13. За исключением этого, ничего не может от них требоваться, в соответствии с прямым распоряжением Бога, который говорит: «И не спорьте (о, верующие) с людьми Писания кроме как только лучшим образом» [29:46 ]. Дайте ваши хорошие вещи им, и разговаривайте с ними, и препятствуйте всем во вреде им.
14. Если случится что женщина-христианка выйдет замуж за мусульманина, мусульманин не должен пресекать склонность его жены, чтобы удержать её от церкви и молитвы, и практики её религии.
15. Ни один человек мешать им ремонту их церкви.
16. Кто действует вопреки моему дару, или разрешает любое противоположное к нему, становится по-настоящему отступником к Богу, и к его божественному посланнику, потому что эту защиту Я даровал им в соответствии с этим обещанием.
17. Никто не должен брать в руки оружие против них, но, наоборот, мусульмане должны вести войну за них.
18. И под этим я повелеваю, что ни один из моего народа не дерзнет не делать или действовать вопреки этому моему обещанию, до конца мира.

Турецкий перевод

В предисловии грамоты сказано, кому Мухаммед адресовал её:

Писал как для своих единоверцев, так и для всех, исповедующих христианство на востоке и на западе земли, ближних и дальних, грамотных и безграмотных, знатных и простых, давая писание сие в завет.

Среди гарантий Мухаммед устанавливает:

• «Да не сменится епископ с епархии своей, ни священник с прихода своего, ниже изгонится монах из монастыря своего, и пилигрим да не совратится с пути своего»;
• «Да не разрушится ни единая из церквей их или часовен, и да не употребится ничего из принадлежащаго церквам их на постройку мечетей или домов мусульман».

Лицо, нарушившее это уставление, фирман называет нарушителем завета Аллаха и противником его пророка (то есть самого Мухаммеда).

Грамота закрепила ряд налоговых льгот (отмену хараджа) для монахов: «Да не налагается никакого сбора и никакой повинности ни на епископов, ни на священников, ниже на кого из посвятивших себя на служение Богу». Дополнительно Мухаммед гарантирует, что в случае повышения цен на продовольствие «да оказывают им вспоможение, давая им в пищу по кадаху с ардеба».

Отдельно оговорён вопрос податей с имущества: «те из них, которые владеют невольниками, имуществом, поземельною собственностию или занимаются торговлей, да не платят более 12 дирхемов в год».

Ссылки

• [www.sinaimonastery.com/en/index.php?lid=68 Mohammed and the Holy Monastery of Sinai] (официальный сайт монастыря Святой Екатерины)  (англ.)

Отрывок, характеризующий Фирман Мухаммеда

Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.