Футбольный матч США — Англия (1950)

Футбольный матч США — Англия
1950 FIFA World Cup USA vs. England
Стадион «Индепенденсия», на котором прошёл матч
Турнир	Чемпионат мира по футболу 1950
США Англия 1 0
[www.fifa.com/worldcup/matches/round=208/match=1202/index.html#nosticky Протокол]
Дата	29 июня 1950
Стадион	Индепенденсия, Белу-Оризонти
Арбитр	Дженерозо Даттило
Посещаемость	10 151

Футбольный матч США — Англия прошёл на групповом этапе чемпионата мира 1950 года 29 июня на стадионе «Индепенденсия» в присутствии 10 151 болельщика. Игру обслуживал итальянский арбитр Дженерозо Даттило.

Встреча завершилась сенсационной победой сборной США со счётом 1:0, единственный гол на 38-й минуте забил Джо Гатьенс. С учётом того, что предыдущие семь матчей сборная США проиграла с общим счётом 45:2, а англичане за предыдущие годы выиграли 23 матча из 30, победа американцев над англичанами стала мировой сенсацией. Впоследствии родилась легенда, что английские журналисты умышленно печатали в газетах счёт 10:1 в пользу Англии, чтобы скрыть факт позора, однако она была опровергнута телеканалом Би-би-си. Этот матч был описан в фильме «Игра их жизней», вышедшем в 2005 году.

Перед матчем

Турнир 1950 года ознаменовался первым выступлением сборной Англии на чемпионатах мира по футболу. До этого Футбольная ассоциация Англии бойкотировала три предыдущих чемпионата, в связи с конфликтом с ФИФА насчёт выплат денег игрокам-любителям. Конфликт был разрешён лишь за 4 года до этого турнира. Англия и Соединённые Штаты были по жеребьёвке отправлены в Группу 2 вместе со сборными Испании и Чили. По правилам проведения турнира 1950 года только победитель группы выходил в финальный раунд. Перед этим матчем оба участника сыграли по матчу: Англия победила чилийцев 2:0, а США проиграли испанцам 1:3.

В то время англичан называли «Королями футбола», поскольку за 5 послевоенных лет они выиграли 23 матча, проиграли 4 и свели в ничью 3. Незадолго до начала чемпионата мира 14 мая англичане обыграли в Лиссабоне со счётом 3:5 португальцев, а 18 мая в Брюсселе — со счётом 1:4 бельгийцев. Полной противоположностью англичан были американцы, которые, несмотря на третьe место на первом чемпионате мира, проиграли все семь матчей после этого успеха (включая чемпионат мира 1934 и Олимпиаду 1948 годов) с общим счётом 2:45, в том числе, потерпев такие поражения, как от итальянцев (1:7), норвежцев (0:11) и североирландцев (0:5). Шансы на победу на чемпионате мира 1950 года у англичан были равны 3 к 1, а у американцев — 500 к 1. Об отношении англичан к сборной США говорит фраза, напечатанная в одной из английских газет накануне матча: «В футбол не умеют играть только эскимосы и североамериканцы». Жители города Белу-Оризонти были неравнодушны к матчу англичан, и 10 000 билетов были проданы на стадион (также в некоторых источниках говорится, что ещё 3 тысячи билетов были куплены людьми, связанными с футбольным клубом «Сете де Сетембро»</span>^ru_pt, хозяев стадиона «Индепенденсиа»).

Составы команд

В распоряжении англичан была очень сильная и опытная команда, ведомая Стэнли Мэтьюзом — одним из лучших игроков своего времени. Однако он не был включён в состав на игру против США, поскольку руководство Футбольной ассоциации во главе c Артуром Дрюри решило не менять победный состав английской сборной, и присутствовал на матче лишь как зритель, наблюдая за ходом встречи с трибун. В сборную в следующий раз Мэтьюз был вызван перед турне по Канаде, поскольку команда решила поберечь своего лучшего игрока для более важных встреч. Капитаном сборной Англии на матч был назначен Билли Райт.

Сборная США была представлена командой любителей, большинство из которых занимались совершенно другой деятельностью: Уолтер Бар был учителем в школе, Фрэнк Борги работал водителем катафалка, остальные игроки были преимущественно разносчиками почты или посудомойщиками по профессии. Из-за этого статуса любителей один из игроков сборной США, Бен Маклафлин, вынужден был сняться с турнира, чтобы успеть вернуться вовремя на работу. Ещё три футболиста — Джо Мака, Эд Макилвенни и Джо Гатьенс — вообще не были гражданами США, однако ФИФА не исключило их из сборной только потому, что они подали заявку на принятие американского гражданства. Капитаном на игру тренер сборной США Билл Джеффри назначил Эда Макилвенни, несмотря на то, что традиционно капитаном был Уолтер Бар. В первом матче против Испании Джеффри выбрал капитаном Харри Кио, который свободно владел испанским языком, а на игру с Англией он предпочёл шотландца Макилвенни (к слову, Джеффри сам был шотландцем по происхождению).

Расклады перед матчем

Сборная США провела всего одну тренировку за день до отлёта в Бразилию перед контрольной встречей с англичанами, причём Стэнли Мэтьюз не вышел на поле по причине травмы. Англичане минимально обыграли американцев со счётом 1:0 и после игры подвергли их массовым насмешкам, что разозлило американскую команду. Перед встречей против Англии уже на чемпионате мира Билл Джеффри сказал журналистам, что его сборная не рассчитывает даже на ничью, и сравнил своих игроков с овцами, готовыми идти на убой. Английская газета Daily Express писала, что было бы справедливо забить всего три гола в ворота сборной США на старте, чтобы не огорчать сильно американцев.

Игра

Краткий отчёт

29 июня 1950 (1950-06-29) 15:00 UTC-3

США	1 : 0	Англия
Джо Гатьенс  38'	[www.fifa.com/worldcup/matches/round=208/match=1202/index.html#nosticky Отчёт]

Индепенденсия, Белу-Оризонти Зрителей: 10 151 Судья: Дженерозо Даттило (Италия)

США

Англия

ВР Фрэнк Борги ЗЩ Харри Кио ЗЩ Джо Мака ПЗ Уолтер Бар ПЗ Эд Макилвенни ПЗ Чарли Коломбо НП Фрэнк Уоллас НП Джино Париани НП Джо Гатьенс НП Джон Соуза НП Эд Соуза Тренер: Билл Джеффри

ВР Берт Уильямс ЗЩ Альф Рамсей ЗЩ Джон Астон ЗЩ Билли Райт ПЗ Лори Хьюз ПЗ Джимми Дикинсон НП Уилф Мэннион НП Том Финни НП Джимми Маллен НП Стэн Мортенсен НП Рой Бентли Тренер: Уолтер Уинтерботтом

Боковые судьи: Шарль де ла Салль (Франция) Джованни Галеати (Италия)

Первый тайм

По жребию с центра поля начинали англичане. Уже спустя полторы минуты Стэн Мортенсен организовал первую атаку, произведя навес с левого фланга на Роя Бэнтли, и тот в упор пробил по воротам, однако на месте оказался вратарь Франк Борги. К 12-й минуте англичане нанесли шесть ударов по воротам, однако из этих шести ударов два пришлись в штангу, один удар оказался выше перекладины, а в остальных случаях сыграл блестяще Борги. На 25-й минуте американцы создали первый опасный момент, нанеся удар по воротам Берта Уильямса, но тот оказался на месте. Англичане нанесли в ответ три удара по воротам на 30-й, 31-й и 32-й минутах, однако дважды Мортенсен пробил выше ворот, а Том Финни после углового не справился в воздушной дуэли с Франком Борги. На 38-й минуте Уолтер Бар примерно с 23 метров пробил по воротам англичан: Берт Уильямс бросился вправо, однако на 11-метровой отметке удачно оказался Джо Гатьенс, который переправил мяч в левый угол ворот. Гол никто так и не сфотографировал, потому что все фотографы находились за воротами американцев. В самом конце первого тайма Том Финни упустил возможность сравнять счёт.

На стадионе присутствовали 10 тысяч бразильских болельщиков, которые поддерживали сборную США, а после забитого гола весь стадион взорвался аплодисментами и восторженными криками. Уолтер Бар потом узнал, что бразильцы не хотели выходить в финальную часть на сборную Англии и поэтому поддерживали яростно американскую команду. Сам матч транслировался по радио в прямом эфире.

Второй тайм

Сборная США не утратила боевого духа за время перерыва и продолжила атаковать, упустив момент удвоить преимущество на 54-й минуте. На 59-й минуте в ворота сборной США, по данным ФИФА, был назначен штрафной удар, но по некоторым другим источникам, это был пенальти. Так или иначе, пробивал его Стэн Мортенсен, однако мяч намертво взял Франк Борги. Спустя 15 минут англичане опять не реализовали голевой момент, и угроза поражения родоначальников футбола стала по-настоящему серьёзной. За восемь минут до конца матча игрок сборной США Чарли Коломбо снёс Стэна Мортенсена на линии штрафной, но судья посчитал, что нарушение было не в штрафной площади, и пенальти назначать не стал. Коломбо не получил даже устного внушения, хотя в течение всей игры он постоянно сбивал Мортенсена. После розыгрыша штрафного Альфа Рамсея головой пробил Джимми Маллен, и казалось, что англичане уйдут от поражения, однако в последний момент буквально с линии ворот мяч вынес вратарь Франк Борги. Англичане снова стали кричать на судью, но тот был неумолим: мяч не пересёк линию ворот. За эти споры англичане чуть не поплатились на 85-й минуте, когда Фрэнк Уоллас бил в пустые ворота, обыграв Берта Уильямса. От ещё большего позора англичан спас только Альф Рамсей, вставший на пути мяча. В итоге сборная США удержала победу со счётом 1:0, а после финального свистка понесла на руках Джо Гэтьенса, автора победного гола. Харри Кио прокричал в восторге «Мы победили этих ублюдков!», напомнив игрокам о том, что в предыдущей встрече англичане насмехались над американцами.

После игры

Оставшиеся матчи в группе

Поражение стало ударом для сборной Англии, и в последнем матче группового этапа она проиграла сборной Испании 1:0, несмотря на свои старания, и в итоге не попала в финальный раунд. Сборная США также не вышла из группы, уступив команде Чили со счётом 5:2, однако «звёздно-полосатые» уезжали домой в радостном расположении духа, поскольку победа над Англией стала с моральной точки зрения куда важнее, чем выход из группы. Однако в следующий раз сборная США попала на чемпионат мира только в 1990 году. Выигравшая группу Испания вышла в финальный групповой раунд, но заняла последнее место (чемпионом стала команда Уругвая, выигравшая в решающем матче третьего тура у Бразилии). По итогам турнира в символическую сборную попал Джон Соуза: в команду его включила газета Mundo Esportivo (в следующий раз подобной чести удостоился лишь Клаудио Рейна в 2002 году).

После матча

Ни в США, ни в Англии полностью узнать подробности встречи сразу не удалось: в США расценили счёт 1:0 как опечатку телетайпа, и только в агентстве Reuters поняли, что американцы действительно одержали победу. Дент Макскимминг, репортёр газеты «Сент-Луис Пост-Диспэптч», был единственным американским журналистом, пребывавшим в Бразилии, однако он вынужден был отпроситься добровольно с работы и лететь в Бразилию за свой счёт. Свой отчёт Макскимминг отправил всё-таки в газету, и этот отчёт стал единственным, опубликованным в США касаемо встречи. В международном агентстве сообщений Associated Press кратко сообщили, что гол забил Эд Соуза (не Джо Гатьенс) и что поражение сильно шокировало англичан.

В тот же день на турнире по крикету сборная Англии неожиданно проиграла сборной Вест-Индии, и именно это поражение (а не поражение в футбольном матче против США) стало главной новостью британских СМИ 29 июня 1950 года. Ходили слухи, что номера английских газет выходили в траурной рамке, однако это был очередной миф: в те времена газеты были куда меньше по размеру, и спортивная колонка была только на последних страницах. Поскольку новость о поражении крикетной сборной заняла бо́льшую часть газетной полосы, на футбольную заметку внимания не обратил почти никто. Позднее ходили слухи, что англичане исправляли счёт на 10:0 или 10:1, чтобы скрыть факт позорного выступления команды, но в одной из передач телекомпании Би-би-си заявили, что никто не перепечатывал и не исправлял в газетах счёт.

Английские журналисты утверждали, что американцы якобы летели в Бразилию через остров Эллис (англ. through Ellis Island) — под этим выражением подразумевалось, что команду собирали из иммигрантов, поскольку именно к острову Эллис ранее прибывали суда с мигрантами. В действительности из 11 игроков стартового состава 8 человек были гражданами США, родившимися на территории США (из них пять уроженцев города Сент-Луис), и только Джо Мака, Эд Макилвенни и Джо Гатьенс не имели гражданства США на момент матча, лишь подав прошение о предоставлении гражданства. Англичане, пользуясь этим, требовали опротестовать результаты матча, ссылаясь на то, что у Мака, Гатьенса и Макилвенни не было гражданства США, но 2 декабря 1950 года ФИФА отклонила требования англичан и признала результат матча окончательным. Ещё чаще журналисты утверждали, что команду собирали «с миру по нитке» из разных команд и что все они работали посудомойщиками (в действительности посудомойщиком был только Джо Гатьенс). На самом деле сборная США комплектовалась из игроков клубов «Филадельфия Нэшнлс» и «Сент-Луис Симпкинс-Форд», а связки из этих игроков, несмотря на их статус любителей, были вполне сыгранными.

Память об игре в последующие годы

Английская сборная играла в том матче в синих футболках, и в итоге в Англии решили сначала отказаться от синей формы как «неудачной». Уолтер Бар утверждал, что англичане больше никогда не осмелятся надеть синие футболки, но англичане спустя девять лет всё-таки вышли играть в синей форме и опять проиграли: на этот раз они потерпели поражение от сборной Перу со счётом 1:4. В 1953 и 1954 годах англичане потерпели два поражения от венгров со счётом 6:3 и 7:1, и в итоге британцам пришлось заняться реорганизацией всей футбольной системы у себя на родине.

О матче сборных Англии и США пресса не вспоминала вплоть до 1994 года — в тот год в США состоялся чемпионат мира. За это время из участников матча только Джино Париани дал интервью итальянским журналистам во время матча за третье место на чемпионате мира 1990 года. В 1994 году в преддверии турнира газеты наконец-то вспомнили о матче 1950 года, а через два года преподаватель английского языка в Университете Массачусетса Джеффри Дуглас написал книгу под названием «Игра их жизней» (англ. The Game of Their Lives), которая была экранизирована в 2005 году.

В американской культуре футбольный матч против Англии 1950 года получил название «Чудо на газоне» (англ. Miracle on Grass) по аналогии с «Чудом на льду». В следующий раз на чемпионате мира США и Англия встретились уже в 2010 году, и та встреча завершилась ничьёй 1:1.

Отрывок, характеризующий Футбольный матч США — Англия (1950)

– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.