Бауэр, Генри

Генри Бауэр
Adolphe François Henri Bauër
Место рождения:	Париж, Франция
Место смерти:	Париж, Франция
Род деятельности:	писатель, литературный и театральный критик
Годы творчества:	1871—1915
Язык произведений:	французский

Генри Бауэр, так же Анри Бауэр (полное имя Адольф Франсуа Генри Бауэр, фр. Adolphe François Henri Bauër, 17 марта 1851 года, Париж — 21 октября 1915, Париж) французский писатель, критик и журналист. Родной сын Александра Дюма отца.

Происхождение

Генрих Бауэр родился 17 марта 1851 года, в доме, расположенном в 10-ом парижском округе.

Его появление на свет было связано с внебрачной связью Дюма отца с Анной Бауэр, немкой еврейского происхождения, с которой он познакомился в 1850 году. Дюма так и не признал своего незаконнорожденного сына, несмотря на схожесть их внешностей. Его мать — Анна Бауэр (Anna Bauër) была женой австрийского торгового агента Карла-Антона Бауэра, проживавшего вместе с семьей в то время в Париже. После эмиграции Карла-Антона Бауэра в Австралию, ребёнок проживал у своей матери, которая благодаря успешному бизнесу и заботе сумела обеспечить воспитание и образование сына. Отца жизнь сына интересовала в меньшей мере. В последующем Генри снисходительно называл его «большим ребенком». Генри обладал энергичным, вспыльчивым, но, в то же время, очень доброжелательным характером. При таком темпераменте и обостренном понятии чести Генри готов был идти вплоть до дуэли со своими оппанентами особенно когда речь заходила о его происхождении. Кроме того, он как и его отец был склонен к безумной трате денег. Достаточно высокого и крупного телосложения с дородной гривой на голове. С возрастом его внешность все больше напоминала черты отца.

По окончанию лицея Луи-ле-Гран Генри делает попытку получить медицинское и юридическое образование, но безуспешно.

Революционер

Он увлекается трудами Прудона и работами других основоположников анархизма и постепенно сближается с революционными кругами Парижа. Генри принимает активное участвует в революционных мероприятиях, посвященных протесту против режима Наполеона III, за что в итоге и получает несколько месяцев тюрьмы. Однако, обретает свободу в результате революционных событий 4 сентября 1870 года. В октябре 1870 года после участия в массовых беспорядках, устроенных национальной гвардией, он 31 октября вновь арестовывается и на некоторое время попадает за решетку . В январе 1871 года он начинает писать для различных революционных журналов, в том числе Крик Народа, созданном Жюль Валлесом (Jules Vallès). Свои статьи он подписывает как Генри Бауэр. Этот псевдоним он сохранил до конца своей жизни. В своих публикациях, молодой журналист критически воспринимает капитуляцию вооружённых сил Франции и одновременно с этим выступает на стороне рабочего класса. В статье «Молодёжь» от 23 февраля 1871 года он пишет:

"Пред всем этим позором лишь одна сторона остаётся верной своей боевой позиции: это партия рабочих, это партия бедных, это партия будущего. Это должно принадлежать нам, которым сейчас 20 лет."

После провозглашения Парижской коммуны Генри Bauër 18 марта 1871 был назначен капитаном национальной гвардии Генерального штаба, а затем 10 мая командиром шестого легиона Федеративные муниципалитета. Наконец 22 мая он стал начальником Генерального штаба. Он принимал участие, в качестве офицера в кровопролитных уличных сражениях, в том числе в районе в районе Монпарнас.

После падения Парижской коммуны Генри поспешно покидает Париж, однако 21 июня 1871 арестовывается в Жуанвиль-ле-Пон {Joinville-le-Pont} и доставляется в Оранжерею Версаля (Orangerie du château de Versailles) где содержались арестованные коммунары. Его положение усугублялось офицерскими документами, найденными при аресте. Его мать подавала прошение о помиловании в апелляционную инстанцию, однако безуспешно. В результате военный совет осуждает его на ссылку и 1 мая 1872 года Генри Бауэр вместе с 300 коммунарами отправляется в изгнание на североамериканский материк в Новую Каледонию, расположенную в Тихом океане.

Ссылка

Строптивый характер Генри проявился даже во время пятимесячного плавания в юго-западную часть Тихого океана. За нарушения порядка и дисциплины он часть времени проводит в судовой камере на хлебе и воде. По прибытии он доставляется в Нумеа (Nouméa) где располагалась французская исправительная колония. События Парижской коммуны не прошли бесследно и для его матери, которую так же заподозрили в поддержке коммунаров. В результате ей пришлось покинут Францию и переехать в Швейцарию в Лозанну и Женеву, откуда она регулярно отсылала деньги своем осужденному сыну. В своих письмах сыну Анна Бауэр высказывает желание приехать навестить его. Несмотря на протесты сына, она в начале 1875 года приезжает в Новую Каледонию, арендует дом в Нумеа в котором и проживет 15 месяцев.

Находясь в Новой Каледонии Генри возобновляет журналистскую деятельность. Он пишет статьи в местную газету. Со своим новым другом [Louise Michel] организует ряд культурных мероприятий, в том числе вечера живой музыки. В Новой Каледонии Генрихом Бауэром была написана его пьеса «Месть Гаэтана» («La Revanche de Gaëtan»), выпущенная в свет в Нумеа в 1879 году.

Мать в течение всего этого времени продолжает хлопотать о помиловании сына. Она сопровождает свои просьбы рекомендациями письмами de Jules Favre, Édouard Lockroy et Victor Hugo. В результате в апреле 1879 года новый Президент Франции Жюль Греви подписывает документы о помиловании и Генри Бауэра 19 июля 1879 года возвращается во Францию.

Театральный критик

24 марта в возрасте 29 лет Генри Бауэр вопреки желанию матери женится на Полине Лемирие, которая была на 13 лет младше его. В числе свидетелей на свадьбе присутствовал известный коммунар Луи Бланк. Летом этого же года молодая супружеская пара отправляется в Германию в баварский город Байрейт на ежегодный Байрёйтский фестиваль, посвящённый музыкальным драмам Рихарда Вагнера и основанному самим композитором. Генри являлся страстным поклонником его творчества и в последующем посвятил ему ряд своих статей. В 1882, рождается Шарль, первый ребёнок, а через четыре года в 1888 году, его второй сын — Жерар, в последующем известный журналист. Между этими двумя событиями Генри теряет свою мать, умершую в 1884 году.

По прибытии на родину Генри Бауэр вновь возвращается к журналистской деятельность и с 1881 года пишет для статьи для журнала Пробуждение (le Réveil). Примечательно, что с этим же журналом сотрудничал Альфонс Доде. Статьи молодого журналиста привлекли внимание известного писателя и он счел возможным сделать его своим преемником. С этого момента Генри отвечал за театральную критику, что вполне совпадало с его творческими устремлениями. Кроме того посещение театральных постановок гармонично вписалось в образ жизни самого Генри. 12 марта 1884 году бывший редактор Пробуждения Valentin Simond основывает газету «Эхо Парижа» (l'Écho de Paris) консервативно-патриотической направленности. Он приглашает к себе на работу Генри Бауэра. С этого момента он регулярно публикует первую колонку критического материала о крупных парижских театрах, а также раз в две недели пишет критический обзор парижской литературной жизни. В своих работах Бауэр выступает защитником эстетики натурализма в европейском театре. Он яростно защищает Андре́ Антуана крупнейшего представителя театрального натурализма, создателя и руководителя Théâtre-Libre и Театра Антуана. В своих критических статья он затронул творчество практически всех значимых писателей того времени. Особое внимание он уделял писателям северных стран, выражаясь языком Генри - «людей севера»: Генрика Ибсена, Льва Толстого, Августа Стриндберга, Оскар Уайльда, разделял взгляды и способствовал восхождению Октава Мирбо, Октав. Не остались незамеченными события, связанные с делом Дрейфуса.

К этому периоду жизни Генри Бауэра относится его пылкая любовь к Саре Бернар, длившейся семь лет и которой он посвятил несколько восторженных статей.

Генри Бауэр с сочувствием отнесся к армянскому народу после прогромов, произошедших в Константинополе. Полученное от своего дркга Аржака Чопаняна письмо, посвященное этой теме, он опубликовал со своими комментариями 14 сентября 1895 года в газете «Эхо Парижа».

Сотрудничество с " Эхо Парижа не помешало Bauër опубликовать серию своих собственных книг. Впрочем «Роман актрисы» (1889) и сборник рассказов «О жизни и мечте» (1896) (De la vie et du rêve) не имели особого успеха, в то время как «Мемуары молодого человека», роман, претендующий на автобиографичность заметили даже за пределами Фпанции.

Литературную карьеру Генри Бауэра можно было считать успешной. Его слово имело силу закона, особенно в среде артистов. Все это отразилось и на его материальном положении. Его семья жила в доме на Ле-Везине (Vésinet), он даже мог позволить себе ещё один дом в Bretagne, в дополнение к парижской квартире. Тем не менее, его наследственное мотовство, постоянная трата денег на различные театральные проекты постепенно привело к упадку его финансового положения к окончанию его деятельности в «Эхо Парижа».

Последние годы жизни

Активная позиция Бауэра в деле Дрейфуса шла вразрез с политической линии «Эхо Парижа», чья ориентация к тому времени была уже достаточно консервативной. Напряжённость увеличилась с конфликтом вокруг Ubu roi - пьесой Альфреда Жарри, опубликованной 25 апреля 1896. Бауэр окончательно покинул газету в 1898 году, чтобы писать театральные отзывы о театре, для социалистической газеты «La Petite République». К этому периоду творчества относятся несколько его собственных литературных работ. В 1902 году он публикует хроники «Идея и реальность», в 1900 году пишет комедию «Любовница», печатное издание которой вышло в 1903 году. Её постановка была осуществлена в театре Théâtre du Vaudeville. Однако состоялось всего 12 спектаклей, после чего она была изъята из репертуара театра.

В 1915 году, Бауэр заболел и отправился в à Évian (Эвиане) на Женевском озере, для того, чтобы восстановить своё состояние здоровья, но оно по-прежнему стремительно ухудшалось. Вскоре его сын Жерар привозит его в парижскую больницу, где он и умер в возрасте 64 лет. Его похороны состоялись на кладбище Père-Lachaise семейной крипте Chatou. В 1963 году по желанию Жерара Бауэра его прах был перенесен на кладбище Cimetière de Charonne, где был установлен надгробный камень.

Основные работы

• La Revanche de Gaëtan, Nouméa, Locamus, 1879.
• Une comédienne. Scènes de la vie de théâtre, Paris, Charpentier, 1889. [gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k69079n lire en ligne] sur Gallica
• Mémoires d’un jeune homme, Paris, Charpentier, 1895. [archive.org/details/mmoiresdunjeun00baue lire en ligne] sur Internet Archive
• De la vie et du rêve, Paris, H. Simonis Empis, 1896.
• Idée et réalité, Paris, H. Simonis Empis, 1899.
• Sa maîtresse. Comédie en 4 actes, Paris, Stock, 1903.
• Chez les bourgeois. Comédie en 4 actes, Paris, Stock, 1909.

Библиография

• Marcel Cerf, Le Mousquetaire de la plume. La vie d’un grand critique dramatique : Henry Bauër, fils naturel d’Alexandre Dumas, 1851-1915, Paris, Académie d’Histoire, 1975, 148P.
• Luc Legeard, « De Ducos à l’or des théâtres» - Édition annotée et commentée de l’ouvrage: Mémoires d’un jeune homme, de Henry Bauër, Éditions L’Harmattan, 2013

Ссылки

• [www.parisrevolutionnaire.com/spip.php?article2709 Генри Бауэр и революционный Париж]

Отрывок, характеризующий Бауэр, Генри

– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.