Вождение тура

Вождение тура (Вождение быка, Бить быка, польск. Chodzenie z turoniem; словацк. Turoň) — славянский обряд вождения ряженого быком (туром), исполняемый на Святках, Масленицу (Мясопуст) или Троицу.

Образ

В западнославянской традиции, тур («туронь») — ряженый с маской, напоминающий одновременно и быка, и козу. Челюсть туроня хлопает. Эта маска особенно характерна для представлений ряженых в Словакии, в Юго-Западной и частично в Центральной Польше. Как и козу, туроня «убивали», но после он «воскресал». По мнению польского этнографа и фольклориста Оскара Кольберга, обряды с туронем (от слова «тур») относятся к языческим обрядам славян, где тур был символом солнца, в его честь отмечали праздник, называемый Turzyci (turicy). По мнению чешского ученого А. Вацлавика, туронь (чеш. turoň) был персонажем, приносящим плодородие, появление туроня предвещало в доме хороший урожай: «Там, где валяется туронь, картофель хорошо родится» (словацк. Kde sa turon val a zemky sa dobre daria) — говорят словаки. А. Вацлавик также считал, что маска тура была перенесена в цикл новогодних празднеств из летних праздников троицина дня (чеш. turicy).

Русские обычаи

Обряд «Вождение тура» проводили на Зимние Святки. Для изображения быка, ряженый брал ухват (рогач), на который надевали глиняный горшок. Быка вели на поводке или за уздечку, погоняли кнутом, сопровождавших называли «вожатый», «поводырь», «водок». Сам ряженый имитировал поведение животного: делал вид, что бодается, скачет, машет хвостом, мычит. В Вологодской области во время святочного «вождения быка» исполнялись сценки убийства: ряженого толкали, чтобы он упал, разбивали надетый ему на голову горшок, стреляли в воздух. Эти игровые действия назывались «быка бить».

В Костромском крае была известна святочная игра «в быка». Парень с горшком на ухвате (символ рогов) и с накинутым пологом приходил в избу, мычал около девок и махал головой, как бык. Его продавали, и, когда сторговывались, кто-то из толпы «убивал быка» — бил по горшку, разбивал его, и парень, изображавший быка, убегал вон из избы, а другие парни били заранее приготовленными соломенными жгутами девок, спрашивая: «С кем быка ела?».

Польские обычаи

У поляков бык (туронь) был с рогатой головой, чёрный и волосатый с открывающейся челюстью. Парень, играющий туроня, был покрыт одеялом, покрывалом или овечьей шкурой. В руках он держал шест, с головой быка, которая могла щелкать челюстями, с коровьими, бараньими или деревянными рогами. Довольно крупная голова, размером чуть меньше настоящего быка, обычно делалась из дерева и обтягивалась кожей кролика или другого животного. На рогах или шее туроня вешались коровьи колокольчики.

Обряд проводили период с Рождества до Мясопуста и на Пасху. Туроня торжественно водил «дед» на верёвке в сопровождении иных ряженых. От парня, играющего туроня, требовалось умение изображать быка: мычать, бодаться, кланяться, танцевать, пугать девушек и детей. Во время пения колядок туронь старался кивать головой и звенеть колокольчиками и открывать рот в такт песне. В какой-то момент «солдат» стрелял и туронь падал на пол. Затем следовало «лечение» — его старались расшевелить, подпалить под ним солому, подуть, залить в рот водку и другое. После туронь оживал, танцевал и на этом колядование заканчивалось.

Смерть, затем воскрешение туроня символизировала возрождение земли, которая должна после зимней спячки проснуться весной. Сам туронь символизировал плодородие в хозяйстве.

В Мазовии бык — центральный персонаж троицких обрядов. Его покрывали старой сетью и обряжали цветами и ветками, вешали на рога венок из берёзы и гнали впереди стада, либо на быка сажали чучело «рыцаря» из ольховой коры и затем сбрасывали его наземь, называя этот обряд — «воловьей свадьбой» (польск. wolowe wesele). В Куявии бык, покрытый попоной, с цветами на рогах участвовал в торжественном шествии в сопровождении дюжины пастухов, дюжины девушек с цветами и музыкантов, которых встречала вся деревня.

Словацкие обычаи

В Словакии ряженье Туронем было наиболее популярным. Туроня изображали двое мужчин, стоявшие друг за другом. При этом задний, слегка наклонившись, держался руками за плечи переднего, который держал в руках палку, на верхнем конце которой была прикреплена голова Туроня с подвижной нижней челюстью. Голова изготавливалась также, как и у поляков. Ко рту пришивался язык из твердой материи или кожи. Глаза делались из круглых блестящих кусочков жести. К длинным рогам также привешивались бубенцы. На обоих актёров была накинута плахта из мешковины или иной материи так, что вместе с головой это составляло одно целое. В некоторых местах Туроня изображал один человек, также, как и в польском варианте. Туроня водили на Рождество и на масленицу (мясопуст). Его сопровождали «мясник» с большим ножом, «стрелок» с деревянным ружьем, ряженый с розгами в одной руке и с незаконнорожденным «младенцем» в другой и дед с большой корзиной для сала. На всех были надеты вывернутые наружу шубы. Часто компанию сопровождали музыканты. По дороге Туронь прыгал, шатал головой с бубенцами, бодался и пытался сбить с ног кого-нибудь из проходивших селян. Зайдя во двор хозяина, группа подходила к навозной кучи. Стрелок стрелял из ружья в Туроня. Тот падал, а мясник старался перерезать ему горло, но в этот момент туронь «оживал» и набрасывался на мясника. Ряженый с розгами ругал стегал стрелка за то, что тот не попал в Туроня. Тогда стрелок ещё раз стрелял и Туронь падал на навозную кучу. Мясник перерезал ему горло и набирал в посуду свежей крови (навоза), которую относил в дом хозяина. За ним следовал мужчина с младенцем и выпрашивал для ребёнка сала (шпик). Получив подношение все отправлялись к следующему двору. Селянин, получивший навоз, относил его обратно на навозную кучу. Считалось, что это действо способствует увеличению урожай в хозяйстве. Затем хозяин втыкал в навозную кучу палку, которой он весной в первый раз погонит скот на пастбище.

«Туронь» у словаков является символом силы и плодородия. В его честь Троица по-словацки называется «турица» (словацк. Turíce). Обходы с туронем первоначально исполнялись только на Троицкие праздники. Однако со временем хождение с туронем изменило свою форму и содержание.

См. также

• Вождение козы
• Вождение медведя
• Вождение коня
• Подкозёлэк
• Бычок (танец)
• Жирный вторник
• Кукер
• Ряженье

Литература

1. Богатырев П. Г. [tlf.narod.ru/school/Bogatyrjov_voprosy_teory_volk_art_1971.htm Вопросы теории народного искусства]. — М.: Искусство, 1971.
2. Водить / Виноградова Л. H., Плотникова А. А. // Славянские древности: Этнолингвистический словарь : в 5 т. / Под общей ред. Н. И. Толстого; Институт славяноведения РАН. — М. : Международные отношения, 1995. — Т. 1: А (Август) — Г (Гусь). — С. 390—392. — ISBN 5-7133-0704-2.
3. Ганцкая О. А., Грацианская Н. Н., Токарев С. А. Западные славяне // Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. Зимние праздники. — М.: Наука, 1973. — С. 204–234.
4. Бык / Толстой H. И. // Славянские древности: Этнолингвистический словарь : в 5 т. / Под общей ред. Н. И. Толстого; Институт славяноведения РАН. — М. : Международные отношения, 1995. — Т. 1: А (Август) — Г (Гусь). — С. 272—274. — ISBN 5-7133-0704-2.
5. Ogrodowska, Barbara. Święta polskie – tradycja i obyczaj. — Warszawa: Alfa, 1996.

Ссылки

• [naludowo.pl/kultura-ludowa/chodzenie-z-turoniem-bozonarodzeniowy-obrzed-koledniczy-turon-wyglad.html Chodzenie z turoniem – bożonarodzeniowy obrzęd] (naludowo.pl)  (польск.)
• Daniel Luther [www.ludovakultura.sk/index.php?id=5836 Turoň] (ludovakultura.sk)  (слов.)

Отрывок, характеризующий Вождение тура

Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.