Гавриил (Чепур)

Архиепископ Гавриил<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Епископ Челябинский и Троицкий
сентябрь 1918 — 30 сентября 1919
Предшественник:	Павел (Борисовский)
Преемник:	Дионисий (Прозоровский)
Епископ Аккерманский, викарий Кишинёвской епархии
22 ноября 1911 — сентябрь 1918
Предшественник:	Никодим (Кротков)
Преемник:	Нектарий (Котлярчук)
Епископа Измаильский, викарий Кишинёвской епархии.
17 января 1910 — 22 ноября 1911
Имя при рождении:	Григорий Маркеллович Чепур

Архиепископ Гавриил (в миру Григорий Маркеллович Чепур или Чепура; 19 (31) декабря 1874, Херсон — 14 марта 1933, Панчево, Югославия) — епископ Русской православной Церкви за границей, епископ Челябинский и Троицкий. Литургист. Знаток церковного устава, церковный композитор.

Биография

Родился 19 декабря 1874 года в Херсоне в семье генерала. С раннего детства интересовался церковным пением и богослужением.

По воспоминаниям архиепископа Гавриила в возрасте семи лет в Великий вторник он молился с матерью в одном из храмов Херсона. Его поразили умилительные слова песнопений. В тот момент он ощутил близость Бога, понял, какое сокровище заключает в себе православное церковное пение, иконопись, храмовая архитектура.

В 1892 году окончил гимназию с золотой медалью и поступил в Киевскую духовную академию.

Вместе с будущим профессором М. Н. Скабаллановичем стал вдохновителем знаменитой «идеальной всенощной», когда пастыри и студенты духовных школ провели богослужение, постаравшись исполнить все тонкости устава.

В 1896 году в Киево-Печерской лавре архимандритом Сергием (Лариным) был пострижен в монашество, затем рукоположён в сан иеродиакона и иеромонаха.

В том же году окончил Киевскую духовную академию со степенью кандидата богословия за сочинение «Типикон Великой Константинопольской Церкви: Исторический очерк», после чего определён преподавателем в Новгородскую духовную семинарию.

С конца 1896 года преподавал гомилетику и литургику в Александровской (Ардонской) духовной академии, в 1899 году назначен инспектором Александровской духовной семинарии.

С 1901 года — инспектор Могилёвской духовной семинарии. В 1902 году возведён в сан архимандрита и назначен ректором Полтавской духовной семинарии. Из-за конфликта с профессорско-преподавательским составом семинарии в 1906 году переведён в Москву на должность синодального ризничего и настоятеля церкви Двенадцати апостолов в Московском Кремле.

В 1908 году митрополитом Московским и Коломенским Владимиром (Богоявленским) назначен ректором Вифанской духовной семинарии.

30 декабря 1909 года по представлении архиепископ Кишинёвского Серафима (Чичагова) определён и 17 января 1910 года рукоположён во епископа Измаильского, второго викария Кишинёвской епархии.

С 22 ноября 1911 года — епископ Аккерманский, первый викарий Кишинёвской епархии. Занимался текущей епархиальной работой при частых отъездах правящих архиереев Серафима (Чичагова), Платона (Рождественского), Анастасия (Грибановского).

Принимал участие в работе Поместного Собора Православной Российской Церкви 1917—1918 годы.

Еще в России он написал множество композиций, хотел издать их, и тексты уже были сданы в печать. Изданию помешала революция, и судьба этих произведений в настоящее время неизвестна.

После оккупации Бессарабии румынскими войсками в 1918 году, епископ Гавриил, которому было поручено временное управление Кишинёвской епархией, отказался исполнить канонически незаконное требование войти в юрисдикцию Румынской Православной Церкви, вследствие чего он и Измаильский епископ Дионисий (Сосновский) были насильственно высланы из Бессарапии. 20 июня 1918 года прибыл в Одессу.

3 сентября 1918 года была образована Челябинская и Троицкая епархия и епископ Гавриил не позднее октября определён быть епископом Челябинским, но в связи с событиями гражданской войны прибыть к месту назначения не смог.

Осенью 1918 года митрополитом Антонием (Храповицким) назначен руководителем пастырско-миссионерского училища в Бизюковом Пропасном во имя священномученика Григория, просветителя Армении, мужском монастыре Херсонской епархии.

Участвовал в работе Юго-Восточного Русского Церковного Собора в Ставрополе, проходившего 19 — 24 мая 1919 года, на котором он был избран кандидатом в члены Временного высшего церковного управления на Юго-Востоке России.

В начале января 1920 года вместе с архиепископами Евлогием (Георгиевским) и Георгием (Ярошевским), епископами Митрофаном (Абрамовым) и Аполлинарием (Кошевым) эмигрировал из Новороссийска. Обладая феноменальной памятью, он во время эвакуации на корабле прочитал и пропел всю службу на Сретение без книг и нот. 18 февраля они прибыли в Белград.

Пётр Лопухин вспоминал, что епископ Гавриил, прибыв на службу в одну из церквей, облачался не в середине храма, а в алтаре. Прихожан это удивило. И только потом стала известна причина: архиерей был так бедно одет, что стеснялся облачаться перед всеми.

По благословению Белградского митрополита Димитрия (Павловича) поселился в Гргетегском монастыре. Был законоучителем в Харьковском девичьем институте императрицы Марии Феодоровны в городе Нови-Бечей, затем в 1-й русско-сербской девичьей гимназии в городе Велика-Кикинда. Ездил в Белград, где читал лекции для членов Белградского братства преподобного Серафима.

В июле 1921 года включён в состав Высшего церковного управления за границей. Участвовал в работе Карловацкого Собора 1921 года, где возглавлял просветительский отдел. 2 сентября 1922 года избран членом Архиерейского Синода РПЦЗ. Будучи членом Архиерейского Синода, готовил заключения по различным богословским, каноническим и образовательным вопросам.

В конце 1920-х годов в связи с ухудшившимся состоянием здоровья оставил преподавательскую деятельность. Церковно-административной деятельностью за рубежом не занимался. В полемике с московской церковной властью не участвовал.

13 мая 1930 года решением Архиерейского Синода РПЦЗ возведён в сан архиепископа. К тому времени уж был тяжело болен, но не унывал, старался участвовать во всех заседаниях Архиерейского Синода.

Архимандрит Киприан (Керн), встретивший архипастыря в декабре 1930 года, был поражен переменой в его внешнем облике: «Если бы мне сказали, что владыка Гавриил когда-нибудь похудеет, я бы счел это неудачной шуткой. Но вот в алтаре белградской нашей церкви я перед собой увидел кого-то, увидел и не поверил. Вместо непомерного по толщине привычного мне епископа Гавриила я вдруг встретил какого-то худого и совершенно больного на вид архиерея. Ряса висела на нем. Сам он был сгорбленный, какой-то скрюченный, с головою набок, с трясущимися руками. Голос, когда-то звонкий и высокий, стал теперь дребезжащим и слабым».

Последние месяцы перед смертью архипастырь провел в госпитале в г. Панчево, служил в больничной церкви и постоянно проповедовал. По словам врачей, архиепископ мог бы прожить дольше, но в феврале 1933 года он заболел гриппом, и ослабевший организм не смог сопротивляться болезни.

Скончался 14 марта 1933 года в 4 часа утра в больнице города Панчево. Похоронен 15 марта.

Сочинения

• Слово при наречении // Прибавление к Церковным Ведомостям 1910. № 8. С. 357—363;
• Отзыв архиепископа Гавриила об «Опыте христианского православного катехизиса» // Никон (Рклицкий). Жизнеописание. 1959. Т. 5. С. 156—189;
• «Чертог Твой», киевский распев. Берклей (Калифорния), 1973.
• Утреня Св. Пасхи // Рус. пастырь. San Francisco (Calif.), 2003. № 42. С. 33-49.

Большинство богословских, литургических и музыкальный рукописей епископа Гавриила было утеряно при отъезде в эмиграцию, сохранились конспекты его лекций в Белградском братстве преподобного Серафима, а также записи некоторых проповедей.

Ссылки

• [www.pravenc.ru/text/161319.html Гавриил (Чепур)] в Православной энциклопедии
• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_750 Гавриил (Чепур)] на сайте «Русское православие»
• [www.lb-spring.ru/dictionary/23-arhiep-gavriil ГАВРИИЛ (Чепур), архиепископ]
• hristov.narod.ru/chepur.pdf
• [www.ruspast.com/2014/03/%d0%b0%d1%80%d1%85%d0%b8%d0%b5%d0%bf%d0%b8%d1%81%d0%ba%d0%be%d0%bf-%d0%b3%d0%b0%d0%b2%d1%80%d0%b8%d0%b8%d0%bb-%d1%87%d0%b5%d0%bf%d1%83%d1%80%d0%b0-%d0%b2%d1%8b%d0%b4%d0%b0%d1%8e%d1%89%d0%b8%d0%b9/ Архиепископ Гавриил (Чепур): выдающийся литургист и церковный композитор]

Отрывок, характеризующий Гавриил (Чепур)

Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.